Потом её охватило нетерпение, и ей захотелось уехать прочь. Прошло всего несколько дней, как она очутилась в Сицилии, а ей они казались месяцами. «Да, это были месяцы, — подумала она. — Для меня — месяцы». У неё был свой особый отсчет времени. Один день от другого был отделен для неё пропастью ночи глубиной в целые недели и моментом пробуждения в полном одиночестве. Она никогда не позволяла Клерфэ оставаться в её комнате до утра. У неё было правило, чтобы утром, когда она просыпалась, его не было рядом. Он считал это капризом, некоей причудой, но ей не хотелось, чтобы он слышал по утрам её кашель.
Лилиан полетела в Рим, и оттуда собиралась лететь дальше. Клерфэ поехал вместе с Торриани: надо было перегнать машину домой. С Лилиан они договорились снова встретиться в Париже.
Всю вторую половину дня Лилиан бродила среди римских руин. На другой день она сидела за столиком перед кафе на Виа Венето. Вечером ей надо было лететь дальше, но она всё ещё не могла решиться. Её внезапно охватила беспричинная меланхолия — сладостное чувство без примеси какой-либо печали, кроме, пожалуй, одной единственной, той самой, что маячит серебристо-серым видением на горизонте любой жизни, итог которой не определен и который никогда нельзя подвести как бухгалтерский баланс.
Ночь она провела в отеле и только поздним утром следующего дня отправилась в офис авиакомпании. Там в витрине ей бросился в глаза плакат с видом Венеции, и она вспомнила то, о чем они разговаривали с Клерфэ, когда гостили у Левалли; не раздумывая, она вошла в офис и попросила перерегистрировать её билет на рейс в Венецию. Ей вдруг показалось, что она обязательно должна слетать туда, прежде чем вернется в Париж. Она хотела выяснить для себя что-то, хотя и не понимала еще — что именно, но она обязательно должна была сделать это, перед тем как снова увидит Клерфэ.
— Когда вылет? — спросила она.
— Через два часа.
Лилиан вернулась с отель и начала собираться. Она полагала, что Клерфэ уже в Париже, но не решалась позвонить или написать ему и сказать, что задержится. Это она могла сделать и в Венеции, когда прилетит туда, подумалось ей, и при этом она точно знала, что не сделает этого. Ей хотелось побыть пару дней одной, так ей казалось, совсем одной, в полной недоступности, и, чтобы на неё никто не влиял, пока она не вернется. «Вернется? — подумала она. — А куда? Разве она не улетела и разве она всё ещё не продолжала лететь подобно одной из тех птиц, которые, по легенде, родились без лапок и должны были все время летать, пока их не настигала смерть? Но разве она сама не хотела этого? И разве не собиралась она теперь уяснить себе, что должна тоже и Клерфэ оставить?»
Самолет нырнул в розовый вечер, окутавший лагуну. Для Лилиан в отеле «Даниэли» нашлась угловая комната. Пока лифт подымался на её этаж, лифтер успел рассказал ей, что именно здесь разыгрался бурный роман стареющей Жорж Санд и молодого Альфреда де Мюссе.
— И чем всё это кончилось? С кем он изменил ей?
— Да ни с кем, мадмуазель. Он просто разочаровался в ней. Это мадам Санд изменила ему. — Лифтер ухмыльнулся. — С одним итальянским врачом. А месье де Мюссе был настоящим поэтом.
В глазах лифтера Лилиан заметила искорки скрытой иронии и некоей игривости. «Не исключено, что мадам Санд обманывала саму себе, — подумала она, — и любила одного, когда была в объятиях другого».
Лифтер открыл дверь. — Она ушла от него, — объяснил он. — Уехала и не сказала ему ни слова.
«Прямо, как я, — подумала Лилиан. — Неужели и я собираюсь обманывать саму себя?»
Она вошла в номер и замерла на пороге. По комнате расплывался розовый свет наступавшего вечера, каким он мог быть только в Венеции. Она подошла к окну и выглянула на Большой Канал. Вода в нём отливала голубизной и была неподвижной, но вдруг ряд гондол у набережной встрепенулся на волне, поднятой подошедшим к церкви Сан-Заккария речным трамвайчиком. Зажглись огни первых маяков, молочно-белые и терявшиеся на фоне всего розового и голубого, а за ними — бакены на мелководье, нежно охватившие своим святящимся оранжевым ожерельем собор Сан-Джорджо-Маджоре. «Как хорошо, что из этого города не достать ни до каких гор, — подумала Лилиан. — Дальше уже бежать некуда. На неё здесь ничто не действовало сокрушающее, всё здесь только ласкало её. И всё было незнакомым и удивительно чарующим. «Никто меня тут не знает, — подумала она. — И никто не знает, что я здесь!» Она воспринимала эту анонимность как некое странное, тревожное счастье, такое счастье, которое бежало от самого себя — не надолго или навсегда.
