Это была Лидия Морелли. Она как раз вышла на улицу из ресторана, опередив на пару шагов своего спутника.
— Безусловно, — ответил Клерфэ. — В этом-то как раз и заключается вся прелесть!
Лидия перебросила через плечо полу своей белой меховой шубки. — Новая роль!
Весьма провинциально, мой дорогой! Да ещё с такой молодой козой!
— Вот так комплимент! — парировал Клерфэ. — Если уж ты говоришь такое, значит она наверняка неотразимо красивая.
— Неотразимая! Эта дурёха из занюханной гостиницы с её тремя платьями от Баленсиага!
— Ты сказала с тремя? А я-то думал, их у неё тридцать. Они всякий раз такие разные, когда она их надевает. — Клерфэ рассмеялся. — Лидия! С каких это пор ты как детектив стала пасти молодых козочек и дурёх? Мы, кажется, уже давно бросили заниматься такими делами?
Лидия собралась разозлиться по-настоящему, но тут из двери ресторана вышел её спутник. Она ухватилась за его за руку, словно за ружейный приклад, и продефилировала мимо Клерфэ.
Лилиан вышла спустя несколько минут. — Мне тут кое-кто только что рассказывал, как ты прелестна, — сказал Клерфэ. — Кажется, уже пора тебя прятать от чужих глаз.
— Ты не скучал без меня?
— Нет. Говорят, если ты долго ничего не ждёшь, становишься на десять моложе. А то и на все двадцать. Мне казалось, что ждать уже никогда не придется.
— А я всегда чего-то ждала. — Лилиан посмотрела вслед женщине в кружевной накидке кремового цвета, выходившей из ресторана с лысым мужчиной; на ней было бриллиантовое ожерелье, каждый камень величиной с добрый орех.
— Какой блеск! — заметила Лилиан.
Клерфэ ничего не ответил. Украшения и драгоценности были опасной темой. Если Лилиан придёт в голову идея заполучить нечто подобное, всегда найдутся люди, которые лучше него сумеют удовлетворить её желания.
— Это не для меня, — сказала Лилиан, словно угадав его мысли.
— У тебя новое платье? — спросил он.
— Да. Сегодня получила.
— И сколько их у тебя теперь?
— Вместе с этим — восемь. А почему ты спрашиваешь?
У Лидии Морелли была, по-видимому, точная информация. А то, что она говорила о трех платьях, вполне соответствовало её характеру.
— Дядя Гастон в ужасе, — сказала Лилиан. — Я отправила ему новые счета. А теперь поехали в самый лучший ночной клуб, какой только есть в Париже. Ты был прав, когда сказал, что платья обязывают.
— Поедем ещё куда-нибудь? — спросил Клерфэ, когда на часах уже было четыре утра.
— Ещё один ресторан, — просительно ответила Лилиан. — Или ты устал?
Он прекрасно понимал, что не может спрашивать её, устала ли она. — Ещё нет, — сказал он. — А тебе нравится?
— Это великолепно!
— Вот и хорошо, тогда поедем в другой клуб, с цыганами.
Монмартр и Монпарнас ещё сотрясались в запоздалом послевоенном угаре. Иллюминированные чрева кабаре и ночных клубов плавали в густом мареве, словно погруженные под воду. Везде всё было одинаковым, бесконечным повторением, клише, и Клерфэ было бы очень скучно, не будь с ним Лилиан, — но для неё всё было ново, она не воспринимала окружающее таким, каким оно было на самом деле или каким казалось, а таким, каким хотела это увидеть она сама и каким видела. Дорогущие рестораны и бары с безумными ценами превращались для неё в огненный вихрь жизни, оркестры, только и ждавшие чаевых, становились исполнителями её грёз, а залы, битком набитые разного рода жиголо, нуворишами, сомнительного вида, безрассудными женщинами, мужчинами и просто людьми, не желавшими расходиться по домам, потому что они не знали, чем там заняться, или жаждали приключений либо рассчитывали провернуть какое-то дельце, эти залы наполнялись для неё искрометной вакханалией бытия, потому что она этого хотела и именно ради этого и пришла сюда.
«Вот оно, — подумал Клерфэ, — вот то, что отличает её от всех тех, кто сидит тут вокруг нас. Они жаждут приключений, стремятся устроить свои дела, хотят немного ритмичного музыкального шума, чтобы заполнить пустоту внутри себя — она же напала на след жизни, одной только жизни, и охотится за ней словно безумная за белым оленем или сказочным единорогом. Она с таким азартом отдается этой охоте, что заражает других; она не знает никакого удержу и не оглядывается по сторонам. Рядом с ней чувствуешь себя одновременно то старым и потрепанным жизнью, то молодым и зеленым, и тогда из глубины прожитых лет вдруг всплывают лица, желания, тени былых мечтаний, а потом вдруг, словно вспышка молнии в сумеречном свете, появляется давно забытое ощущение неповторимости жизни».
Вокруг стола двигались цыгане, исполняя свои мелодии и при этом угодливо изгибаясь и следя своими бархатными глазами за публикой. Лилиан слушала, завороженная их игрой. «Для неё всё это — реальность, — подумал Клерфэ. — Это была пушта, венгерская степь, сиротливый плач ночи, одиночество, первый костер, у которого человек искал защиты; и даже самая старая, самая банальная и сентиментальная песня звучала для неё как песнь человеколюбия, как скорбь и желание удержать жизнь, и невозможность сделать это. Вероятно, Лидия Морелли была права — такое поведение вполне можно назвать провинциальным, но чёрт меня побери, если как раз из-за этого её не следует боготворить».
