Они выехали на Вандомскую площадь. Широкая и вся серая она тихо спала. Сквозь облака пробивалось напоенное яркой желтизной наступавшее утро. — Когда видишь, какие прекрасные здания раньше строили люди, кажется, что они были намного счастливей нас, — сказала Лилиан. — Как ты думаешь?
— Нет. — ответил Клерфэ. Он остановил машину перед входом в отель. — Лично я счастлив сейчас, — ответил он. — Причем мне всё равно, знаем мы или нет, что такое счастье. Я счастлив в этот миг, в этой тишине, на этой площади, с тобой. А когда ты выспишься, мы уедем отсюда. Двинем на юг, в Сицилию, будем часто делать остановки. Там у меня гонки, я уже рассказывал тебе — это «Тарга Флорио».[130]
Глава 12
На гоночной трассе «Тарга Флорио», длиной в сто восемь километров, было тысяча четыреста поворотов и виражей, и каждый день её закрывали на несколько часов для проведения тренировок. Но и в промежутках между ними водители медленно обкатывали эту дорогу, запоминая её состояние, каждый вираж, спуски и подъемы. Поэтому с рассвета и до заката над белёсым от пыли шоссе и над такими же белёсыми горами стоял гул мощных моторов.
Напарником Клерфэ был Альфредо Торриани, итальянец двадцати четырех лет. Целыми днями оба пропадали на трассе. Домой они возвращались уже поздним вечером загорелые до черноты, умирая от голода и жажды.
Клерфэ запретил Лилиан ходить на тренировочные заезды. Он не хотел, чтобы она стала похожей на большинство жён и подруг гонщиков, пытавшихся помочь чем угодно и сидевших с секундомерами и блокнотами в руках у боксов, сооруженных разными автофирмами на время гонок для ремонта, заправки машин и замены колес. Чтобы этого не случилось, он познакомил её с другом, у которого была своя вилла у моря, и пристроил её там. Друга звали Левалли, он владел флотилией по ловле тунца. Клерфэ выбрал его неспроста: тот был настоящий эстет, на голове — лысина, дородный и гомосексуалист к тому же.
Лилиан проводила дни, лежа на пляже или в саду, раскинувшемся вокруг виллы Левалли. У сада был несколько запущенный, романтический вид, и там на каждом шагу встречались мраморные статуи, как в одном из стихотворений Эйхендорфа.[131] У Лилиан никогда не возникало желания посмотреть, как Клерфэ ездит по трассе гонок, но ей нравился приглушенный рокот моторов, проникавший даже вглубь тихих апельсиновых рощ. Ветер доносил этот шум вместе с густым ароматом цветущих деревьев, и он сливался с рокотом моря в захватывающую и волнующую мелодию. Лилиан ощущала её, словно это был голос Клерфэ. День за днем эта мелодия незримо обволакивала её, и она отдавалась её ритму, как и горячему небу Сицилии, и отблескам ряби на морской волне. Для неё Клерфэ был всегда рядом, независимо от того, где она была и что делала — она могла спать под пиниями в тени изваяния какого-нибудь божества или читать Петрарку либо «Исповедь святого Августина», могла просто сидеть у моря, не думая ни о чём, или, устроившись на террасе, наслаждаться загадочными мгновениями наступавших сумерек, когда каждая итальянка уже желает себе felicissima notte — счастливой ночи —, и в каждом её слове чудится вопрос неведомого святого — но приглушенный шум моторов был слышен постоянно, оглашая громом барабанов небеса и наступавший вечер, и он отдавался в её крови, тихо струившейся и пульсировавшей ему в унисон. И по вечерам Клерфэ возвращался домой, сопровождаемый этим шумом, который превращался в настоящие раскаты грома и становился ещё громче, когда машина приближалась к вилле.
— Прямо как античные боги, — заметил Левалли, обращаясь к Лилиан. — Эти наши современные кондотьеры всегда являются с громом и молнией, словно сыновья Юпитера.
— Вам всё это не нравится?
— Я терпеть не могу звук моторов. Они напоминают мне рёв бомбардировщиков в войну.
Раздраженный, крайне чувствительный толстяк завел патефон и поставил пластинку с концертом для фортепьяно Шопена. Лилиан задумчиво смотрела на него. «Поразительно, — подумала она, — как на человека всегда действует его собственный жизненный опыт и лишь та опасность, которая угрожает только ему лично. Неужели этот эстет и ценитель искусства никогда не задумывался над тем, что чувствуют тунцы, истребляемые его флотилией?» Спустя несколько дней Левалли устроил большой прием, на который пригласил около сотни гостей. Кругом горели свечи и цветные фонарики, теплое ночное небо было усыпано звездами, на спокойной глади моря, как в исполинском зеркале, отражалась огромная красная луна, низко висевшая над горизонтом подобно инопланетному шару-зонду. Лилиан была в полном восторге. — Как вам это нравится? — спросил её Левалли.
— Это всё, о чём я только могла мечтать!
— Неужели всё?
— Ну, почти всё. Я мечтала об этом целых четыре года, пока сидела в снежном плену в горах. Всё, что я вижу — полная противоположность снегу… и совсем не то, что горы…
— Очень рад, — сказал Левалли. — Я теперь так редко устраиваю праздники.
— А почему? Чтобы это не вошло в привычку?
