Лилиан видела, как его машина пронеслась мимо трибуны. Успела увидеть его забинтованное плечо. «Какой дурак! — подумала она. — Да он просто ребенок, которому не дано стать взрослым. Безрассудство — это далеко не мужество! Он же опять разобьётся! Что они могут знать о смерти, эти легкомысленные здоровяки? Это знают только те, кто остались наверху, в санатории, и для них каждый глоток воздуха — награда, за которую они должны бороться! Чья-то рука вложила в её ладонь визитную карточку. Лилиан отшвырнула её и встала со своего места. Ей вдруг захотелось уйти. Она почувствовала на себе сотни взглядов. Лилиан казалось, что ей вслед смотрят сотни пустых стеклянных глаз, в которых отражалось солнце. Они двигались, внимательно следя за ней. «Какие пустые глаза, — подумала она. — Эти глаза смотрят и ничего не видят. Неужели так было не всегда? Где это было не так?» Она снова вспомнила санаторий, занесенный со всех сторон снегом. «Там всё было иначе. Там были глаза, полные разума».
Она спускалась с трибуны вниз по лестнице. «Что я здесь делаю, среди этих чужих мне людей? — подумала она и остановилась, словно под сильным порывом ветра. — Действительно, что я здесь делаю? — подумала она. — Здесь я хотела вернуться к жизни; но разве можно куда-то вернуться? Я всем сердцем хотела этого, но разве для меня есть тут место? Стала ли я такой же, как и все эти люди?» Она осмотрелась вокруг. «Нет, — подумала она. — Мне здесь не место! Нельзя вернуться в обволакивающее теплом состояние наивности и полного незнания жизни. Нельзя вернуть то, чего никогда не было». Она давно знала эту мрачную тайну, которую все остальные люди, казалось, полностью игнорировали, и эта тайна не давала забыть себя. Она всегда оставалась с ней, куда бы она не старалась убежать. Ей показалось, что вдруг куда-то пропала пестрая, вся в позолоте декорации к театральному представлению, и она смогла увидеть её голый каркас. Это не было отрезвление, а лишь момент прозрения: она не могла вернуться, и никто из окружавших её людей не мог помочь ей в этом. И тогда — она почувствовала это в тот же момент — внутри неё ожил один, последний сохранившийся в ней источник жизни, причем его сила не разделялась на десяток мелких ручейков, он бил одним мощным потоком, пытаясь достичь небес и самого Господа. Этому выплеснувшемуся источнику не дано было достать такую высь, но разве одной лишь этой попытки не было достаточно, и разве падение вниз тысяч капель воды и их обратное превращение в саму себя нельзя назвать исполнением желания?» «В саму себя» — подумала Лилиан. «Как же далеко надо было бежать и как же высоко надо было забраться, чтобы понять это — быть самой собой!»
Вдруг она почувствовала, будто какая-то неведомая сила, глухое, пережитое ей чувство ответственности свалилась с её плеч на деревянную лестницу трибуны, и она перешагнула через него, словно это было старое платье. Если даже декорация к спектаклю и исчезла, то остался её каркас, а те, кто не страшатся его голой простоты, обретают свободу играть по своему желанию среди его конструкций или на его фоне, сообразуясь со своим страхом или со своей смелостью. Тогда человек сможет украсить этот каркас собственным одиночеством в тысячах вариаций, даже проявляя свою любовь — ведь спектакль никогда не заканчивается. Он только несколько меняется, а человек становится одновременно и его актером, и зрителем.
Над трибуной раздались аплодисменты, прозвучавшие для Лилиан будто пулеметная очередь. Машины заканчивали последний круг и словно маленькие, разноцветные пульки пролетали финишную черту. Лилиан продолжала стоять на лестнице, пока не увидела машину Клерфэ. Потом она начала спускаться вниз по лестнице, сквозь шквалы аплодисментов, в холодность нового, ценного для неё сознания, которое можно было вполне назвать и свободой, и одиночеством, и в теплоту любви, в которой уже угадывалось слово «уход», и эта холодность вместе с теплотой встретили её, как и та летняя ночь, когда ввысь били струи фонтанов.
Клерфэ вытер кровь с лица, но губы еще продолжали кровоточить. — Я не могу поцеловать тебя, — сказал он. — Тебе было страшно?
— Нет. Но тебе не надо больше участвовать в гонках.
— Конечно, не надо. — спокойно ответил Клерфэ. Такая реакция ему была давно знакома. — Неужели я был так плох? — спросил он и предусмотрительно поморщился.
— Ты был великолепен, — заметил Торриани, сидевший рядом на ящике и потягивавший коньяк. Его лицо всё еще сохраняло мертвенную бледность.
Лилиан не вполне дружелюбно взглянула на него. — Всё кончено, — сказал Клерфэ. — Не думай больше об этом, Лилиан. Сегодня было не опасно. Тебе это просто показалось.
— Тебе надо кончать с гонками, — повторила она.
— Хорошо. Завтра мы порвем мой контракт в клочья. Довольна?
Торриани рассмеялся. — А послезавтра мы его склеим наново!
Мимо прошел тренер Габриэлли, механики закатывали машины в бокс. Кругом стоял запах горелого масла и бензина.
— Клерфэ, вы сегодня вечером не зайдет? — спросил Габриэлли.