— Кажется, я перебрал, — сказал Клерфэ.
— А что для тебя — перебрать?
— Это, когда я сам себя уже не узнаю.
— Тогда я всегда хотела бы перебирать! Я себя терпеть не могу.
«Её ничто не пугает, — подумал Клерфэ. — Этот балаган казался ей отражением жизни, поэтому и любая банальность была для неё полна очарования, когда эти слова произносились впервые и, казалось, были наполнены глубоким смыслом. Это невыносимо! Она должна умереть и знает это, но принимает всей своей душой, как другие принимают морфий, и для неё весь мир преображается, она ничего не боится, не знает ни пошлостей, ни банальностей, и — чёрт возьми — почему я сижу здесь и ощущаю приглушенный ужас, вместо того, чтобы бросится вместе с ней в этот не вызывающий никаких сомнений вихрь жизни?
— Я готов молиться на тебя, — сказал Клерфэ.
— Только не говори это слишком часто, — ответила Лилиан. — Для этого надо быть очень независимым.
— С тобой — не обязательно.
— Тогда говори это всегда, — сказала она. — Эти слова нужны мне как воздух и вино. Клерфэ рассмеялся. — Правильно, нужно и то, и другое. Но кто спрашивает, что из этого нужней! Так, куда мы сейчас двинем?
— В гостиницу. Я хочу съехать оттуда.
Клерфэ решил больше никак не проявлять своё удивление. — Ладно. Тогда пойдем укладывать чемоданы, — ответил он.
— Я уже всё уложила.
— И куда ты собираешься перебраться?
— В какую-нибудь другую гостиницу. Уже две ночи подряд в это время мне названивает какая-то женщина и требует от меня убраться, потому что здесь мне не место. Ещё несет всякую околесицу в том же духе.
Клерфэ взглянул на неё. — А ты не просила портье не соединять тебя с ней?
— Просила! Но ей как-то всё равно удавалось пробиться. Вчера она заявила портье, что она моя мать. Эта женщина говорит с акцентом, она не француженка.
«Это Лидия Морелли», — подумал Клерфэ. — Так почему ты мне ничего не сказала?
— Зачем?.. А в «Рице» есть свободные номера?
— Есть конечно.
— Вот и хорошо. Дядя Гастон в обморок упадет, когда услышит, где я буду жить.
Вещи Лилиан не были уложены. Клерфэ одолжил у ночного портье огромный чемодан, больше похожий на шкаф, который бросил в гостинице какой-то немецкий майор, когда те бежали, и сложил туда платья Лилиан. Она все это время сидела на кровати и смеялась. — Мне жаль уезжать отсюда, — сказала она. — Мне здесь всё так полюбилось. Но я люблю без сожаленья. Ты понимаешь меня?
Клерфэ поднял голову. — Боюсь, что понимаю. Тебе ни с чем не жаль расставаться.
Она снова рассмеялась и продолжала сидеть с бокалом вина в руке, удобно вытянув ноги. — Теперь уже ничего не имеет значения. Однажды я уже ушла из санатория и с тех пор могу уходить, куда хочу.
«Так, она вполне может уйти и от меня, — подумал Клерфэ. — Уйдет легко, будто сменит отель». — Я нашел шпагу немецкого майора, — сказал он. — Видно он так спешил, что забыл её. Такое поведение недостойно звания немецкого офицера. Оставлю её тебе на память в чемодане. Кстати, твой хмельной вид придает тебе особый шарм. К счастью, я уже два дня, как зарезервировал для тебя номер в «Рице». Не сделай я этого, сегодня было бы трудновато проскочить мимо швейцара.
Лилиан, не вставая с кровати, взяла в руку шпагу майора и отсалютовала ею. — Ты мне очень нравишься. Почему я никогда не зову тебя по имени?
— А разве кто-нибудь называет?
— Тем более — стоит!
— С чемоданом готово, — сказал Клерфэ. — Возьмешь шпагу с собой?
— Нет, оставь её тут.
Клерфэ положил ключи в карман и подал Лилиан её пальто. — Я не очень худая? — спросила она.
— Нет, и мне кажется, ты даже на пару фунтов поправилась.
— Теперь это единственное, что для меня ещё что-то значит, — пробурчала она.
Таксист, подъехавший за ними, погрузил чемоданы в машину. — Моя комната в «Рице», надеюсь, выходит окнами на Вандомскую площадь? — поинтересовалась Лилиан.
— Конечно. Не на рю Камбон.
— А где ты жил, когда был здесь во время войны?
— Окнами на рю Камбон, это после побега из лагеря военнопленных. Убежище было что надо: никто не ожидал, что там можно было запрятаться. Мой брат жил тогда в номере окнами на Вандомскую площадь, по той стороне селились одни немцы. А мы сами из Эльзаса. Только у брата отец немец, а у меня — француз.
— А что брат, он не мог тебя как-то защитить?
Клерфэ рассмеялся. — Он даже не догадывался, что я был рядом, а если бы узнал, то постарался бы упрятать меня в Сибирь или куда подальше. Посмотри на небо! Уже светает. Слышишь, как птицы поют? В городе их можно услышать только в это время. Поэтому любителям природы приходится куковать ночами в клубах и барах, чтобы по дороге домой услышать пение дрозда.