— Это еще не худший вариант. Другие самое любимое теряют. Он-то хоть деньги на этом зарабатывает.
Липшютц говорил. От сладкого, удушливого аромата цветов на крышке гроба у меня закружилась голова. Это были туберозы. Гроб был простой, не то что его предшественник, сверкавший хромом, как автомобиль. Этот же был сделан из еловых досок и предназначался для сожжения. Липшютц объяснил мне, что при похоронном бюро своих крематориев нет, в этом смысле они оказались куда менее фешенебельными заведениями, чем немецкие концлагеря. Гробы с покойниками переправлялись в общие крематории. Мне сразу стало легче: принимать участие в кремации тела я был бы не в состоянии. Слишком много всего я знал об этом и всеми силами пытался изжить в себе такое знание. И тем не менее оно навсегда засело в голове. Народу собралось человек двадцать-тридцать. Роберт Хирш привел Джесси. Она висела на его руке и прерывисто всхлипывала. Кармен сидела прямо за ней и, похоже, спала. Пришли и несколько литераторов. Сам Теллер в Германии до Гитлера пользовался довольно широкой известностью. Все было пронизано непоследовательностью всякой траурной церемонии: беззвучно происходит нечто непостижимое, а люди пытаются постичь это и при помощи молитв, органа и красивых слов, превратить в нечто понятное, а затем, из чувства самосохранения, низводят до обывательски приземленного уровня.
Неожиданно возле постамента с гробом возникли двое мужчин в черных костюмах и черных же перчатках, со сноровкой подмастерьев палача подхватили гроб за ручки, быстро и легко подняли его и так же быстро и бесшумно, ступая на резиновых подошвах, вынесли вон. Все произошло столь молниеносно, что окончилось прежде, чем мы успели что-либо осознать. Они прошли совсем близко от меня. Мне даже почудилось, что воздух наполнился трупным запахом, и тут же, к своему собственному изумлению, я обнаружил, что глаза мои увлажнились.
Мы вышли наружу. Это было удивительно — ведь в эмиграции люди обычно теряют друг друга из виду. И с Теллером получилось то же, иначе он не умер бы в таком одиночестве. Зато теперь, когда он умер, казалось, что Теллер умер не один, что вместе с ним умерли многие, и это не укладывалось в голове, и ты чувствовал себя виноватым и вдруг понимал, что ты здесь чужой и сколь мала и затеряна диаспора, к которой ты принадлежишь — в сущности случайно и помимо собственной воли.
Близнецы — двойняшки Даль вывели Джесси из траурного зала и бережно погрузили в «крайслер» Танненбаума-Смита. Она не противилась. На фоне голубого неба, в дрожащем полуденном воздухе ее красное, распухшее лицо выделялось чужеродным пятном; она с такой беспомощностью забиралась в машину, что роскошный, блистающий черным лаком «крайслер» на какое-то мгновение напомнил мне гроб с предыдущих похорон, в котором теперь почему-то увозят и Джесси.
— Она взяла себя в руки, — сказал Хирш. — Поехала придавать последний глянец поминальному столу. Джесси с двойняшками с утра над этим трудились. Так ей легче перенести горе. Теперь она сделает все, чтобы поминки прошли как следует. Считает, что это ее долг перед Теллером. Логика тут, конечно, странная, но все делается искренне, потому и понятно.
— Она хорошо знала Теллера? — поинтересовался Танненбаум-Смит.
— Да не больше, чем все остальные, скорее даже меньше. Но как раз поэтому считает себя обязанной сделать для него все, что в ее силах. Она чувствует себя в ответе за него, как и за всех нас. Вечная еврейская мать. Мы должны пойти к ней. Это поддержит ее. К тому же мы всегда можем на нее положиться. Когда нас некому будет оплакать — допустим, мы будем лежать вот так же, — на Джесси мы всегда можем рассчитывать. Если, конечно, она сама будет жива.
Последним из похоронного бюро вышел Липшютц.
— Вот квитанция, господин Смит, — обратился он к Танненбауму. — Эти мошенники содрали с нас на пятьдесят долларов больше. Я ничего не смог поделать. Гроб стоял во дворе на солнцепеке. Я оказался в затруднительном положении.
— Вы все правильно сделали, — сказал Смит, складывая квитанцию. — Пожалуйста, извинитесь за меня перед Джесси, — обратился он затем к Хиршу. — Я не поклонник обычая прощаться с умершим за рюмкой. К тому же я, к сожалению, совсем не знал Теллера.
— Но Джесси специально для вас приготовила селедочный салат! — возразил Хирш.
Смит вздернул плечи:
— Я полагаюсь на вас, господин Хирш. Уверен, вы найдете нужные слова.
В знак приветствия он приложил руку к своей панаме и медленно двинулся прочь по запыленной улице.
— Что бы мы без него делали, — вздохнул Липшютц. — Нас даже похоронить было бы не на что. Он все оплатил. Но почему все-таки Теллер это сделал? Как раз сейчас? Когда американцы и русские побеждают и побеждают…
— Да, — отозвался Хирш с горечью. — А немцы, несмотря на это, все сражаются и сражаются, как будто защищают святой Грааль. От этого ведь тоже можно прийти в отчаяние, вам не кажется?
— Вы уже были в музее Метрополитен? — спросил меня Реджинальд Блэк.
