Он вошёл в кафе с заднего входа и сейчас неодобрительно разглядывал Жерара. — Убирайтесь, — заявил Жерар. — Разве вы не видите, что мы заняты? Нам, слава Богу, и без вас достаточно мешали. Гарсон, ещё два перно! И выкиньте этого господина вон!
— Три, — сказал Клерфэ, присаживаясь к столу. Художник продолжал стоять рядом с ним, красноречиво помалкивая. Клерфэ заплатил ему за рисунок. — Здесь очень мило, — сказал он, обращаясь к Лилиан. — Почему мы раньше сюда никогда не ходили?
— А кто вы, непрошенный незнакомец? — спросил Жерар, будучи всё ещё почти уверенным в том, что Клерфэ — не более, чем сутенер, который прибегает к обычным уловкам, чтобы познакомиться с Лилиан.
— Я директор сумасшедшего дома Сен-Жермен-де-Прэ, сын мой, а эта дама — одна из наших пациенток. Сегодня ей разрешили выйти в город. Что-нибудь уже натворила? Или я опоздал? Официант, уберите нож! И вилку тоже!
Любопытство поэта пересилило в Жераре его скептицизм. — В самом деле? — прошептал он. — Я всегда хотел.
— Не шепчите, можете говорить громко, — прервал его Клерфэ. — Больной нравится её положение. Полная безнаказанность. Никакие законы на неё не распространяются. Даже если она убьёт кого-нибудь, будет оправдана.
Лилиан рассмеялась. — Всё как раз наоборот, — сказала она, обращаясь к Жерару.
— Этот человек — мой бывший муж. Это он убежал из психушки. Для его диагноза типично то, что сумасшедшей он считает меня.
Поэт не был полным дурак. Кроме того, он был француз. Уяснив ситуацию, он поднялся из-за стола с очаровательной улыбкой. — Некоторые люди уходят слишком поздно, а некоторые — слишком рано, — заявил он. — Уходи вовремя — как сказал Заратустра. Мадам, завтра для вас я оставлю у официанта моё стихотворение.
— Хорошо, что ты пришел, — сказала Лилиан. — Если бы я легла спать, то не увидела бы всего этого. Не увидела бы этого зеленого света, не познала бы, как сладко бунтует кровь. И не увидела бы этой болотной трясины и ласточек над ней.
Клерфэ согласно кивнул. — Прости меня. Но иногда мне за тобой просто не угнаться. За несколько часов ты успеваешь так много, что другим на это требуются годы; ты похожа на волшебное растение в руках факира, которое всего за несколько минут успевает вырасти и расцвести.
«… и умереть», — подумала Лилиан. — Мне по-другому нельзя, Клерфэ, — сказала она, — мне многое надо наверстать. Поэтому я такая поверхностная. А для мудрых мыслей у меня будет вдоволь времени попозже.
Он взял её руку и поцеловал. — Я полный дурак. И с каждым днем становлюсь всё глупее. Но лично я не против. Мне так нравиться. Главное для меня, чтобы ты была рядом. Я тебя очень люблю.
Перед кафе внезапно разразился какой-то громкий спор. Через пару секунд там появился полицейский, на тротуаре стояло несколько алжирцев, размахивавших руками, какая-то девушка громко ругалась, с криком пробегали продавцы газет.
— Идём, — сказала Лилиан. — У меня в номере ещё осталось вино.
Глава 17
— Когда же вы мне их пришлёте? — спросила Лилиан.
Продавщица в салоне мод Баленсиаги улыбнулась. — Сразу же, как только справимся.
— Через неделю?
— Через две. Это довольно сложный фасон. Быстрее мы не управимся. А начнём прямо сегодня. — Продавщица записала мерку. — А вы ещё немного похудели, мадам.
— Что правда — то правда. Могу делать, что хочу, и не толстею.
— Вы счастливица!
— Да. — согласилась Лилиан. — Для некоторых это было бы действительно счастье. Она вышла из салона на проспект Георга V. Наступающий вечер встретил её золотистым закатом, ветерком и потоком автомобилей. Она не надолго остановилась и подумала о платьях, которые только что заказала. Вообще-то, она не собиралась покупать новые, потому что на оставшуюся часть жизни, как она считала, у неё их было достаточно, но Клерфэ снова настойчиво пытался подарить ей новое платье, да к тому же одно было испорчено в Венеции; кровотечение, случившееся там, по всей вероятности, стоило ей нескольких дней, а то и недель жизни, но она не собиралась впадать в уныние, не хотела жаловаться и раскаиваться, для неё было проще сказать самой себе, что теперь ей потребуется меньше денег на жизнь и что поэтому можно позволить себе одно лишнее платье. Его она выбирала с особой тщательностью. Сначала у неё появилось желание приобрести что-нибудь с эффектным оттенком, подчёркивающим всю драму её жизни, но в результате новое платье оказалось самым скромным из всех, что у неё были. А вот эффектным стало как раз то платье, которое ей подарил Клерфэ; так она выразила свой единственный протест против Тулузы и против того, что она понимала под этим словом.
Она улыбнулась своему отражению в одной из витрин. «В некоторых делах нельзя быть просто поверхностной, — подумала она. — А платья могут быть более серьёзной моральной опорой, чем все законы и нормы, могут значить больше, чем сострадание и сочувствие, чем все речи духовников и вся житейская мудрость, чем все предающие тебя друзья и даже твой любимый». Это были вовсе не легкомысленные слова, а просто знание того, что человек нуждается в утешении, и насколько сильно на него могут воздействовать мелочи жизни.
