крупные события. Только подробности становятся при этом ярче.
— Ну вот, вы снова взялись за восемнадцатый век, — сказала Лилиан с легкой иронией. — Вы ведь его последний представитель?
— Нет, последний обожатель.
— Разве в те времена о счастье не говорили больше, чем когда бы то ни было?
— Только в тяжелые времена. Да и то, хотя люди и говорили, и мечтали о нём, они были куда практичнее нас в широком смысле этого слова.
— Пока не появилась гильотина.
— Да, пока не появилась гильотина и пока не придумали право на счастье, — подтвердил де Пэстр. — А гильотины появляются всегда.
Лилиан допила свой бокал вина. — Не является ли всё это лишь долгой прелюдией к тому предложению, которое вы мне снова собираетесь сделать — стать вашей содержанкой?
Виконта её слова оставили равнодушным. — Можете называть это и так, если вам угодно. Но с моей стороны это было предложение создать для вас такое обрамление, в котором вы нуждаетесь. Или, более того, такие условия, которые, на мой взгляд, подходили бы вам.
— Это как оправа для камня?
— Да, оправа, но для очень дорогого камня.
— Для камня, состоящего из полного отчаяния?
— Нет — из бело-голубого одиночества и такого же мужества, мадмуазель. Мои комплименты! И простите мою настойчивость. Но бриллианты с таким внутренним светом и блеском встречаются редко. — Де Пэстр улыбнулся. — А теперь, не хотите ли послушать последние известия с гонок в Италии?
— Здесь? В «Максиме»?
— А почему бы и нет? Альбер, хозяин этого заведения, может выполнить и не такие пожелания, когда захочет. А вам он никогда не откажет. Я это сразу понял: Альбер прекрасно разбирается в людях.
По традиции «Максима» оркестр начал свою программу с мелодий из «Веселой вдовы». Официанты убирали со стола. Мимо проскользнул Альбер и дирижерским движением руки поставил перед ними бутылку коньяка, на которой не оказалось ни слоя пыли, ни этикетки с гербом Наполеона, а была простая маленькая наклейка, надписанная от руки. — Я ведь говорил, что он разбирается в людях, — заявил де Пэстр. — Попробуйте этот коньяк, но только с соблюдением принятого ритуала: сначала надо согреть бокал, потом вдохнуть и оценить его аромат и обязательно поговорить немного на эту тему. За нами наблюдают.
Лилиан взяла бокал и залпом выпила коньяк, даже не попытавшись согреть его в руке и не вдохнув его аромата. Де Пэстр рассмеялся. Альбер наблюдал за ними из своего угла, и ответил на это неким подобием одобрительной улыбки. Она послужила знаком для одного из официантов, который через несколько минут принес им маленькую бутылку малиновой настойки, затем поставил небольшие рюмки и наполнил их. В воздухе сразу же почувствовался аромат фруктовых садов в пору раннего лета. — Старая добрая малиновая настойка, — заметил де Пэстр с благоговением, — её уже почти нигде не встретить!
«Что он будет делать, — подумала в это время Лилиан, — если я выплесну эту малиновую настойку в его породистое лицо с явными признаками вырождения? Наверное, и это сумеет понять и промолвит по этому поводу одно из своих пышных изречений». Лилиан не презирала его, даже напротив, находила его приятным как мягкое снотворное и внимательно прислушивалась к тому, что он говорил. Ведь он олицетворял для неё иную сторону бытия. Он превратил страх перед смертью в культ эстетического цинизма и пытался превратить опасные горные тропы в обычные садовые дорожки. Но это ничего не меняло. Когда-то она уже слышала нечто подобное, когда же? Кажется, это было у Левалли на Сицилии. Чтобы так жить, надо было обладать уймой денег и крохотным сердцем. Такие люди не носились из Брешиа в Брешиа. Они безвылазно торчали в Брешиа, уговаривая себя, будто находятся в Версале начала восемнадцатого века.
— Мне пора идти, — сказала Лилиан.
— Как часто вы произносите эти слова! — заметил де Пэстр. — Они делают вас неотразимой. Это ваша любимая фраза?
Лилиан взглянула на него. — Если бы вы только знали, как мне хочется остаться, — медленно ответила она на его вопрос. — Пусть бедной и одинокой, только бы остаться! Остаться! Всё остальное — это ложь и мужество, вызванное страхом.
Лилиан позволила подвести её к отелю. Навстречу ей вышел взволнованный ночной портье. — Месье Клерфэ на двенадцатом месте! Он обошёл ещё шестерых. Комментатор сказал, что ночью лучше его никто не может ехать.
— Что да — то да!
— Не хотите ли бокал шампанского? Надо бы отпраздновать!
— Никогда не надо праздновать заранее. Гонщики — народ суеверный.
Лилиан посидела немного в небольшом темном холле. — Если он так и дальше будет гнать, завтра рано утром опять будет в Брешиа, — заметил портье.
— Что да — то да! — ответила Лилиан, подымаясь. — Я схожу выпить кофе на бульваре Сен-Мишель.
В кафе её встречали уже как постоянную клиентку. Официант тут же вышел ей навстречу, и Жерар уже ждал её, кроме того, целая группа студентов образовала вокруг неё своего рода почетный караул.
