очке гоночной трассы.
После многих километров плотной пыли это было краткое мгновение перехода в иной мир, когда вдруг открылось голубое небо, воздух снова стал чистым и ударил запахом благородного вина ему в лицо, покрывшееся коркой пыли и грязи; Клерфэ чувствовал жар бешено работавшего мотора, видел солнце, Этну, весь мир, снова открывшийся ему, такой простой, огромный, спокойный, далекий от гонок и людей, и когда машина достигла вершины горы, он почувствовал себя на миг Прометеем; этот мир подхватил Клерфэ, перевернул в нем все его чувства, так что он не мог больше ни о чём думать, но всё что он видел и чувствовал никуда не пропало: машина, которой он управлял, вулкан, жерло которого вело в преисподнюю, и словно выкованное из горячего голубого металла небо, к которому он продолжал неудержимо нестись. Спустя несколько секунд дорога, делая поворот за поворотом, снова устремилась вниз, а вместе с ней и машина, и надо было быстро переключать передачи, постоянно переключать, и победит тот, кто делает это быстрей, а победить надо было именно на этом отрезке, на спуске в долину Фьюме-Гранде, потом снова начинался подъем на девятьсот метров, где пейзаж нисколько не отличался от лунного, а потом снова — вниз, как на огромных качелях, до самого Коллезано, где опять появятся пальмы, агавы, цветы, зелень и море, и у Кампо Феличе начнется единственный прямой отрезок трассы, всего семь километров вдоль берега моря.
Клерфэ впервые после старта, когда менял резину, снова подумал о Лилиан. Трибуны он видел как в тумане, будто ящики с пестрыми цветами; призывный рёв мотора, казалось, утих, и в тишине, которую нельзя было назвать таковой, но которую он ощущал как тишину, у него появилось чувство, словно его сначала выбросило вверх из жерла извержением вулкана, а теперь он парил подобно Икарусу на своих широких крыльях вниз на землю в раскрытые объятья бесконечного чувства, которое было больше, чем любовь и воплощалось где-то на трибуне в женщину с конкретным именем и с такими прекрасными губами.
— Вперед! Давай! — нетерпеливо прокричал босс.
Машина рванулась вперед, но оказалось, что Клерфэ теперь был не один. Подобно тени высоко парившего в небе фламинго рядом с ним, а иногда и за ним, словно попутный ветер, а порой впереди него, но всегда неотступно рядом, будто прозрачное облако, летело его чувство к Лилиан.
На следующем круге машину начало водить из стороны в сторону. Клерфэ удалось справиться, но задние колеса не слушались, и машину заносило. Он пытался вырулить, но тут неожиданно начался поворот, облепленный по обе стороны людьми как сладкий пирог мухами в деревенской лавке. Клерфэ никак не мог справиться с машиной, её продолжало заносить и сильно трясти. Тогда — на ещё остававшемся прямом отрезке до поворота — он резко дал газ, но машина ударила его по рукам, плечами он почувствовал резкий рывок, и перед ним с огромной скоростью вырос поворот на фоне сияющего неба, фигуры людей стали в три раза больше обычных размеров и продолжали расти, пока не превратились в великанов, и избежать столкновения с ними казалось невозможно; в это время на Клерфэ с неба обрушилась тьма, он впился зубами во что-то, и ему казалось, что кто-то пытался вырвать его руки, поток горячей лавы ударил в плечи, и опрокидывающаяся картина мира превратилась в голубое пятнышко, терявшее свои очертания и четкость, но он старался удержать его своим взглядом, а его машина в это время не подчинялась и вставала на дыбы, а потом он увидел просвет, единственное место, где не копошились гигантские двуногие мухи, и ещё раз резко вывернул руль, надавил на педаль газа и — о чудо! — она стала слушаться, проскочила свободное пространство вверх по склону и застряла среди кустов и камней, сзади раздался похожий на щелчок бича треск лопнувшей покрышки, и машина остановилась.
Он увидел, как зрители бросились в его сторону. Вначале они разлетелись во все стороны как брызги от броска камня в воду, а сейчас бежали в его сторону с искаженными криком лицами, раскрыв черные провалы ртов, и размахивали руками со сжатыми кулаками. Он не мог понять, хотят ли они его убить или собираются благодарить за спасение, ему в тот момент было всё равно, только одно волновало его: они не должны были прикасаться к его машине, и им нельзя было помогать ему, иначе его дисквалифицируют.
— Прочь от машины! Ничего не трогать! — закричал он, вставая, и тут почувствовал боль и теплоту, увидел, что из носа на его голубой комбинезон капала кровь, он мог пошевелить только одной рукой, грозил зрителям и пытался отогнать их: — Ничего не трогайте! Не надо помогать! — он с трудом выбрался из кабины и встал перед машиной: — Нельзя помогать! Это запрещено!