Лилиан подумала, как хорошо было владеть этим знанием, ведь для неё это было единственное, чем она ещё обладала. У неё больше не осталось времени ни для того, чтобы оправдать свою жизнь чем-то большим, ни, тем более, для бунта. Один бунт, которого она так страстно желала, уже успела устроить и теперь начинала иногда сомневаться в его правоте. Сейчас ей было по силам только одно — свести свои счеты с судьбой.
Лилиан понимала, что всё то, чем она обманывалась и утешала себя, можно считать обычными дешевыми хитростями; но теперь она была так далека от всех этих заумных и достойных восхищения уловок, с помощью которых люди пытаются сделать свою жизнь достаточно сносной, что для неё между ними уже не существовало никаких различий. Кроме того, ей казалось, что людям для того, чтобы уверовать в эти маленькие уловки и наслаждаться ими, нужно не меньше, а, может быть, даже больше собранности, мужества и усилий, чем для того, чтобы уверовать в те большие ухищрения с заумными названиями. Поэтому покупка платья доставляла ей такую же отраду, как другим — вся философия мира; и поэтому она всё время вполне осознанно принимала любовь к Клерфэ за любовь к жизни, жонглирую этой любовью, то подбрасывала в воздух, то снова ловила, и при этом верила в неё, хотя и знала, что скоро от неё ничего не останется. На воздушном шаре можно лететь, пока он не опустится на землю, но к нему нельзя привязать собственные дома, а приземлившись, это уже не воздушный шар, а безжизненный лоскут ткани.
— Лилиан встретила виконта де Пэстра, когда зашла в магазин Фуке на Елисейских полях. Он был крайне удивлён, увидев её.
— У вас такой счастливый вид! — заметил де Пэстр. — Уж не влюбились ли вы?
— Да. Причем — в платье.
— Какое благоразумие! Это же любовь без страха и без затруднений!
— Такой любви не бывает.
— Почему же не бывает. Это всегда часть той единственной любви, которая вообще имеет смысл, я имею ввиду любовь к самому себе.
Лилиан засмеялась. — И такую любовь вы называете без страха и без затруднений? Тогда вы, наверное, сделаны целиком либо из чугуна, либо из губки.
— Ни из того, ни из другого. Просто я запоздалый отпрыск восемнадцатого века и вынужден разделять судьбу всех своих потомков: нас никто не хочет понимать. Не откажетесь выпить со мной чашечку кофе здесь, на террасе? Или вам заказать коктейль?
— Нет, лучше кофе.
Их посадили за столик, освещенный лучами вечернего закатного солнца. — Иногда наступает время, — заметил де Пэстр, — когда нет никакой разницы в том, сидишь ты на солнце или — нет, говоришь ли о любви или о жизни, или вообще — ни о чём. Например, сейчас… в это время. Вы всё ещё живёте в той маленькой гостинице у Сены?
— Наверное, там. Иногда я и сама не знаю точно, где же я живу. По утрам, когда окна открыты, мне часто кажется, что я спала прямо посреди шумной площади Оперы. А по ночам у меня бывает такое чувство, будто я тихо плыву вниз по Сене, лёжа в лодке или на спине, широко открыв глаза, и словно меня нет вообще, и в тоже время — я вся внутри себя.
— Какие у вас странные мысли.
— Вовсе не странные. Их у меня вообще почти не бывает. Иногда мне снятся сны, но тоже не часто.
— Видимо, они вам не нужны?
— Вы правы, — ответила Лилиан, — они действительно мне не нужны.
— Тогда в этом мы с вами похожи. Я тоже обхожусь без снов.
Официант принес рюмку шерри виконту и кофе для Лилиан. Де Пэстр неодобрительно взглянул на маленький кофейничек. — Кофе обычно пьют после еды, — заметил он. — Не выпить ли вам лучше аперитив?
— Нет, благодарю. А который сейчас час?
— Уже пять, — удивленно ответил де Пэстр. — Разве у вас режим?
— Только сегодня. — Лилиан сделала знак официанту.
— Вы уже слушали новости, месье Ламбер?
— Ну конечно! Радио «Рим» передает. Уже несколько часов. Вся Италия сидит у приемников или торчит на трассе, — возбужденно ответил старший официант. — С минуты на минуту начнется старт в тяжелом классе. Месье Клерфэ едет с месье Торриани. Они не будут меняться во время гонки: Клерфэ — за рулем, а Торриани — за механика. Ведь это гонки спортивных машин. Принести вам радио? Оно у меня здесь, рядом.
— Да, принесите, пожалуйста.
— Клерфэ тоже в Риме? — спросил де Пэстр.
— Нет. Он в Брешиа.
— Я ничего в этом не смыслю. Что это за гонки?
— На тысячу миль, начинаются в Брешиа, потом трасса идет по всей Италии и заканчивается опять в Брешиа.
Официант принёс маленький портативный приёмник. Он был настоящим фанатом и уже несколько часов следил за ходом гонок. — У них раздельный старт с интервалом в несколько минут, — объяснил он. — Самые скоростные машину пойдут в конце. Это — гонки на время, по секундомеру. Я включу Милан. Пять часов — сейчас они начнут передать известия.