— Тогда это ещё одна причина, почему тебе нельзя оставаться одной!
Лилиан молчала. «Борис, — подумала она. — Борис бы меня понял. Клерфэ вдруг заговорил так же, как он. Но он — не Борис». — Не пойти ли нам за «Джузеппе»? — спросила она.
— Я могу подогнать его сам. Подождешь меня здесь?
— Конечно.
— Когда ты собираешься ехать на Ривьеру? Скоро?
— Да, скоро.
Клерфэ продолжал стоять у неё за спиной. — У меня там есть крошечный домишко, почти халупа.
Лилиан увидела в зеркале лицо Клерфэ и руки, обнявшие её за плечи. — В тебе открываются совершенно неожиданные качества.
— Дом можно перестроить, — сказал Клерфэ.
— А продать не можешь?
— Сначала всё же взгляни на него.
— Хорошо, — сказала вдруг Лилиан с каким-то нетерпением. — Когда будешь в отеле, пришли сюда мои чемоданы.
— Я захвачу их с собой.
Клерфэ ушел. Лилиан продолжала сидеть и смотреть на догорающий закат. На берегу сгорбившись сидели рыбаки. Двое клошаров устроились поужинать на парапете набережной.
«Какие странные пути выбирает иногда то, что мы называем любовью, — думала она. — Кажется, Левалли как-то сказал, что за спиной каждой юной красавицы, мнящей себя вакханкой, всегда видна тень обычной домохозяйки, а за спиной улыбающегося сердцееда — будущий обыватель, мечтающий только о собственности». «Нет, это не для меня», — подумала Лилиан. «Но что это вдруг случилось с Клерфэ? Разве она полюбила его не за то, что он ценил каждое мгновение, словно оно было последним в его жизни? Тулуза!» Она вдруг рассмеялась. Лилиан никогда не хотела говорить о своей болезни, считая, что больной всегда чем-то отталкивает от себя здорового человека; но сейчас она чувствовала, что бывает и наоборот: здоровый может казаться больному вульгарным, как какой-нибудь нувориш — обедневшему аристократу. У неё было такое чувство, словно Клерфэ бросил её сегодня каким-то странным образом, а сам перешел на ту сторону, где было широко и просторно и которая была недосягаема для неё. Он перестал быть потерянным человеком; у него вдруг появилось будущее. «Неужели я именно поэтому вернулась к нему», — подумала Лилиан и почувствовала, к своему удивлению, что тихонько плачет, но при этом она не чувствовала себя несчастной. Ей только хотелось удержать всё это подольше.
Клерфэ вернулся с чемоданами в руках. — Не пойму, как ты могла так долго выдержать без своих вещей?
— Я заказала себе новые. С платьями вопрос решается просто.
Лилиан говорила неправду, но ей вдруг пришло в голову, что на то есть причина и даже двойная: прежде всего ей надо было отпраздновать расставание с той жизнью в Венеции, и, кроме того, ей хотелось транжирить деньги, чтобы выразить свой протест против предложения Клерфэ жениться на ней и перебраться в Тулузу.
— А не подарить ли тебе пару платьев? — спросил Клерфэ. — Я ведь сейчас весьма богат.
— Хочешь купить мне свадебный наряд, как с картинок Руссо?
— Совсем наоборот. В честь твоей поездки в Венецию!
— Раз так, можешь подарить мне одно платье. А куда мы пойдем сегодня вечером? В Булонском лесу уже можно посидеть, там уже не холодно?
— Если захватить с собой пальто, то можно. А так ещё холодновато. Но мы можем покататься по лесу. Он сейчас нежно-зеленый и словно околдованный весной и голубыми парами бензина. По вечерам там на боковых аллеях целыми колоннами стоят машины. И из их каждого окошка любовь вывешивает свои флаги.
Лилиан взяла платье из черной прозрачной ткани, отделанное несколько театральным красным рюшем, и помахала им из окна. — Да здравствует любовь! — сказала она. — Божественная и земная, маленькая и большая! Только не Тулуза! Когда ты опять туда поедешь?
— Как ты узнала, что мне надо ехать? Следишь за спортивным календарем?
— Нет. Просто ни ты, ни я никогда не знаем, кто кого бросит.
— Все изменится.
— Но только не до конца года!
— Пожениться можно и раньше.
— Давай лучше сначала отметим нашу встречу и расставание. Куда ты едешь?
— В Рим, а там на тысячемильные гонки через всю Италию. Через неделю. Но тебе со мной нельзя. Там ездишь и ездишь, и больше ничего, пока а, конце концов не сам не станешь частью трассы и мотора.
— Надеешься выиграть?
— Нет, «Милле Милия» — это чисто итальянские гонки. Однажды, правда, победил Караччьола, он выступал за «Мерседес», но обычно за первое место дерутся итальянцы. Торриани и я будем участвовать в «Милле Милия» третьим составом. На тот случай, если произойдет что-то неожиданное. Можно я побуду в комнате, пока ты оденешься?
Лилиан кивнула. — Какое платье мне надеть? — спросила она.
— Какое-нибудь из тех, что были у меня в плену.
Лилиан открыла шкаф. — Это?
— Да, это я хорошо знаю.
— Но ведь ты его никогда не видел.
— На тебе — точно нет; тем не менее оно мне знакомо. Это платье несколько ночей провисело у меня в комнате.
Лилиан обернулась; в руках у неё было зеркало.
