— Теперь о мужчинах, которых вы там встречали. Вам говорили, чтобы вы их расспрашивали и запоминали, что они скажут?
— Я с ними не спала…
— Мне нет дела до того, пили ли вы с ними the anglais[178] и макали ли в него gateau sec,[179] каковы были инструкции?
Она колебалась, и я положил на стол еще пять стофранковых банкнот, но держал на них свои пальцы.
— Конечно, я занималась с мужчинами любовью, так же как и Анни, но это были утонченные люди. Люди, обладающие вкусом и культурой.
— Конечно, они такими и были, — согласился я. — Люди с настоящим вкусом и культурой.
— Все делалось с помощью магнитофонов. На лампах у кровати было два выключателя. Мне было велено побуждать их говорить о работе. Так скучно, когда мужчины говорят о работе…
— Но были ли они готовы это делать?
— Мой Бог, они шли на это охотно.
— Вы имели дело с кассетами?
— Нет, записывающие устройства находились в какой-то другой части клиники. — Она посмотрела на деньги.
— Но было кое-что сверх этого. Анни делала больше, чем вы рассказали.
— Анни была дурочкой. И видите, к чему это ее привело? Так будет и со мной, если я буду слишком много говорить.
— Вы меня не интересуете, — сказал я. — Меня интересует только Анни. Что еще делала Анни?
— Она заменяла кассеты. Иногда она делала свои собственные записи.
— Она приносила в дом магнитофон?
— Да. Один из самых маленьких. Такие стоят около четырехсот новых франков. Он был у нее в сумочке. Однажды я его обнаружила, когда хотела одолжить у нее губную помаду.
— Что сказала о нем Анни?
— Ничего. Я никогда не говорила ей об этом. И никогда больше не открывала ее сумочку. Это было ее дело, и ко мне не имело никакого отношения.
— Сейчас в ее квартире нет миниатюрного магнитофона.
— Я его не брала.
— Тогда кто, по-вашему, его взял?
— Я говорила ей, говорила тысячу раз…
— Что вы ей говорили?
Она в презрительном жесте поджала губы.
— Что, вы думаете, я могла ей сказать, мистер Пьер, кузен Анни? Я говорила, что записывать разговоры в таком доме опасно — в доме, который принадлежит таким людям, как эти.
— Каким людям?
— В Париже не говорят о таких вещах, но известно, что дом принадлежит министерству внутренних дел или же ВСДК[180] и используется для получения информации от чужестранцев. — Она всхлипнула, но тут же взяла себя в руки.
— Вы любили Анни?
— Я никогда не ладила с женщинами до тех пор, пока не познакомилась с ней. Когда мы познакомились, я была в трудном финансовом положении, у меня оставалось всего десять франков. Я убежала из дому и искала работу. В доме, где я жила, не было крана, поэтому я сдала одежду в прачечную, а потом попросила отменить заказ, потому что у меня не хватало денег заплатить. Анни одолжила мне денег на оплату всего счета — двадцать франков. Так что пока я искала работу, у меня была чистая одежда. Она дала мне первое в моей жизни теплое пальто. Она показала мне, как накладывать грим на глаза. Она слушала мои рассказы и давала мне выплакаться. Она велела мне не жить такой жизнью, какую вела сама, переходя от одного мужчины к другому. Она бы поделилась последней сигаретой с незнакомцем. Но она никогда не задавала мне вопросов. Анни была ангелом.
— Похоже, ваш рассказ подтверждает это.
— О, я знаю, что вы думаете. Вы думаете, что я и Анни были парой лесбиянок.
— Некоторые из моих лучших любовниц являются лесбиянками, — сказал я.
Моник улыбнулась. Я подумал, что она зальет меня всего слезами, но она пошмыгала носом и улыбнулась:
— Я не знаю, были ли мы лесбиянками или нет.
— Это имеет значение?
— Нет, не имеет. Все лучше, чем оставаться в доме, где я родилась, мои родители все еще там живут. Это все равно, что жить в осаде, быть осажденным нуждой. Они очень экономно используют порошок и кофе. Из еды — рис, томатная паста и картофельная приправа с крошечными кусочками мяса. Много хлеба. Мясо почитается, бумажные салфетки они не могут позволить себе иметь. Ненужный свет немедленно выключается. Вместо того чтобы обогревать комнату, они надевают свитер. В том же доме семьи теснятся в одной комнате, крысы прогрызают в деревянных перекрытиях огромные дыры — им больше нечего грызть, и туалет один на три семьи, слив, как правило, не работает. Людям, которые живут в верхней части дома, приходится спускаться на два этажа, чтобы воспользоваться краном с холодной водой. И это в том же городе, где меня угощали обедом в трехзвездочном ресторане, где счет за обед на двоих равен расходам моих родителей за год. В отеле «Риц» мой приятель-мужчина платит девять франков в день, чтобы кто-то присматривал за его собачкой. Это примерно половина пенсии, которую мой отец получает за то, что пострадал от взрыва на войне. Поэтому, когда вы приходите, шпионите, бахвалитесь своими деньгами и защищаете ракетную программу Французской Республики, атомные заводы, сверхзвуковые бомбардировщики и атомные подводные лодки или что там еще, не ждите слишком многого от моего патриотизма.