У Жерара было одно неоценимым качество: он постоянно хотел есть, и пока поэт утолял свой голод, у Лилиан было время подумать. Она любила смотреть на улицу, где мимо проходила сама жизнь с её горящими и скорбные глазами. Когда она наблюдала за нескончаемым людским потоком, ей было трудно поверить, что у каждого из этих людей — бессмертная душа. Куда девались эти души потом? Неужели они тоже превращались в прах, как и наша плоть? А может быть, они витали как призраки в такие вот вечера, переполненные желанием, вожделением или отчаянием, блуждали, заживо разлагаясь, моля в безмолвном страхе оставить их такими, какие они есть, и не превращать в удобренную почву, на которой взрастут души новых людей, только что бездумно зачатых за тысячами этих окон?
Наконец Жерар покончил с едой. Завершил её кусок великолепного сыра пон лэвек. — Просто невообразимо, как такой грубый процесс, когда мы поглощаем жареные куски трупов животных и полусгнивших молочных продуктов, побуждает поэтические струны души человека слагать гимны, — заявил он. — Это всегда так удивительно и отрадно!
Лилиан засмеялась. — Из Брешиа в Брешиа, — произнесла она. — Я не в состоянии понять эту ясную и простую фразу, но она мне кажется достаточно бесспорной. — Жерар допил свой кофе. — Она даже намного глубже. Из Брешиа в Брешиа! Я назову так следующий томик своих стихов. Сегодня вы что-то немногословны.
— Да нет. Отнюдь, я говорю, но без слов.
— Из Брешиа в Брешиа?
— Примерно так.
Жерар кивнул и вдохнул аромат своего коньяка. — Это фраза способна постоянно самосовершенствоваться. Она приводит нас к огромному количеству плоских и избитых выражений, которые когда-то обладали глубочайшим смыслом и, быть может, обладают им и до сих пор.
— Мне знакома еще одна такая фраза, — заявила Лилиан: — Всё повторяется.
Жерар опустил свой бокал на стол. — С фантазией или без оной?
— Фантазии должно быть как можно больше.
Он облегчённо кивнул. — Я чуть было не испугался, что вы удручены чем-то и пытаетесь выскрести из вашего сознания самые пошлые мещанские глупости.
— Вовсе не то, а познание, способное осчастливить.
— Ну, детали — это то же самое, что и целое, но целое — всегда больше. Например, эта винная бутылка так же прекрасна, как и полотно Рафаэля, а в каждой прыщавой студентке несомненно можно почувствовать нечто от духа Медеи и Аспасии — жизнь без перспективы. Всё одновременно значительно и несущественно, всё — передний план, и всё.
— Господь. Вы это имеете ввиду? — спросил Жерар. Лилиан рассмеялась. — Какой же вы шустрый! И даже более того! — На лице Жерара появилось выражение глубокой обиды.
— Слишком шустрый, чтобы успеть ощутить всё это. — Он сделал приличный глоток коньяка. — Если вам это действительно пришлось пережить, — продолжил он менторским тоном, — то вам остаются всего три вещи…
— Неужели три, так много?
— Отправиться в буддийский монастырь, сойти с ума или помереть, причем лучше всего, наложив на себя руки. Как вам известно, способность к самоубийству — это одна из трёх вещей, которая ставит нас выше животных.
Лилиан не стала спрашивать об остальных двух. — Есть ещё и четвёртая вещь, — сказала она. — Наше несчастье заключается в том, что мы верим в наше право на жизнь. Но нет у нас такого права. Если мы это осознаем, по-настоящему осознаем, то вместо потока горькой лести мы вдруг сможем услышать и действительно елейные речи.
Жерар молча приветствовал её слова, высоко подняв руки. — Кто ничего не ждёт, никогда не испытывает разочарований. Это последняя из моих маленьких мудростей!
— На сегодня — последняя, — ответила ему Лилиан и встала из-за стола. — К сожалению, самые распрекрасные премудрости на доживают до утра. Сколько же их останков приходится выметать каждое утро! И вообще странное дело: чего только люди не болтают с заходом солнца! А сейчас мне пора уходить.
— Вы это всегда говорите. Но вы же вернётесь?
Она с благодарностью взглянула на него. — А вы уверенны? Удивительно только то, что это ведомо одним лишь поэтам.
— Нет, они этого тоже не знают, они просто надеются, что сие им ведомо.
Лилиан прошла по набережной Гранд Огюстэн до набережной Вольтера, а потом повернула назад и нырнула в узкие переулки за набережной. Она не испытывала особого страха гулять по ночам в одиночку и вовсе перестала боялась людей.
Она оказалась на рю де Сэн и вдруг увидела женщину, лежавшую на земле. Сначала решила, что та просто пьяна, и прошла было мимо, но поза женщины, которая распростертой лежала наполовину на проезжей части дороги, наполовину на тротуаре, заставила ее вернуться. Лилиан подумала было втащить женщину на тротуар, чтобы её случайно машины не переехали.
Женщина была мертва. Её лаза были открыты и в тусклом свете фонаря устремлены на Лилиан. Когда Лилиан приподняла женщину за плечи, её голова запрокинулась и с глухим стуком ударилась о мостовую. Лилиан издала приглушенный крик: в тот момент ей показалось, что она причинила мертвой боль. Она вгляделась в её лицо; оно было бесконечно пустым. Лилиан беспомощно огляделась кругом, не зная, что же делать дальше. В нескольких окнах ещё горел свет, а из одного занавешенного, которое было побольше, доносилась музыка. В просветах между домами высоко вверху виднелось