— Только за двенадцать тысяч, — почти без промедления ответил Дюран. — И ни цента больше!
Он уставился на меня своими горящими совиными глазами. Я пожал плечами. Не поворачивался у меня язык сказать ему, что я по этому поводу думаю, как ни хотелось мне вернуться к Блэку с заключенной сделкой.
— Это было бы против моей чести, — добавил он внезапно.
Я не стал ему отвечать. Это завело бы нас слишком далеко.
— Оставьте картину у меня, — прохрипел Дюран-второй. — Я дам вам знать.
— Хорошо, господин Дюран.
На какой-то миг мне вдруг показалось странным называть господином человека, тело которого пахло тлением, невзирая на все туалетные воды и дезинфицирующие средства. Но клеточки разлагающегося тела и постепенно меркнущее сознание продолжали бороться за жизнь.
Я покинул комнату больного. На пороге меня задержала экономка:
— Господин Дюран велел угостить вас рюмочкой коньяку. Такое с ним редко бывает. Должно быть, вы ему понравились. Подождите минутку.
У меня не было никакого желания оставаться, но интересно было узнать, какой коньяк пил Дюран-второй. Экономка подошла ко мне с подносом.
— Ну что, купил господин Дюран? — спросила она.
Я удивленно глянул на нее. «Ей-то что за дело?» — подумал я.
— Нет, — ответил я наконец.
— Слава богу! Ну к чему ему сейчас все это старье? Вот и племянница его, барышня Дюран, то же самое говорит!
Почему-то я сразу хорошо представил себе эту племянницу: костлявая жадная особа, которая ждет не дождется наследства, как, вероятно, и экономка, которая в каждой новой покупке, должно быть, видит, как убывает выделенное ей наследство. Я пригубил коньяк и тотчас же его отставил. Это было самое жалкое, разбавленное пойло из всех, какие мне доводилось пробовать в жизни.
— Господин Дюран тоже пьет этот коньяк? — поинтересовался я.
— Господин Дюран вообще не пьет. Врачи запретили. А что?
«Бедняга Дюран, — подумал я. — Окружен фуриями, которые отравляют ему жизнь и даже напитки разбавляют».
— По правде говоря, мне тоже пить нельзя, — сказал я.
— Этот коньяк господин Дюран сам заказывал еще в прошлом году.
«Тем хуже для него», — подумал я.
— А почему господин Дюран не в больнице? — полюбопытствовал я.
Экономка вздохнула:
— Не хочет! Все никак не может расстаться со своим хламом. Врач живет у нас, в нижнем этаже. В больнице-то все куда проще.
Я поднялся.
— Врач тоже пьет этот бесподобный коньяк? — спросил я.
— Нет. Он виски пьет. Шотландское.
— Язык — вот главная преграда, — рассуждал Георг Камп. В белом рабочем халате, заляпанном краской, он сидел в магазинчике Роберта Хирша. Дело было после работы. Вид Камп имел вполне довольный. — Вот уже больше десяти лет прошло, как в Германии сожгли мои книги, — продолжал он. — По-английски я писать не могу. Кое-кому это удалось. Артуру Кёстлеру, Вики Баум[281]. Другие устроились в кино, там стиль не так важен. А я не смог.
Камп был в Германии известным писателем. Сейчас ему перевалило за пятьдесят пять.
— Поэтому я стал маляром, затем маляром-декоратором в квартирах, а сегодня отмечаю очередное повышение, я теперь старший рабочий-десятник, что-то вроде бригадира. Приглашаю вас на кофе с пирожными. По такому случаю Роберт Хирш любезно предоставил мне свой магазин. Через десять минут все доставят. Приглашены все.
Камп с гордостью и удовольствием оглядел присутствующих.
— Совсем больше не пишешь? — спросил я. — По вечерам, после работы?
— Пробовал. Но к вечеру я слишком устаю. В первые два года пытался писать. Чуть не умер с голоду и ничего, кроме комплекса неполноценности, не нажил. Маляром я в десять раз больше зарабатываю.
— У тебя богатые перспективы, — заметил Хирш. — Гитлер тоже маляром начинал.
Камп с пренебрежением отмахнулся:
— Этот был несостоявшимся живописцем. А я уже в профсоюзе. Действительный член.
— Так и останешься теперь маляром? — спросил я.
— Еще не решил. Когда время придет, тогда и буду думать. Пока что самое главное — не растратить остаток сил на бесплодные размышления. Может, когда-нибудь потом я опишу приключения декоратора в Нью-Йорке, если больше ничего не придет в голову.
Хирш рассмеялся.
— Храни тебя Бог, Камп, — сказал он. — Ты спасен.
— А почему бы и нет? — удивленно спросил Камп. — Вы полагаете, мне надо было прийти в моем коричневом костюме? — Он замер, уставившись на загроможденную витрину, перед которой внезапно появилась Кармен. — Я бы мог… — Он снова умолк и продолжал глазеть на Кармен.
— Слишком поздно, — сказал Роберт Хирш. — Кофе уже поставлен, Георг. Ради такого праздника я пожертвовал свою лучшую электрокофеварку.
