— Надеюсь, вы не слишком неприятно провели время с Люазо.
— У меня оказался просрочен вид на жительство.
— Фу! — насмешливо фыркнула она. — Вы считаете меня дурочкой? Если дело только в этом, вам бы пришлось идти в префектуру, а не в министерство внутренних дел.
— А как вы считаете, что ему было нужно?
Она сморщила нос.
— Кто знает? Жан-Поль сказал, что вы задавали вопросы о клинике на авеню Фош.
— Допустим, я сказал бы вам, что никогда ничего не хочу слышать об авеню Фош?
Она нажала ногой на педаль, и я наблюдал, как стрелка спидометра поползла по кругу. На бульваре Хоссман она повернула так, что скрипнули шины.
— Верю, — кивнула она. — Я сама хотела бы никогда о нем не слышать.
Я изучал ее. Она была уже не девушкой — вероятно, лет около тридцати, темные глаза и темные волосы, тщательно наложенный макияж; одежда на ней была такой же, как и ее машина: не идеально новой, но хорошего качества. Что-то в ее раскованной манере держаться, ее явное дружелюбие, говорили мне, что когда-то она была замужем, а сейчас — нет.
Она выехала на площадь Звезды, не снижая скорости, и без малейшего усилия вписалась в транспортный водоворот, помигала фарами таксисту, который шел таким курсом, что мог столкнуться с нами, и тот уклонился в сторону. На авеню Фош она свернула на подъездную аллею. Ворота открылись.
— Вот мы и приехали, — сказала она. — Давайте посмотрим.
Дом был большим и стоял на отдельном участке земли. В сумерках французы обычно запираются на ночь. Этот мрачный дом не был исключением.
Трещины в штукатурке походили на морщины лица с небрежно наложенным гримом. Транспорт, двигавшийся по авеню Фош, остался где-то за садовой стеной и потому казался далеким.
— Так это и есть дом на авеню Фош? — спросил я.
— Да.
Большие ворота закрылись за нами. Из темноты вышел мужчина с карманным фонариком. На цепи он держал собаку-дворняжку.
— Идите вперед, — сказал мужчина.
Не напрягаясь, он махнул рукой. Я догадался, что этот человек в прошлом был полицейским. Только полицейские могут неподвижно стоять без дела. Собака же в его душе была немецкой овчаркой.
Мы поехали по наклонной бетонированной дорожке в большой подземный гараж. Там стояло около двадцати различных машин дорогих зарубежных марок: спортивные двухместные «форды», «феррари», «бентли» с откидным верхом. Мужчина, стоявший возле лифта, крикнул:
— Оставьте ключи в машине.
Мария сменила мягкие автомобильные туфли на пару вечерних.
— Станьте ближе, — тихо сказала она.
Я легонько похлопал ее по плечу.
— Так достаточно близко, — шепнула она.
Когда мы вышли из лифта на первом этаже, все показалось мне сделанным из хрусталя и красного плюша — un decor maison-fin-de-siecle[161] — и все звенело: смех, медали, кубики льда, монеты, люстры. Основным источником света служили газовые лампы с розовыми стеклянными абажурами, многократно отраженные в огромных зеркалах и китайских вазах. Девушки в длинных вечерних платьях чинно сидели на широком изгибе лестницы, а в нише бармен невероятно быстро разливал напитки. Обстановка была на удивление великолепной, не хватало разве что молодцов из республиканской гвардии, в блестящих шлемах, с кривыми саблями, выстроенных вдоль лестницы, но казалось, что они вот-вот появятся.
Мария наклонилась, взяла два бокала шампанского и несколько бисквитов, на которых горкой лежала икра. Один из мужчин сказал:
— Давненько я вас не видел.
Мария кивнула, не выразив большого сожаления по этому поводу. Мужчина продолжил:
— Вам следовало быть здесь сегодня вечером. Один из них почти мертв. Он ранен, сильно ранен.
Мария снова кивнула. Я услышал, как позади меня женщина сказала:
— Он, должно быть, в агонии. Он бы так не стонал, если бы не был в агонии.
— Они всегда стонут, это ничего не значит.
— Я могу отличить настоящий стон от притворного, — настаивала женщина.
— Как?
— В настоящем стоне нет ничего музыкального, он невнятный, он… хриплый. Он отвратителен.
— Кухня, — произнес голос позади меня, — может быть превосходной. Нарезанная очень тонкими ломтиками копченая свинина, подаваемая горячей; холодные цитрусовые, разделенные на половинки; шарики из странных горячих зерен, политые кремом. И крупные яйца, которые есть здесь у них, в Европе, искусно поджаренные, с хрустящей корочкой снаружи и почти сырым желтком внутри. Иногда разнообразная копченая рыба.
Я обернулся. Говорил средних лет китаец в вечернем костюме. Он беседовал со своим приятелем-соотечественником и, перехватив мой взгляд, сказал:
— Я объясняю своему коллеге, что такое англосаксонский завтрак, который всегда доставляет мне большое удовольствие.
— Это мсье Куан-тьен, — назвала его Мария, представляя нас.
— А вы, Мария, просто великолепны сегодня, — сказал мсье Куан-тьен и произнес несколько стихотворных строк на удивительно мягком языке.
— Что это? — спросила Мария.