Я покачал головой. Он с удивлением уставился на меня:
— Еще не были? Вот уж не думал! Я-то считал, вы его уже наизусть знаете. Для будущего торговца искусством пробел непростительный. Сходите прямо сейчас. Там еще открыто. И можете не возвращаться. На сегодня вы свободны. Отведите на музей побольше времени.
В музей я не пошел. Не рискнул. У меня было такое чувство, будто я все еще живу на тонком льду, под который совсем недавно не провалился лишь чудом. Мой последний сон мучил меня гораздо дольше, чем я ожидал, и вновь поселил во мне то чувство неуверенности, с которым мне пришлось так долго бороться. Ничто не миновало, теперь я точно знал это, да и смерть Теллера подействовала на меня сильнее, чем я предполагал. Спастись-то мы спаслись, но только не от самих себя.
Я очнулся от размышлений лишь перед антикварным магазином Сильверов. Внутри, между двумя белыми с позолоченной окантовкой креслами, в позе роденовского мыслителя сидел Арнольд Сильвер, младший компаньон фамильного дела, паршивая овца сильверовской династии, и мечтательно глядел на улицу. Когда я постучал по стеклу, он вздрогнул от неожиданности, потом подошел к двери.
— Редкое удовольствие видеть вас здесь, господин Арнольд, — пошутил я.
Арнольд расплылся в мягкой улыбке:
— Александра нет. Он сегодня обедает в кошерном ресторане «Берг». Я не пошел. Я питаюсь по-американски!
— Надеюсь, в «Вуазане»? — предположил я. — Гусиная печенка там просто объедение.
Сильверы, хотя и однояйцовые близнецы, были полными противоположностями почти во всем, хотя родились с разницей лишь в три часа. Они напоминали мне еще более трагическую пару — сиамских близнецов, один из которых был беспробудный пьяница, а другой — трезвенник, вынужденный терпеть и все пьянки брата, и следующее за ними тяжелое похмелье, получая невольно тошноту и головные боли. Это был единственный трезвый пьяница, о каком мне доводилось слышать.
Примерно такими же противоположностями были Арнольд и Александр, с той лишь счастливой разницей, что они, слава богу, не имели общего организма.
— Я тут неплохую бронзу обнаружил, — сообщил я. — В аукционном доме Шпанирмана, на Пятьдесят девятой улице. Это на аукционе ковров, торги послезавтра.
Сильвер-младший только отмахнулся:
— Я теперь коммерцией не интересуюсь. Расскажите об этом моему брату-фашисту. У меня жизнь решается! Понимаете, о чем я?
— Еще бы! А кто вы по гороскопу? Когда родились?
— Я? Двадцать второго июня. Утром. А что?
— Значит, Рак, — констатировал я. — А Александр?
— Двадцать первого, поздно ночью. Зачем это вам?
— Значит, еще Близнец.
— Близнец? Конечно, близнец! Разумеется, близнец, кто же еще? Бред какой-то!
— Я имею в виду, по созвездию Близнец, он родился в последний день этого зодиакального знака. Это многое объясняет.
— Что именно?
— Ваши характеры. Они слишком разные.
Арнольд уставился на меня:
— И вы в это верите? Во всю эту чушь?
— Я верю и в куда большую чушь, господин Арнольд.
— А что за характер у Рака? Господи, слово-то какое мерзкое!
— Оно не имеет ничего общего с болезнью. Только с представителем фауны, который с древнейших времен считается деликатесом. Как омар, только гораздо нежнее.
— А по характеру? — не унимался жених Арнольд.
— Глубоко чувствующие. Добродушные. Тонко воспринимающие. Художественно одаренные. Привязанные к семье.
Арнольд заметно оживился.
— А в любви?
— Раки романтики. Даже идеалисты! Держатся за свою любовь так крепко, что лишить их ее можно только вместе с клешней.
— Что за мерзкий образ!
— Ну это символически. А в переводе на язык психоанализа это означает примерно вот что: отнять у вас вашу любовь можно, только лишив вас половых органов.
Арнольд побледнел:
— А мой брат? С ним как?
— Он Близнец, ему куда легче жить. Он двуликий Янус. Сегодня такой, завтра другой. Меняет личины шутя. Быстрый, бойкий, очень остроумный, в общем, великолепный.
Арнольд понуро кивнул.
В это мгновение в помещение вошел Александр, лоснясь от тяжелой кошерной еды и с некошерной сигарой во рту.
Арнольд бросил на меня красноречивый взгляд, умоляющий его не выдавать.
Александр благосклонно поздоровался со мной и вытащил бумажник.
— Мы вам еще должны комиссионные за последний молитвенный коврик, — заявил он. — Сто пятьдесят.
— Разве не сто? Если не восемьдесят? — перебил его Арнольд, этот мечтательный и легко ранимый Рак.
От возмущения я чуть не потерял дар речи. Ну и жмот! Не иначе задумал на разницу сводить свою тайную невесту в «Вуазан», если вообще не в «Павильон»!
— Сто пятьдесят! — твердо заявил Александр. — Заработаны в честной борьбе с вашим другом Розенталем! — Он выдал мне две банкноты. — На что вы их потратите? Купите себе второй костюм?
— Нет, — ответил я, злорадно покосившись на Арнольда, этого астрологического скрягу, — на эти деньги я приглашу одну очень элегантную даму в «Вуазан», а потом встречусь со своим адвокатом и отдам ему долг.