В магазин вошла Кармен. Следом за ней с большой картонной коробкой впорхнула женщина-чижик. Это была Катарина Елинек, жена профессора, оставшегося в Австрии. Катарина была еврейкой, профессор Елинек — нет. Он развелся с ней и отправил ее за границу. В Вене за ней уже дважды приходили; он дал ей значительную сумму на переезд. Через Швейцарию и Францию она незадолго до войны добралась до Нью-Йорка, маленькая, измученная, почти без средств к существованию, но с несокрушимой волей. Сначала работала служанкой, потом кто-то обнаружил ее незаурядный талант к выпечке тортов и пирожных и оборудовал у себя на заднем дворе маленькую квартирку, где она смогла заниматься выпечкой. За это ей пришлось спать с хозяином квартирки, как потом и с другими мужчинами, которые ей помогали. Она никогда и никому не жаловалась. Катарина знала жизнь и понимала, что даром ничего не дается. Ей и в Вене пришлось переспать со штурмовиком, который устроил ей заграничный паспорт. Она решила, что будет при этом думать о муже и ничего страшного тогда не случится. На самом же деле она вообще ни о чем не смогла думать. Едва этот потный штурмовик прикоснулся к ней, она превратилась в автомат. Она перестала быть собой. Все в ней заледенело, и она больше не находилась в этом мире. Сознание холодно и ясно было направлено только на одну цель — паспорт. Сама она уже не была женой профессора Елинека, хорошенькой и чуть сентиментальной женщиной двадцати восьми лет, — она была просто кем-то, кому нужно было получить паспорт. Паспорт заслонил собой грех, отвращение, мораль — это все были вещи из иного, забытого мира. Ей нужен паспорт, иначе его добыть невозможно, все, баста. Сквозь грязь этого мира Катарина шла как сомнамбула, и грязь не приставала к ней. Позже, когда ее маленькая пекарня стала пользоваться успехом и кто-то захотел сделать ей предложение, Катарина вообще не поняла, о чем идет речь. Она жила как замурованная. Копила деньги, хотя, казалось, даже не знала ради чего — настолько она отгородилась от всего в жизни. При этом оставалась неизменно дружелюбной, нежной и, как птичка, бездомной. Она пекла лучшие штрудели во всем Нью-Йорке. Против ее маковых рогаликов и штруделей — с сыром, с вишнями, яблоками и творогом — даже пироги и торты Джесси казались жалким дилетантством.
— Это Катарина Елинек, — представил Георг Камп. — Прошу вас, входите и распакуйте свои драгоценности.
Хирш опустил жалюзи на окнах витрины.
— Мера предосторожности, — пояснил он. — Иначе уже через десять минут здесь будет полиция.
Госпожа Елинек вежливо и молча распаковывала свои изделия.
— Люблю сладости, — признался Камп, обращаясь к Кармен. — Особенно творожный штрудель!
Кармен очнулась от своей благостной летаргии.
— Я тоже, — заявила она. — И чтобы взбитых сливок побольше!
— Ну в точности как я! — просиял Камп, не в силах оторваться от ее обманчивой красоты. — И кофе со сливками!
Кармен была в восторге.
— Это писатель Георг Камп, Кармен, — объяснил я. — Единственный жизнерадостный эмигрант из всех, кого я знаю. Раньше он писал ужасно грустные, меланхолические романы. А теперь расписывает мир яркими красками.
Кармен потянулась за куском вишневого штруделя.
— Но это же великолепно! — проворковала она. — Веселый эмигрант! — И, окинув Кампа оценивающим взглядом, протянула божественную руку за маковым рогаликом.
Госпожа Елинек тем временем уже распаковала чашки, тарелочки и приборы.
— За посудой я зайду завтра, — сказала она.
— Да оставайтесь с нами! — воскликнул Камп. — Вместе отпразднуем освобождение от духовности.
— Я не могу. Мне надо идти.
— Но госпожа Елинек! Какие такие у вас неотложные дела? Рабочий день кончился. И у вас тоже!
Камп схватил ее за руку и попытался втянуть обратно в комнату. Внезапно она вся задрожала:
— Пожалуйста, оставьте меня! Мне надо идти. Сейчас же! Простите меня. Мне нужно…
Камп смотрел на нее, ничего не понимая.
— Но что же все-таки случилось? Мы ведь не прокаженные…
— Позвольте мне уйти! — Госпожа Елинек побледнела и дрожала все сильней.
— Позвольте ей уйти, господин Камп, — спокойно попросила Кармен своим глубоким, грудным голосом.
Он немедленно отпустил Катарину. Госпожа Елинек неловко изобразила прощальный жест и выскользнула за дверь. Камп смотрел ей вслед:
— Не иначе приступ эмигрантского бешенства. Все мы время от времени начинаем сходить с ума.
Кармен трагически покачала головой:
— Она сегодня получила телеграмму. Из Берна. Ее муж умер. В Вене.
— Старик Елинек? — спросил Камп. — Тот самый, который ее выставил?
Кармен кивнула:
— Все это время она ради него копила деньги. Хотела вернуться.
— Вернуться? После всего, что случилось — с ней здесь и с ним там?
— Да, хотела. Думала, тогда они зачеркнут все прошлое и начнут жизнь сначала.
— Что за бред!
Хирш посмотрел на маляра:
— Не говори так, Георг. Разве ты сам не хочешь начать сначала?
— Откуда мне знать? Живу как живется.
— Это обычная прекраснодушная иллюзия всех эмигрантов. Все позабыть и начать сначала.
— По-моему, ей радоваться надо, что этот Елинек концы отдал. Для нее же лучше. Не придется привозить в свою теплую пекарню этого типа, который выкинул ее на улицу, словно кошку, и опять служить ему вечной рабыней.