Это ощущение счастья стало ещё больше, когда она шла по Пьяцца. В нем ощущалось начало приключения. У Лилиан не было никакой цели, она позволила людскому потоку увлечь себя и оказалась в нижнем ресторане «Квадри», потому что ей показалось очаровательным это в общем-то небольшое заурядное заведение со стенами, расписанными картинами из жизни восемнадцатого века и украшенными позолоченными рельефами, и что улица уже была частью его зала. Она заказала королевские креветки и легкое белое вино. На стенах рядом с ней танцевали карнавальные маски. Она тоже чувствовала себя скрытой под невидимой личиной в таком же мягком дурмане безответственной свободы, исходившего от каждой из них. В розовых сумерках перед ней, словно тысяча переулков этого города, так лелеявшего эти маски, открывалась бездна возможностей начать свое приключение. «Но куда они приведут меня? К новым неизвестным и безымянным открытиям или только к привлекательным, утомившимся повторениям прошлого, от которых только-только избавилась как от жуткого похмелья, безрассудно растратив при этом всё самое ценное, что у тебя было — время?» «Оно для того и существует, чтобы с ним обходиться расточительно, — подумала Лилиан, — не раздумывая, невзирая ни на что, иначе будешь похожа на жадобу из сказки, который хотел накупить на свой один золотой всего так много, что никак не мог решить — что же купить, и в раздумьях помер».
— Куда здесь можно сходить сегодня вечером? — спросила она официанта.
— Вечером? Ну, можно — в театр, синьора.
— А свободные места там найдутся?
— Вполне возможно. В театре всегда есть свободные места.
— А как мне туда пройти?
Официант начал объяснять ей дорогу.
— Может, лучше взять гондолу? — спросила Лилиан.
— Можно и гондолу. Раньше так всегда делали. Теперь — нет. У театра два входа. Пешком отсюда недалеко.
Лилиан наняла гондолу у Дворца дожей. Официант был прав, и кроме её гондолы там причалила ещё только одна. В ней восседала пожилая пара влюбленных американцев, постоянно щелкавшая фотоаппаратом со вспышкой. Парочка успела сфотографировать и гондолу Лилиан. — В Венеции женщине не надо бы разъезжать в одиночку, — заметил гондольер, помогая Лилиан выйти на набережную.
— Молодой женщине — тем более, а красивой — никогда.
Лилиан взглянула на него. Это был пожилой мужчина, и весь его вид говорил против того, что он мог рекламировать себя как средство от одиночества. — А разве здесь вообще можно быть одной? — спросила она и устремила взор на розовый вечер, опускавшийся на крыши домов.
— Именно здесь и нигде больше, синьора. Конечно, если вы родились не тут.
Лилиан вошла в зал вовремя, как раз, когда начал подыматься занавес. Давали комедию восемнадцатого века. Лилиан оглядела зал, погруженный в приятную полутьму — свет падал только со сцены и от софитов. Это был самый восхитительный театр в мире, и, вероятно, в старину, когда ещё не было электричества и когда бесчисленное множество свечей освещало расписанные ярусы, этот театр казался волшебным. Впрочем, он и сейчас оставался таким.
Лилиан снова посмотрела на сцену. Она недостаточно хорошо понимала по-итальянски и скоро перестала прислушиваться к речи актеров. Её охватило странное чувство одиночества и тоски, которое она уже испытала в Риме. Неужели гондольер был прав? А может, все дело в том, что она с непонятной настойчивостью ищет какую-то символику в сегодняшнем вечере: ты приходишь, смотришь пьесу, в которой сперва не понимаешь ни слова, а потом, когда начинаешь что-то понимать, тебе уже пора уходить? Всё происходившее на сцене было лишено какой-либо серьезности — это было сразу видно — веселая комедия, совращение, обман и довольно злые шутки над подвернувшемся болваном, и Лилиан не понимала, почему это её так тронуло, что она не смогла удержать странное всхлипывание и ей пришлось прижать к губам носовой платок. Только после того, как рыдание повторилось и она увидела на платке большие темные пятна, ей все стало понятно.
На миг она замерла, продолжая сидеть и пытаясь остановить кровь, но она продолжала струиться. Ей надо было выйти, но она не знала, справится ли сама. Она по-французски попросила своего соседа помочь ей выйти. Тот, не глядя на неё, негодующе затряс головой. Сосед следил за пьесой и не понимал, что ей от него надо. Тогда Лилиан обратилась к женщине, которая сидела слева от неё. В отчаянии она пыталась вспомнить, как по-итальянски будет «помощь». Но слово никак не приходило ей в голову.
— Misericordia, — с трудом произнесла наконец Лилиан — Misericordia, per favore![133]
Женщина удивленно посмотрела на неё. — Are you sick?[134]
Лилиан кивнула, прижимая платок к губам, и кивнула в сторону дверей, давая понять, что хочет выйти.
— Too many cocktails, — заметила пожилая блондинка. — Mario, darling, help the lady to get some fresh air. What a mess! [135]
Марио поднялся со своего места и поддержал Лилиан.
— Just to the door,[136] — прошептала она.
Марио взял её под руку и помог ей дойти до выхода. Кое-кто из зрителей рассеянно оборачивался в её сторону. На сцене в это время пронырливый любовник как раз торжествовал свою победу. Открыв дверь в фойе, Марио пристально посмотрел на Лилиан. Перед собой он неожиданно увидел очень бледную женщину в белом платье, и между прижатых ко рту пальцев на её грудь капала кровь.