Жан-Поль неуверенно улыбнулся.
— Почему?
— О Жан-Поль! Почему! Ты же знаешь, как работает его маленький злой умишко. Я вышла замуж за важного человека из Сюртэ. Разве ты не понимаешь теперь, как удобно было бы заставить меня считать его моим отцом? Своего рода страховка, вот почему.
Спор утомил Жана-Поля.
— Ладно, пусть он не твой отец. Но я все же думаю, что тебе следует сотрудничать.
— Как сотрудничать?
— Делиться с ним информацией.
— Сможет он отдать фильм, если информация будет того стоить?
— Я могу его спросить. — Он улыбнулся. — Теперь ты разумна, любовь моя.
Мария кивнула, машина тронулась. Жан-Поль запечатлел быстрый поцелуй у нее на лбу. Таксист, увидев такое, издал клаксоном короткий запрещенный сигнал. Жан-Поль опять поцеловал лоб Марии, на этот раз несколько более страстно.
Огромная Триумфальная арка вырастала перед ними, когда они неслись по площади Звезды, как обмылки по кухонной раковине. Сотни шин скрипели в борьбе с центробежной силой. Поток вынес их на бульвар Великой армии. Транспорт замер по сигналу светофора.
Мужчина, ловко танцующий между машинами, собирал деньги, просовывая взамен газеты в окошки машин, его движения напоминали танец с веером. Когда сигнал светофора изменился, машины рванулись вперед. Мария развернула свою газету. Краска еще не высохла и размазалась под большим пальцем. Заголовок гласил: «Исчезают американские туристы». Там была фотография Гудзона, американского исследователя водорода. В газете говорилось о том, что, по сообщению американского посольства, он был руководителем проекта, связанного с замораживанием пищи, который назывался «Паркс». Ни лицо, ни имя человека ничего не говорили Марии.
— Есть что-нибудь интересное? — спросил Жан-Поль, который в это время состязался с «мини-купером».
— Нет, — ответила Мария, стирая типографскую краску с большого пальца. — В это время года никогда нет ничего интересного. Англичане называют это время глупым сезоном.
Глава 18
В «Собаках» был весь спектр удовольствий. В заведении было темно, жарко, и все корчились, как черви в банке с наживкой.
Музыка оглушала, а напитки стоили невероятно дорого даже для Парижа. Мы с Бирдом сидели в углу.
— Заведение совершенно не в моем вкусе, — заявил Бирд. — Но в некотором смысле оно мне нравится.
Девушка в золотой вышитой пижаме протискивалась между столиками. Проходя мимо нас, она наклонилась и поцеловала меня в ухо.
— Дорогой, — промурлыкала она, — давно не виделись. — И тем полностью исчерпала свой запас английских слов.
— Черт побери, — сказал Бирд, — просвечивает насквозь, черт побери.
Девушка признательно потрепала плечо Бирда и двинулась дальше.
— У вас действительно замечательные друзья. — Бирд перестал меня критиковать и стал рассматривать как социальную достопримечательность, которая стоит того, чтобы на нее посмотреть.
— У журналиста должны быть контакты, — объяснил я.
— Мой Бог, конечно! — воскликнул Бирд.
Музыка неожиданно прекратилась. Бирд вытер лицо красным шелковым платком.
— Похоже на кочегарку, — сказал он.
Клуб странно притих.
— Вы были военно-морским инженером?
— Я действительно закончил артиллерийскую школу и начал служить лейтенантом. Закончил службу капитаном третьего ранга. Мог стать капитаном первого ранга, если бы случилась хоть небольшая война, или контрадмиралом, если бы война была большая. Никаких иллюзий и неоправдавшихся ожиданий. Двадцати семи лет службы на флоте вполне достаточно. Я прошел через все. В моем послужном списке больше кораблей, чем я в состоянии запомнить.
— Вы должны скучать по службе.
— Никогда. Зачем мне скучать? Руководить кораблем — все равно что руководить небольшой фабрикой. И только временами это волнующее занятие, а большей частью скучное. Абсолютно никогда ни капли не скучаю по службе. По правде сказать, никогда о ней даже не вспоминаю.
— Разве вы не скучаете по морю, или по движению, или по погоде?
— Черт побери, парень, в вас чувствуется влияние Джозефа Конрада. Корабли, в особенности крейсеры, всего-навсего большие металлические фабрики, имеющие довольно большой крен в плохую погоду. Ничего хорошего в этом нет, старина. Чертовски неудобно, правда! Военно-морской флот был для меня просто местом работы, что меня вполне устраивало. Я ничего не имею против военно-морского флота, совсем ничего не имею, я ему многим обязан, нет сомнения, но это просто работа, такая же, как и любая другая, нет ничего романтического в профессии моряка.
Раздался треск, как будто кто-то включил усилитель, и поставили новую запись.
— Живопись — вот настоящее волшебство, — разошелся Бирд. — Перевести три измерения в два или, если вы мастер, в четыре! — Он неожиданно кивнул.
Раздалась громкая музыка. Посетители, в которых тишина вызывала скованность и беспокойство, улыбнулись и расслабились, ибо теперь от них не требовалось усилий по поддержанию беседы. В баре пара английских фотографов разговаривала на кокни, и английский писатель рассказывал о Джеймсе Бонде.