Клерфэ согласно кивнул. — Мы тут мешаем, Лилиан, стоим на дороге, — сказал он затем. — Пойдем подальше от этой грязной конюшни. — Он взглянул ей в лицо. На нем всё ещё сохранялось прежнее серьезное выражение. — В чём дело? — спросил он. — Ты действительно хочешь, чтобы я оставил гонки?
— Да, хочу!
— А почему?
Какое-то время она медлила с ответом. — Не знаю, как тебе сказать — но всё это как-то глубоко аморально.
— Бог ты мой! — воскликнул Торриани.
— Спокойно, Альфредо! — возразил Клерфэ.
— Я знаю, это звучит глупо, — продолжала Лилиан. — Я совсем не то хотела сказать. Ещё пару минут назад для меня всё было так понятно, а сейчас — нет.
Торриани хлебнул приличный глоток коньяка. — Гонщики после заезда такие же чувствительные, как и раки, когда сбрасывают свой панцирь. Не надо приписывать нам никаких комплексов.
Клерфэ рассмеялся. — Ты считаешь, Лилиан, что не стоит искушать нашего Господа?
Она согласно кивнула. — Если ничего другого не остается. Но только не по легкомыслию.
— Бог ты мой! — снова воскликнул Торриани. — Легкомыслие! — Он встал со своего ящика и двинулся в сторону Габриэлли.
— Это всё чушь, — сказала Лилиан в отчаянии, обращаясь к Клерфэ. — Не слушай меня!
— Ты говоришь всё правильно, только твои слова для меня неожиданны.
— Почему же?
Он замер на миг. — Я когда-нибудь говорил, что тебе надо вернуться в санаторий? — тихо спросил он.
Она взглянула на него. До сих пор она думала, что он ничего не знал или только предполагал, что с ней не всё в порядке. — Мне вовсе не обязательно возвращаться в санаторий. — быстро возразила она.
— Я это знаю. Но, скажи, я когда-нибудь спрашивал тебя об этом?
Она чувствовала иронию в его вопросе. — Мне не надо было ничего говорить, да?
— Почему же? — ответил он. — Говорить можно всегда.
Она рассмеялась. — Я очень люблю тебя, Клерфэ. Только скажи, все женщины после гонок становятся такими же глупыми, как и я?
— А вот это я уже не помню! Это платье на тебе — от Баленсиаги?
— А вот это уже я не помню!
Он ощупал свои щеки и плечо. — Сегодня вечером у меня будет не лицо, а клоунская рожа, размалеванная во все цвета радуги, к тому же плечо распухнет. Может, съездим к Левалли, пока я ещё могу рулить?
— А к твоему боссу тебе вечером не поедешь?
— Нет. Там в гостинице они будут всего лишь отмечать нашу победу.
— Ты что, не любишь праздновать победы?
— С каждой выигранной гонкой побед впереди становиться всё меньше. — ответил он. Его лицо уже начало потихоньку распухать. — Сегодня вечером я попрошу тебя сделать мне примочки и почитать одну главу из «Критики чистого разума» Канта. Сможешь?
— Конечно смогу, — ответила Лилиан. — А ещё, когда-нибудь я хотела бы поехать в Венецию.
— Почему?
— Потому что там нет ни гор, ни машин.
Они пробыли на Сицилии ещё две недели. Плечо продолжало беспокоить Клерфэ. Они жили у Левалли в его запущенном саду на берегу моря. Вилла напоминала каюту корабля, парившую над морем и над временем, с шумом простиравшимися внизу в бесконечности. У Клерфэ оставалась ещё пара недель до следующих гонок.
— Побудем ещё тут? — спросил он Лилиан. — Или, может, вернемся?
— А куда нам возвращаться?
— В Париж или ещё куда-нибудь. Если для тебя нигде нет дома, ехать можно куда угодно. Просто здесь становится жарко.
— Неужели весна уже кончилась?
— Здесь внизу — да. Но мы можем взять «Джузеппе» и поехать вслед за ней. Можем махнуть в Рим, там весна только начинается.
— А если весна и там кончится?
Клерфэ рассмеялся. — Тогда поедем вслед за ней, если тебе хочется. Можем захватить её в Ломбардии на озерах. Потом отправимся в Швейцарию, вниз по Рейну, пока не увидим её у самого моря на полях Голландии во всем разноцветье тюльпанов. И тогда наступит момент, будто время остановилось.
— Тебе уже хоть раз приходилось так делать.
— Да, однажды, сто лет назад. Ещё до войны.
— И с тобой была женщина?
— Да, но всё было по-другому.
— Ничто никогда не повторяется. Даже с одной и той же женщиной. Но я не ревнивая.
— А мне бы хотелось, чтобы ты стала другой.
— Мне было бы очень страшно, если бы ты ничего не пережил в своей жизни и стал бы рассказывать мне, что я у тебя первая женщина в жизни.
— А ведь так оно и есть.
— Я не могу быть у тебя первой, но если ради меня ты забудешь их имена на какое-то время, этого будет вполне достаточно.
— Ну так что, поедем?
Лилиан мотнула головой. — Не сейчас. Я не хочу лгать сама себя, будто время может остановиться. Я хочу чувствовать его бег и не собираюсь обманывать себя. Оно останавливалось для меня зимними месяцами в санатории, но я не могла остановиться. Время словно вырывало и тащило меня вдоль обледенелого горного обрыва, то взад, то вперед.
— А сейчас ты остановилась?
Она поцеловала его. — Нет, сейчас я кружусь. Чуть-чуть. Как в танце.