— Нет, не поэтому. Просто праздники — как бы это лучше выразиться — нагоняют на меня тоску. Когда устраиваешь их, всегда хочется что-нибудь забыть… но забыть не получается. И другим это тоже не удается.
— А я ничего не хочу забывать.
— Совсем ничего? — вежливо спросил Левалли.
— Теперь — ничего, — ответила Лилиан.
Левалли усмехнулась. — Говорят, на этом месте когда-то стояла древняя римская вилла, и тут в свете факелов и огнедышащей Этны устраивались пышные празднества с прекрасными римлянками. Не кажется ли вам, что древние римляне были ближе нас к разгадке тайны?
— Какой тайны?
— Тайны нашей жизни, зачем и для чего мы живём?
— А разве мы живём?
— Возможно и нет, если задаем себе такой вопрос. Извините меня, что я завел этот разговор. Просто итальянцы — немного меланхоличный народ; они выглядят как другие люди, но всё-таки остаются меланхоликами.
— А кто такие… эти другие люди? — спросила Лилиан. — Они ведь тоже не могут быть всем довольны и постоянно веселиться, даже — простые пастухи.
Она услышала шум приближавшейся машины Клерфэ и улыбнулась. — Тут ходит легенда, — продолжал Левалли, — что последняя владелица этой виллы повелевала убивать по утрам своих любовников. Эта римлянка была романтической натурой и не могла выносить разочарования, наступавшего в тот момент, когда спадали чары ночи, наполненные иллюзией.
— Зачем такие сложности? — ответила Лилиан. — Она ведь могла просто отсылать их до рассвета! А самой разве трудно было уйти?
Левалли подал её руку. — Уйти — это не всегда самое простое решение, особенно, когда уносишь частицу самого себя.
— Нет, это как раз самое простое, особенно, когда знаешь, что стремление к обладанию лишь ограничивает человека, а удержать никого нельзя… даже самого себя…
Они пошли навстречу звукам музыки. — А вы сами не хотите никем и ничем обладать? — спросил Левалли.
— Я хочу владеть слишком многим, — ответила Лилиан. — И поэтому — ничем. Это почти одно и то же.
— Почти! — он поцеловал её руку. — Я провожу вас сейчас туда, где растут кипарисы. За ними мы устроили танцплощадку со стеклянным полом, и с подсветкой снизу. Я подсмотрел её на Ривьере в одном летнем ресторане и решил сделать такую же. А вот и ваши партнёры — здесь собралась сегодня половина танцоров Неаполя, Палермо и Рима.
— Здесь вы можете быть пассивным зрителем или танцуйте вместе со всеми, — сказал Левалли, обращаясь к Клерфэ. — А можно сразу и то, и другое. Правда, я предпочитаю быть зрителем. Люди, пытающиеся совместить и то и другое, всегда останутся дилетантами.
Они сидели на террасе и наблюдали за женщинами, танцевавшими на светившейся стеклянной площадке, обрамленной кипарисами. Лилиан танцевала с принцем Фьола.
— Да она — просто огонь! — заметил Левалли, обращаясь к Клерфэ. — Вы только посмотрите, как она танцует! Вы видели когда-нибудь изображения женщин на мозаиках Помпеи? В искусстве вся прелесть женщины заключается в том, что отбрасывается всё случайное и остается только одна красота. Вы видели фрески во дворце Миноса на Крите? А как вам нравятся древние египтянки времен Эхнатона — эти женщины с удлиненными глазами на узких лицах, порочные танцовщицы и юные жены фараонов? Во всех них бушует пламя. Посмотрите только на эту площадку! Как горит мягкий искусственный огонь преисподней, созданный из стекла, электричества и техники и зажженный там, а женщины словно парят в этом огне. Вот поэтому я и велел соорудить всё это. Внизу — искусственное адское пламя, которое словно поджигает платья и медленно ползет своими языками вверх по ним, и тут же — холодный свет луны и звезд, падающий на их лица и плечи. Это конечно же аллегория, и над ней можно посмеяться или помечтать какое-то мгновение. Как они прекрасны, эти женщины, сдерживающие нас! Они не дают нам стать полубогами и превращают нас в отцов семейств, добропорядочных граждан, в добытчиков и кормильцев, а всё потому, что они ловят нас в свои сети своими иллюзиями, обещая сделать нас богами. Разве они не великолепны?
— Да, Левалли, они великолепны!
— Только в каждой из них глубоко кроется Цирцея. А вся ирония заключается в том, что они сами в это никогда не верят. Пока они танцуют, в них всё ещё горит пламя их юности, но за их спинами незримо пританцовывает тень их обывательщины и… и десять кило лишнего веса, который они наберут очень скоро, и семейная скука, и честолюбие с ограниченными устремлениями и мелкими целями, и усталость с постоянным желанием присесть и отдохнуть, а потом начинается вечное повторение всего того, что уже когда-то было изведано, и вслед за тем медленно наступает дряхлость. Вот только с одной из них ничего этого не случится, с той, что танцует с Фьола и которую вы привезли сюда. Кстати, как вам это удалось?
Клерфэ пожал плечами.
— Где вы её нашли?
Он помедлил с ответом. — Не хочу, Левалли, нарушать ваш высокий стиль и скажу — у врат Аида. В кои-то веки я вижу вас в таком лирическом настроении!