Официант поставил на столик перед нами четыре рюмки, полные кубиков льда, и полбутылки «Джонни Уолкера»
— Что это? — спросил я.
Официант отвернулся, не отвечая. Двое французов в баре затеяли спор с английским писателем и перевернули один из стульев, но шум был недостаточно громким для того, чтобы кто-нибудь его заметил. На танцевальной площадке девушка в блестящем синтетическом костюме ругалась с мужчиной, который сигаретой прожег в нем дырку. Я услышал, как английский писатель позади меня сказал:
— Но я всегда просто обожал насилие. Его насилие гуманно. Если вы этого не понимаете, вы не понимаете ничего. — Он сморщил нос и улыбнулся.
Один из французов ответил:
— Он страдает от перевода.
Фотограф пощелкивал пальцами в такт музыке.
— Разве не все мы таковы? — спросил английский писатель, оглядываясь вокруг.
Бирд сказал:
— Потрясающий шум.
— Не слушайте, — посоветовал я.
— Что? — переспросил Бирд.
Английский писатель тем временем продолжал:
— …Каждый неистовый человек в этом неистовом, но банальном, — последовала пауза, — банальном мире.
Он кивнул, соглашаясь сам с собой.
— Позвольте мне напомнить вам о Бодлере. Есть сонет, который начинается…
— Так эта птичка хочет выбраться из машины… — прорезался голос фотографа.
— Говорите чуточку тише, — сказал английский писатель. — Я собираюсь прочитать сонет.
— Выпей, — бросил через плечо фотограф. — Эта птичка хотела выбраться из машины…
— Бодлер, — произнес писатель. — Неистовый, мрачный, символичный…
— Да убирайся ты отсюда, — сказал фотограф, и его друг рассмеялся.
Писатель положил ему руку на плечо:
— Послушайте, мой друг…
Фотограф нанес ему точный удар в солнечное сплетение, даже не пролив ни капли из рюмки, которую держал. Писатель сложился, как шезлонг, и рухнул на пол. Официант попытался схватить фотографа, но запнулся о неподвижное тело английского писателя.
— Послушайте, — обратился Бирд, и проходивший мимо официант повернулся так быстро, что полбутылки виски и четыре рюмки со льдом опрокинулись. Кто-то нацелил удар в голову фотографа. Бирд вскочил и сказал тихо и убедительно: — Вы пролили виски на пол. Черт побери, лучше бы вам за него заплатить. Это единственное, что вам остается. Проклятые хулиганы…
Официант сильно толкнул Бирда, и тот упал на спину, тут же исчезнув в густой толпе танцующих. Двое или трое людей начали тузить друг друга. Меня сильно ударили пониже спины, но нападающий двинулся дальше. Я встал и прижался лопатками к стене, напрягая ступню правой ноги, чтобы использовать ее в качестве рычага. Один из фотографов двинулся в мою сторону, но сцепился с официантом. На верхней площадке лестницы происходила схватка, и насилие затопило заведение. Все толкали друг друга, девушки визжали, а музыка, казалось, звучала громче, чем прежде. Мужчина поспешно провел девушку по коридору мимо меня.
— Это все англичане затеяли, — пожаловался он.
— Да, — сказал я.
— Вы похожи на англичанина.
— Нет, я бельгиец.
Он поспешил вслед за девушкой. Когда я добрался до запасного выхода, путь мне преградил официант. Шум позади меня не ослабевал — там визжали, ругались, ломали. Кто-то включил музыку на полную громкость.
— Я хочу уйти, — сказал я официанту.
— Нет, — возразил он. — Никто не уйдет.
Невысокий мужчина быстро двинулся в мою сторону. Я уклонился, ожидая удара в плечо, но получил только ободряющее похлопывание. Мужчина сделал шаг вперед и свалил официанта двумя жесткими ударами каратэ.
— Они все чертовски грубые, — сказал он, переступая через простертого официанта. — Особенно официанты. Если бы у них были получше манеры, их клиенты вели бы себя тоже получше.
— Да, — согласился я.
— Идемте, — позвал Бирд. — Не болтайтесь. Держитесь ближе к стене. Следите за тылом. Эй, вы! — крикнул он мужчине в разорванном вечернем костюме, который пытался открыть запасной выход. — Толкайте щеколду вверх, дружище, и одновременно ослабьте паз. Не задерживайтесь здесь, мне не хотелось бы покалечить слишком многих, тем более, что я этой рукой рисую.
Мы выбрались на темную боковую улочку. Недалеко от выхода стояла машина Марии.
— Садитесь, — пригласила она.
— Вы были внутри? — спросил я удивленно. Она кивнула.
— Я ждала Жана-Поля.
— Ну, вы, двое, отправляйтесь, — скомандовал Бирд.
— Как насчет Жана-Поля? — спросила меня Мария.
— Отправляйтесь, — настаивал Бирд. — Он будет в полной безопасности.
— Хотите, мы вас подвезем? — предложила Мария.
— Я лучше вернусь и удостоверюсь, что с Жаном-Полем все в порядке, — ответил Бирд.
— Вас убьют, — сказала Мария.
— Я не могу оставить там Жана-Поя, — объяснил Бирд. — Жану-Полю пора прекратить болтаться по подобным заведениям и пораньше ложиться спать. Писать можно только при утреннем свете. Мне хотелось бы заставить его это понять.