— But, Signora, you are really sick, — растерявшись пробормотал он. — Shall I take you to a hospital?[137]
Лилиан отрицательно качнула головой. — Нет… в отель «Даниэли»… машину… пожалуйста… — выдавила он из себя, — такси.
— Но, сеньора, в Венеции нет такси! У нас только гондолы! Или моторные лодки. А вам надо в клинику!
— Нет, нет! Лодку! Я хочу в отель! Там есть врач. Пожалуйста… только… до лодки… а сами возвращайтесь.
— Ах! — воскликнул Марио. — Мэри может подождать. Она всё равно ни слова не понимает по-итальянски. Да и пьеса такая скучная.
Бледный помпейский красный цвет фойе после насыщенного алого цвета занавеса. Белизна декораций. Двери. Ступени и ветер, потом площадь с позвякиванием тарелок и вилок в уличном ресторане, смех и возбуждение трапезой. Потом дальше, в сторону темного, неприятно пахнущего, узкого канала, из которого вынырнула лодка и лодочник, похожий на перевозчика на Сиксте, прокричал: — Гондола, синьора, гондола!
— Да! Да! Быстрей! Быстрей! Сеньора больная!
Гондольер пристально посмотрел на Лилиан. — Её подстрелили?
— Что ты спрашиваешь? Подгребай! Скорей!
Узкий канал. Маленький мост. Стены домов. Плеск воды. Протяжный крик гондольера на пересечении каналов. Грязные, заплесневелые ступени; полусгнившие двери; малюсенькие садики с геранью; комнаты, в которых звучали радиоприемники и горели желтые лампочки без абажуров; вывешенное на просушку бельё; крыса, балансируя как канатоходец, перебиралась вдоль дома; пронзительные женские голоса, запах лука, чеснока, оливкового масла и тяжелый, мертвый дух воды.
— Скоро будем на месте, — сказал Марио.
Второй канал, пошире. Потом небольшая волна, ширь Большого Канала. — Может лучше остановить моторную лодку?
Она лежала на заднем сидении, свалившись поперек него, когда оказалась в гондоле.
— Нет, — прошептала она. — Едем дальше! Не надо пересаживаться.
Залитый электрическим светом отель, террасы, пыхтящие и дымящие речные пароходики, битком набитые пассажирами, моторные лодки с рулевыми в белых матросках — какими же одинокими были люди здесь, в центре этой пленительной суматохи бытия, когда за неё надо бороться, и тут же всё превращалось в призрак, когда приходилось сражаться за возможность дышать! Потом ряды гондол, раскачивавшихся у причала как черные гробы на сверкающей водной глади, как огромные черные бакланы, нацелившиеся ухватить тебя своими металлическими клювами, а потом Пьяцетта, световая дымка, нескончаемая даль и звезды, светлое пространство под небесным покровом, а под мостом Вздохов в гондоле с туристами невыносимо сладостные тенор пел «Санта Лючию». «Если бы сейчас наступала смерть, — подумала Лилиан, — когда я тут лежу, закинув голову, рядом журчит вода, слышны отрывки песнь, рядом сидит незнакомый мужчина, постоянно задающий один и тот же вопрос: — How are you feeling?[138] Вы ещё потерпите пару минут? — Мы скоро приедем. — Нет, это не была смерть, — она это знала точно».
Марио помог ей выйти из лодки. — Расплатитесь. — прошептала она портье, когда они вошли в отель «Даниэли» со стороны канала. — Расплатитесь за меня! И врача! Скорей!
Марио провел её через холл. Людей там было немного. За одним из столиком сидели американцы, и те уставились на Лилиан. Какое-то лицо показалось ей знакомым, но она не могла вспомнить этого человека.
Молоденький лифтер всё ещё дежурил на своём месте.
Лилиан с трудом смогла улыбнуться ему. — Это действительно не отель, а настоящая драма, — прошептала она. — Это же ваши слова?
— Вам нельзя говорить, мадам, — попросил ей Марио. Он был благовоспитанным ангелом-хранителем с бархатным голосом. — Врач скоро будет. Доктор Пизани. Он хороший врач. — Не разговаривайте! Принеси лёд! — попросил он лифтера.
Неделю Лилиан пролежала в постели, не выходя из своего номера. Окна оставались постоянно открытыми, потому что на улице уже было тепло. Она ничего не сообщила Клерфэ о своей болезни. Ей не хотелось предстать перед ним больной. Да и видеть его у своей постели она тоже не хотела. Это было сугубо её личное дело и касалось только её одной. Целыми днями она спала или лежала в полудреме и до поздней ночи слышала резкие крики гондольеров и стук их лодок, причаливавших у набережной Рива дельи Скьявони. Время от времени к ней приходил врач, иногда заглядывал и Марио. Она считала, что с ней не случилось ничего страшного, просто было небольшое кровотечение, и врач относился к ней с пониманием, а Марио приносил цветы и рассказывал, как тяжело ему приходится жить с пожилыми дамами. Он мечтал найти когда-нибудь молодую богачку, которая могла бы понимать его. Но речь не шла о Лилиан. Он сразу же увидел её насквозь и понял, кто она такая, и что она — не для него. С ней он был полностью откровенным и разговаривал с ней, будто был её собратом по ремеслу. — Ты живешь смертью, как и я — женщинами, которые боятся, что их дни сочтены, — со смехом заявил он. — Или говоря иначе: ты сама боишься, что твоя жизнь кончена, но твой жиголо — это твой смертный час. Разница только в том, что он всегда остается верен тебе. Зато ты обманываешь его, как тебе вздумается.