— Стихотворение Сао Сун Мея, поэта и эссеиста, который очень любил западных поэтов. Ваше платье заставило меня вспомнить это стихотворение.
— Переведите на французский, — попросила Мария.
— По-французски оно местами звучит не очень деликатно. — Китаец улыбнулся, извиняясь, и тихонько начал читать:
О, вновь горит вожделенный май,
Грех рожден поцелуем девственницы;
Сладкие слезы искушают меня, всегда искушают меня
Губами ощутить кожу меж ее грудей.
Здесь жизнь вечна, как смерть,
Как счастливая дрожь в свадебную ночь;
Если она не роза, полностью белая роза,
То она должна быть краснее цвета крови.
Мария засмеялась.
— Я подумала, вы собираетесь сказать: «Она должна быть краснее, чем Китайская Народная Республика».
— О! Это невозможно, — сказал мсье Куан-тьен и тихо засмеялся.
Мария повела меня прочь от китайцев.
— Увидимся позже, — уронила она им через плечо. — У меня от него мурашки по коже, — прошептала она.
— Почему?
— «Сладкие слезы», «Если она не белая, она будет красной от крови», «Смерть между грудей». — Она вздрогнула, как бы стряхивая с себя эти мысли. — В нем есть что-то болезненное, садистское, что пугает меня.
Сквозь толпу пробился мужчина.
— Кто ваш друг? — спросил он Марию.
— Англичанин, — ответила Мария. — Старый друг, — добавила она, солгав.
— Он выглядит неплохо, — одобрительно заметил мужчина. — Но я хотел бы видеть тебя в тех лакированных туфлях на высоких каблуках.
Он щелкнул языком и засмеялся, но Мария не засмеялась. Все гости вокруг нас взволнованно беседовали и пили.
— Великолепно, — произнес голос, который я тотчас узнал.
Это был мсье Дэтт. Он улыбнулся Марии. На Дэтте были темный пиджак, полосатые брюки и черный галстук. Он выглядел удивительно спокойным, чем разительно отличался от большей части своих гостей. Глаза его не пылали лихорадочным блеском, и воротник рубашки не был помят.
— Вы собираетесь войти? — спросил он Марию и взглянул на свои карманные часы. — Они начнут через две минуты.
— И не подумаю, — ответила Мария.
— Конечно, вы зайдете, — выразительно сказал Дэтт. — Вы же знаете, что получите от этого удовольствие.
— Только не сегодня вечером, — сказала Мария.
— Чушь, — мягко ответил Дэтт. — Еще три схватки. Один из них — гигантский негр. Великолепная мужская фигура с огромными руками.
Дэтт поднял руку, как бы наглядно демонстрируя свои слова, но глаза его очень внимательно следили за Марией. Под его взглядом она заволновалась, и я почувствовал, что ее рука крепко сжала мою руку, как будто от страха. Раздался звонок. Люди, быстро допивая напитки, направились к дальней двери.
Дэтт положил руки нам на плечи и подтолкнул нас в ту сторону, куда двигалась толпа. Когда мы добрались до больших двойных дверей, я заглянул в салон. В центре был установлен бойцовский ринг, и вокруг него рядами располагались складные стулья. Сам салон был великолепной комнатой с золочеными кариатидами, разукрашенным потолком, с невероятных размеров зеркалами, чудесными гобеленами и дорогим красным ковром. Когда зрители расселись, люстры начали меркнуть. В воздухе повисло ожидание.
— Присядьте, Мария, — сказал Дэтт. — Нас ждет прекрасный бой, море крови.
Лежащая в моей рука Марии была влажной.
— Не будьте таким ужасным, — сказала Мария, но высвободила свою руку из моей и направилась к стульям.
— Сядьте с Жаном-Полем, — велел Дэтт. — Я хочу поговорить с вашим другом.
Рука Марии задрожала. Я оглянулся по сторонам и впервые за сегодняшний день увидел Жана-Поля. Он сидел один.
— Идите к Жану-Полю, — мягко повторил Дэтт.
Увидев нас, Жан-Поль улыбнулся.
— Я посижу с Жаном-Полем, — сказала мне Мария.
— Ладно, — кивнул я.
К тому времени, как она уселась, первые двое борцов уже кружили вокруг друг друга. Один, как я догадывался, был алжирцем, у другого были крашеные ярко-желтые волосы. Мужчина с соломенными волосами сделал выпад вперед. Алжирец уклонился в сторону и сильно ударил его затылком. Треск головы, встретившейся с подбородком, сопровождался резким вздохом публики. В дальнем конце комнаты раздалось нервное хихиканье. Украшенные зеркалами стены многократно отражали борцов. Лившийся сверху свет оставлял глубокие тени у них под подбородками и под ягодицами, а их ноги то выступали на свету, то окрашивались тенью, когда они вновь начали кружить, отыскивая щели в защите друг друга. В каждом углу комнаты висели телевизионные камеры, связанные кабелем с экранами монитора, находящимися немного в стороне. На экранах показывали записанное изображение.
Было ясно, что экраны монитора воспроизводят запись, потому что картинки были не очень четкими и действие отставало от реальной борьбы на несколько секунд. Благодаря этой разнице во времени между реальным событием и его воспроизведением зрители могли переводить взгляды на мониторы после каждой атаки и вновь видеть ее повторенной на экране.