Она закусила губу и взглянула на меня, считая, что я стану ей возражать, но я не стал.
— Это мерзкий город, — согласился я.
— И опасный, — добавила она.
— Да, — сказал я. — В Париже все это есть.
Она засмеялась.
— Париж похож на меня, кузен Пьер: он больше не молод и слишком зависим от посетителей, которые приносят деньги. Париж — это женщина, в венах которой несколько больше алкоголя, чем нужно. Она говорит чуточку слишком громко и думает, что она молодая и веселая. Но она слишком часто улыбалась незнакомым мужчинам, и слова «я тебя люблю» слишком легко слетают с ее языка. Одежда шикарная, и грим использован щедро, но приглядитесь — и вы увидите пробивающиеся морщины.
Она встала, нащупала спички на столике у кровати и зажгла сигарету. Рука слегка дрожала. Моник обернулась ко мне.
— Я видела девушек, про которых знала, что они принимают предложения богатых мужчин, которых не могут полюбить. Я презирала этих девушек и хотела понять, как им удается заставить себя лечь в постель с такими непривлекательными партнерами. Ну, теперь поняла. Дым попадал ей в глаза. — Это страх. Страх быть женщиной — женщиной, чья привлекательность быстро проходит, оставляя ее одинокой и ненужной в этом отвратительном городе.
Теперь она плакала, и я, подойдя ближе, коснулся ее руки. Какое-то мгновение она, казалось, была готова опустить голову мне на плечо, но я почувствовал, что тело ее напряжено и неуступчиво. Я вынул из кармана визитную карточку и положил на ночной столик рядом с коробкой шоколадных конфет. Она раздраженно оттолкнула меня.
— Просто позвоните, если захотите еще поговорить, — сказал я.
— Вы англичанин, — неожиданно выпалила она.
Наверное, что-то было в моем произношении. Я кивнул.
— Это будет сугубо деловая встреча, — сказала она. — С оплатой наличными.
— Вам не следует быть столь суровой к себе.
Она ничего не ответила.
— И спасибо, — сказал я.
— Заткнитесь, — велела Моник.
Глава 17
Первым прибыл небольшой полицейский фургон с включенным клаксоном. Его сопровождал, то отставая, то опережая, мотоцикл, сирена которого ревела на полную мощность. Мотоциклом управлял мужчина в синей униформе. Он махал транспорту правой рукой с таким видом, будто создавал ветер, того и гляди сдующий припаркованные машины на тротуар. Шум стоял оглушительный. Транспорт уступал им дорогу. Некоторые машины делали это охотно, другие неохотно, но после пары сигналов и свистков они, как черепахи, взбирались на камни, на тротуары и на островки безопасности. Позади фургона шла колонна: три длинных синих автобуса, набитых мобильной гвардией, которая со скучающими лицами смотрела на раболепствующий транспорт. Колонну замыкала машина с динамиком. Люазо наблюдал за тем, как они исчезают в предместьях Сен-Оноре. Вскоре движение транспорта возобновилось. Инспектор отвернулся от окна и посмотрел на Марию.
— Этот человек опасен. Он ведет опасную игру. В его доме убита девушка, и Дэтт дергает за все политические нити, чтобы предотвратить расследование. Он об этом пожалеет. — Люазо встал и прошел через комнату.
— Сядь, дорогой, — сказала Мария. — Боюсь, ты напрасно теряешь калории.
— Я не мальчик на побегушках у Дэтта.
— А никто так и не думает, — сказала Мария, подумав о том, почему Люазо всегда кажется, что все угрожает его престижу.
— Дело девушки должно быть расследовано, — объяснил Люазо. — Именно поэтому я стал полицейским. Я верю в равенство перед законом. А теперь они пытаются связать мне руки. Это приводит меня в бешенство.
— Не кричи. — Голос Марии был спокоен. — Подумай, какое впечатление твои крики произведут на людей, с которыми ты работаешь.
— Ты права, — вздохнул Люазо. Мария любила его. Именно тогда, когда он чувствовал, что она сильно любит его, он охотно капитулировал. Она желала заботиться о нем и давать ему советы, ей хотелось, чтобы он стал лучшим преуспевающим полицейским в мире.
Мария сказала:
— Ты самый замечательный полицейский на свете.
Он улыбнулся:
— Ты имеешь в виду, что с твоей помощью я им буду.
Мария отрицательно покачала головой.
— Не спорь, — хмыкнул Люазо. — Я знаю, что у тебя в голове.
Мария тоже улыбнулась. Он действительно знал. Это было самым ужасным в их браке. Они слишком хорошо знали друг друга. Знать все — значит, не прощать ничего.
— Она была одной из моих девушек, — сказал Люазо.
Мария удивилась: Конечно, у Люазо были девушки, он не монах, но зачем рассказывать об этом ей?
— Одна из них? — произнесла она намеренно насмешливо.
— Не будь такой жутко хитрой, Мария. Терпеть не могу, когда ты поднимаешь одну бровь и говоришь таким покровительственным тоном. Одна из моих девушек, — повторил он медленно, чтобы ей было легче понять.