Лилиан слушала, и его слова забавляли её. — У нас у всех один и тот же жиголо — смерть. Только большинство не догадывается об этом, — ответила она. — А что будет с тобой потом, Марио? Женишься на одной из твоих молодящихся подруг?
Марио со всей серьёзностью покачал головой. — Я коплю. Когда через пару лет соберу достаточно денег, открою небольшой уютный бар, вроде «Harry's»[139]. В Падуе у меня — невеста, восхитительно готовит. А какую феттучини![140] Как ты любишь! — Марио поцеловал кончики пальцев. — Придешь к нам с твоими друзьями?
— Приду, — ответила Лилиан, тронутая деликатностью, с которой он пытался утешить её, давая понять, что она проживёт ещё очень долго, по крайней мере, до открытия его бара. Впрочем, разве и сама она не верила втайне в маленькое чудо, лично для неё? Разве она не верила, что ей может пойти на пользу именно то, против чего её предостерегали? «Когда-то я считала себя чуть ли не сентиментальной актрисой на первых ролях, молодой героиней, — думала она, — полной ребяческой веры в то, что некое божество спасет меня в безвыходной ситуации, всего лишь добродушно поддав мне шлепок». Глядя на лицо Марио на фоне окна, залитого ярким солнечным светом, похожим на свечение розового кварца, Лилиан вспомнила слова одного английского гонщика, услышанные ею в Сицилии: он утверждал, что романские народы лишены чувства юмора. «Но ведь он им не нужен, — подумала она. — Для них такой способ преодоления жизненных тягот — давно пройденный этап. Юмор — это расцвет цивилизованного варварства; еще в восемнадцатом веке люди его почти не знали, зато они понимали толк в куртуазности, попросту игнорируя все то, чего не могла преодолеть та эпоха. Во времена французской революции приговоренные к смерти шли на эшафот, сохраняя изысканные манеры; они вовсе не смеялись, а шествовали, будто направляясь к королевскому двору.
Однажды Марио принёс ей четки, освещенные Папой, и расписную венецианскую шкатулку для писем.
— А мне тебе нечего подарить, Марио, — сказала она.
— Да мне не нужны подарки. Ведь это так здорово, когда можешь что-то сам подарить, а не вынужден жить за счет дареного.
— Вынужден?
— Занятие моё такое прибыльное, что грех отказываться. Но даётся мне это нелегко. Работа, одним словом. Мне так приятно, что ты от меня ничего не хочешь.
Человек, которого Лилиан увидела в холле отеля, когда Марио привёз её туда, был никто иной, как виконт де Пэстр. Он узнал её и на следующий же день начал посылать ей цветы.
— Почему вы здесь, в этом отеле? — спросил он Лилиан, когда она наконец позвонила ему.
— Мне просто нравятся отели. А вы что, хотите упечь меня в клинику?
— Вовсе нет. Клиника — это когда нужна операция. Я их терпеть не могу также, как и вы. Но ведь это может быть и домик с садом, где-нибудь на берегу тихого канала.
— А у вас тут есть такой? Как ваша квартирка в Париже?
— Было бы несложно подыскать что-то подходящее.
— И у вас уже есть такой дом на примете?
— Есть, — ответил де Пэстр.
Лилиан рассмеялась. — У вас везде есть квартиры, а мне они нигде не нужны. Кому из нас легче с ними расставаться? Лучше пригласите меня куда-нибудь в ресторан.
— А вам можно вставать?
— В общем-то — нет, но ведь это привнесёт дополнительный дух приключения, не так ли?
«Дух приключения, — подумала она, спускаясь в холл. — Тот, кто часто ускользает от смерти, также часто рождается заново, причем каждый раз с чувством глубокой благодарности, если только удается избавиться от иллюзии, что у человека есть право на жизнь».
Вдруг она остановилась ошеломленная. «Вот оно! — подумала она. — Вот в чем вся тайна! Неужели мне надо было прилететь в Венецию, в этот прекрасный отель с вечерами, окрашенными в цвета киновари и кобальта, чтобы понять это?»
— Вы улыбаетесь? — спросил де Пэстр. — В чем причина? В том, что вы обманываете вашего врача?
— Нет, не врача! Так, куда мы идём?
— В «Таверну». Только мы не пойдём, а поедем.
Боковой вход в отель. Раскачивающаяся гондола. Всего лишь на миг нахлынули воспоминания и наступила слабость, которая тут же прошла, едва она села в лодку. Теперь гондола не показалась ей плавающим черным гробом, не была она и черным бакланом, который пытался ухватить её своим железным клювом. Эта лодка снова была гондолой — темным символом этого города, когда радость жизни била в нём ключом, и пришлось принять закон, по которому гондолы разрешалось красить только в черный цвет, иначе их владельцы разорились бы, выбрасывая деньги на расточительное украшение.
— Я знаю только ту Венецию, которую вижу из окна, — заметила Лилиан. — Ну и ещё можно прибавить пару часов в первый вечер.