Люди остановились. Они видели, что Клерфэ мог передвигаться. Кровь никакой опасности не представляла, было только поцарапано лицо. Он обежал вокруг машины, осмотрел колеса. В нескольких местах отскочил протектор. Клерфэ выругался. И это на новых покрышках! Он быстро срезал поврежденную резину, потом ощупал колесо. Давления ещё было, правда, небольшое, но, по его мнению, должно было хватить, чтобы выдержать неровности дороги, если не слишком быстро входить в повороты. Плечо он не сломал, а руку только вывихнул или потянул. Придется попробовать вести одной правой. Главное — доехать до бокса; там был Торриани, он мог сменить его, были там и механики, и врач.
— Прочь с дороги! — прокричал он. — Машины идут!
Дважды повторять не пришлось. Из-за холмов донеслось пение мотора, двигавшейся следом машины, оно начало нарастать, и люди быстро вскарабкались на откос. Мир наполнился ревом железа, визгом шин, и машина, словно разорвавшаяся ракета, пролетела поворот, оставив за собой облако ядовитой пыли.
Клерфэ снова сел за руль. Рёв чужой машины подействовал на него лучше любого лекарства.
— Прочь! С дороги! — закричал он. — Я стартую!
Машина поползла назад, мотор заревел, когда он резко крутанул руль и направил её вперед на дорогу. Он выжал сцепление, включил передачу, крепко взялся за руль, выехал на дорогу и думал только об одном: машина должна дотянуть до бокса, до прямого участка осталось недалеко, там её можно будет удержать, а поворотов осталось не так много.
Сзади послышался шум нагонявшей его следующее машины. Насколько было возможно, Клерфэ блокировал дорогу и не пропускал соперника. Он сжимал зубы, понимая, что мешает другому гонщику, что это запрещено и непорядочно, но он ничего не мог с собой поделать и продолжал двигаться посредине дороги, пока следовавшая за ним машина на повороте не обогнала его справа. Водитель с запыленным лицом махнул ему рукой, проезжая мимо. Он видел окровавленное лицо Клерфэ и разорванную покрышку на его машине. На миг Клерфэ обдало волной чувства товарищества, а потом он снова услышал, как сзади приближался следующий гонщик, и это чувство товарищество начало превращаться в бешенство, причем в самую его худшую разновидность, которое могло возникнуть без всякой на то причины и делало тебя беспомощным.
«Это всё оттого, — шевельнулась у него мысль, — что надо было внимательней следить за дорогой и не предаваться мечтаниям! Автомобиль только для дилетантов вопрос романтики, а на гонках есть только машина и гонщик, а всё остальное — это третьестепенное, это опасность или то, что приносит опасность — к черту всех этих фламинго, к черту все чувства, мне надо было лучше справляться с машиной, следовало мягче входить в повороты, надо было беречь резину, а сейчас уже поздно, я теряю слишком много времени, вот и ещё одна поганая телега догоняет меня, а потом будет ещё одна, и прямой отрезок — мой враг, а они налетают как шершни целыми роями, и мне приходится пропускать их, к черту Лилиан, что ей тут нужно, и к черту меня самого, что мне самому от неё нужно»?
Лилиан сидела на трибуне. Она чувствовала себя словно под гипнозом плотно сжатой массы людей, сидевших на рядах скамеек, и пыталась сопротивляться его давлению, но это было невозможно. Рёв множества моторов одурманивал её сильнее тысячекратной дозы наркотика, проникал в уши, одновременно парализуя и приспосабливая её рассудок к состоянию массовой истерии на трибунах.
Ей понадобилось какое-то время, чтобы привыкнуть, но неожиданно последовала ответная реакция. Шум и гул начали отделяться в её сознании от событий внизу на трассе. Здесь он как бы висел в воздухе сам по себе, а маленькие разноцветные машины, его источник, проносились внизу мимо трибуны. Это напоминало детскую игру: маленькие фигурки людей в белых и разноцветных комбинезонах подкатывали колеса и домкраты, тренеры махали флажками и подымали вверх — напоминавшие квадратики печенья — щитки с информацией о ходе гонки, время от времени из динамиков раздавался неестественный голос комментатора, сообщавшего время участников гонок в минутах и секундах, и всё происходившее постепенно начинало приобретать для Лилиан какой-то смысл. Ей это напоминало скачки и корриду — там тоже опасность становилась добровольной игрой и игрушкой, в серьезность которых никто не верил, пока сам не становился её непосредственным участником.
Лилиан почувствовал, как в ней что-то начало протестовать против этого дурмана, заставлявшего её уподобиться трибуне. Она сама слишком долго и близко соприкасалась со смертью, чтобы эта игра с ней не стала казаться её слишком легкомысленной. Это представлялось ей игрой детей на улице, когда те пытались быстро проскочить на другую сторону перед носом у проезжавшей мимо машины. Так ведет себя курица и погибает под колесами, и это было известно Лилиан уже давно, но что так поступает человек, вызывало у неё удивление. Жизнь была чем-то великим, и смерть была такой же великой, чтобы можно было играть с ними в игрушки. А вот обладание мужеством было чем-то другим и не имело ничего общего со страхом; первое — это сознание опасности, а второе — результат её неведения.
— Клерфэ! — услышала она чей-то голос рядом с собой. — Ну где же Клерфэ?
Она вздрогнула от испуга. — Что с ним?