— В самом деле?
— Признаюсь, — сказал Клерфэ. — Я как заклинатель развесил твои платья и колдовал над ними, чтобы ты вернулась. Этому я научился у тебя. То была черная магия и вместе с тем утешение. Ведь женщина может бросить мужчину, но свои платья — никогда.
Лилиан внимательно разглядывала в зеркале свои глаза.
— Значит, с тобой были мои тени.
— Нет, не тени, а все твои змеиные кожи, которые ты сбросила.
— Я бы скорее заподозрила, что с тобой была другая женщина.
— Это я тоже пробовал. Но ты сумела отвадить меня от других женщин. По сравнению с тобой — они неважные цветные картинки по сравнению с танцовщицами Дега.
Лилиан рассмеялась. — Как одна из тех страшных и жирных балетных крыс, которых он всегда рисовал?
— Нет. Я имел ввиду рисунок в доме Левалли. Ты его видела — это танцовщица в чарующем движении, но её лицо показано лишь несколькими штрихами, поэтому каждый может увидеть в нём свою мечту.
Лилиан отложила в сторону свою косметику. — Для этого, видимо, всегда надо оставлять немного свободного места, не так ли? Ведь когда рисунок полностью закончен, для фантазии уже не остается простора. Тебе так не кажется?
— Согласен, — ответил Клерфэ. — Человек всегда становится пленником своей собственной мечты, и никогда — чужой.
— Становишься пленником или вовсе теряешь себя.
— И то и другое. Это как иногда во снах, которые видишь перед тем, как проснуться: тебе кажется, будто ты падаешь и падаешь в бездонную черноту. С тобой было такое?
— Да, знакомо, — ответила Лилиан. — Этот сон я видела почти каждый день в санатории, после обеда в мертвый час, который Крокодилица называла сиестой, и из которого я пробуждалась с чувством, будто камнем лечу в пропасть. Вино еще осталось?
Клерфэ подал ей бокал. Лилиан обняла его за шею. — Это очень странно, — сказала она, — но, пока ты помнишь, что всё время падаешь, ещё ничего не потеряно. Видимо, жизнь любит парадоксы; когда тебе кажется, будто у тебя всё в полном порядке, ты всегда выглядишь смешным и можешь вот-вот свалиться в пропасть, зато когда ты знаешь, что всё пропало, жизнь буквально заваливает тебя своими дарами. Для этого можно даже ничего не делать, удача сама бежит за тобой, что твоя любимая собачонка.
Клерфэ присел рядом с ней. — Откуда ты всё это знаешь?
— Я не знаю, а просто болтаю об этом. К тому же это только полуправда, как и всё остальное.
— И любовь тоже?
— А что общего между любовью и правдой?
— Ничего. Она — противоположность правды.
— Нет, — ответила Лилиан, вставая. — Противоположность любви — это смерть, а любовь — всего лишь горькое очарование, помогающее нам не надолго забыть о ней. Поэтому каждый, кому хоть немного знакома смерть, знает кое-что и о любви. — Она надела платье. — Но и это тоже полуправда. Кто из нас знает хотя бы что-то смерти?
— Конечно, никто. Нам известно только, что смерть — это противоположность жизни, а не любви, хотя и это сомнительно.
Лилиан рассмеялась. Клерфэ стал снова таким же, как и прежде.
— Знаешь, что бы мне хотелось? — спросила она. — Одновременно жить десятью жизнями.
Он погладил узкие бретельки её платья.
— Зачем? Все равно это будет только одна жизнь, Лилиан, как партия у шахматиста, который одновременно играет против десяти разных партнеров, он ведь тоже, по сути дела, разыгрывает лишь одну партию — свою собственную.
— Это я и сама поняла.
— В Венеции?
— Да, тогда, но только не так, как ты думаешь.
Они стояли у окна. Над зданием Консьержери висела бледная вечерняя заря. — Мне бы хотелось перевернуть всю мою жизнь, — сказала Лилиан. — Как бы мне хотелось прожить сегодня день или час из пятидесятого года моей жизни, а потом из тридцатого, а потом из восьмидесятого — и всё разом в одни день, именно как мне вздумается, а не год за годом, следуя ходу времени.
Клерфэ рассмеялся. — По мне, ты и так достаточно быстро меняешься, если приглядеться. Где будем ужинать?
Они спускались по лестнице. «Он не понимает меня, — подумала Лилиан. — Он считает меня капризной, но не чувствует, как я всеми силами заклинаю потусторонний мир дать мне несколько дней, которые мне уже никогда не прожить. Зато я никогда не стану стареющим разочарованием мужчины и не превращусь в восьмидесятилетнюю ворчливую старуху, которую он больше не хочет видеть и от вида которой он придет в ужас, встретив её через много лет… В памяти моих возлюбленных я останусь молодой и буду сильнее всех остальных женщин после меня, которые проживут дольше и станут старше меня».
— Над кем ты смеешься? — спросил Клерфэ, спускаясь по лестнице. — Надо мной?
— Сама над собой, — ответила Лилиан. — Только не спрашивай меня — почему, придет время, и ты сам все узнаешь!
Он привез её обратно через часа два. — На сегодня хватит, — сказал он, усмехнувшись, — тебе надо поспать.
Она удивленно посмотрела на него. — Спать?
— Ну, отдохнуть. Ведь ты сама мне говорила, что ещё не так давно болела.