вами знаем истинное положение вещей. Я вас спас. Дважды: один раз с Анни, другой раз с Марией.
— Мария спасла меня, — возразил Дэтт, — если меня вообще кто-нибудь спас.
— Ваша драгоценная дочь, — выкрикнул Жан-Поль, — годится только для одного. — Он цинично улыбнулся. — И более того, она вас ненавидит. Она сказала, что вы гадкий и злой. Вот как сильно она хотела вас спасти до того, как я все-таки убедил ее это сделать.
— Ты сказала так обо мне? — спросил Дэтт Марию, но, когда та собралась ответить, поднял руку. — Нет, не отвечай. Я не имею права задавать тебе такой вопрос. Мы все говорим в гневе слова, о которых позже сожалеем. — Он улыбнулся Жану-Полю. — Расслабься, мой друг, и выпей еще рюмку вина.
Дэтт наполнил рюмку Жана-Поля, но тот ее не взял. Дэтт указал на нее горлышком бутылки.
— Пей. — Он взял рюмку и протянул Жану-Полю. — Выпей и скажи, что эти черные мысли вовсе не то, что ты на самом деле думаешь о старом Дэтте, который столько для тебя сделал.
Жан-Поль взмахнул кистью руки. Возможно, ему не нравилось, когда ему говорили, что он чем-то обязан Дэтту. Он схватил пустую рюмку и запустил ее через стол, выбив из рук Дэтта наполненную. Та, опрокинувшись, покатилась по столу, сбивая рюмки, как кегли, и заливая скатерть и приборы холодной светлой жидкостью. Дэтт встал, неловко отряхивая жилет салфеткой. Жан-Поль тоже встал. В наступившей тишине слышалось только бульканье вина, выливавшегося из бутылки.
— Salaud![196] — сказал Дэтт. — Ты нападаешь на меня в моем собственном доме! Ты, casse-pieds![197] Ты оскорбил меня в присутствии моих гостей и ударил меня, когда я предлагал тебе вино! — Он слегка ударил себя в грудь и швырнул влажную салфетку через стол в знак того, что обед не может быть продолжен. Приборы печально звякнули. — Тебе нужно преподать урок, — холодно заключил Дэтт. — И ты его получишь, притом немедленно.
Жан-Поль наконец-то понял, какое осиное гнездо в голове Дэтта он растревожил, но выражение его лица оставалось упрямым и вызывающим, хотя не надо было быть большим психологом, чтобы понять: он сожалеет о том, что сделал.
— Не прикасайтесь ко мне, — сказал Жан-Поль. — У меня, как и у вас, тоже есть могущественные друзья, и я могу погубить вас, Дэтт. Я знаю все о вас, об Анни Казинс и о том, почему она была убита. Есть в этом деле кое-что, чего вы не знаете. А еще больше есть такого, что хотела бы узнать полиция. Дотроньтесь до меня, вы, старая жирная свинья, — и вы умрете, и это так же верно, как то, что девушка мертва. — Он оглядел всех нас. Лоб его был влажен от напряжения и беспокойства. Ему удалось выдавить из себя мрачную улыбку. — Только дотроньтесь до меня, только попробуйте!..
Ни Дэтт, ни остальные не сказали ничего. Жан-Поль продолжал говорить, пока из него не вышел пар.
— Я вам нужен, — заявил он наконец Дэтту, но Дэтт в нем больше не нуждался, и все присутствующие это понимали.
— Роберт! — крикнул Дэтт.
Не знаю, прятался ли Роберт в шкафу или в трещине пола, но он появился мгновенно, оказавшись тем самым водителем трактора, что стукнул одноухую собаку. Он был высоким и широкоплечим, как Жан-Поль, но на этом сходство кончалось: Роберт казался сделанным из тикового дерева, в то время как Жан-Поль — из папье-маше.
Сразу позади Роберта встала женщина в белом переднике. Теперь, когда они стояли рядом, стало заметно семейное сходство: Роберт явно был ее сыном. Он прошел вперед и остановился перед Дэттом с видом человека, который ждет, что его наградят медалью. Старуха стояла в дверях, крепко сжимая в руках дробовик двенадцатого калибра — довольно потрепанный предмет антиквариата. Приклад его был обожжен и покрыт пятнами, а ствол проржавел, будто дробовик держали в луже. Именно такое оружие могло храниться в прихожей деревенского дома как средство против крыс и кроликов: некачественное массовое изделие, не претендующее ни на какой стиль. Но лично мне меньше всего хотелось, чтобы меня застрелили из такого ружья. Именно поэтому я вел себя очень, очень тихо.
Дэтт кивнул на меня, и Роберт, подойдя, обыскал меня легонько, но в то же время ощутимо.
— Ничего, — сказал он.
Роберт перешел к Жану-Полю, в костюме которого обнаружился автоматический маузер калибра 6.35. Роберт понюхал оружие, открыл его, высыпал на ладонь пули и передал пистолет, магазин и пули Дэтту. Дэтт взял их так, словно это было нечто вроде вируса, и неохотно опустил к себе в карман.
— Уведи его, Роберт, — приказал Дэтт. — Он здесь слишком шумит. Терпеть не могу, когда люди кричат.
Роберт кивнул и повернулся к Жану-Полю, сделав движение подбородком и издав щелчок вроде того, каким подбадривают лошадей. Жан-Поль тщательно застегнул свой пиджак и пошел к двери.
— Теперь пора подавать мясное блюдо, — сказал Дэтт женщине.
Та улыбнулась, скорее, из уважения, чем из-за того, что ей было смешно, и удалилась, пятясь. Дуло исчезло последним.
— Уведи его, Роберт, — повторил Дэтт.
— Может быть, вы считаете, что вам это сойдет с рук, — серьезно сказал Жан-Поль, — но вы узнаете…
Последних слов не было слышно, потому что Роберт тихонько протолкнул его в дверь и закрыл ее.
— Что вы собираетесь с ним делать? — спросила Мария.
— Ничего, моя дорогая. Но он становится все более и более надоедливым. Пора преподать ему урок. Мы должны его напугать, так будет лучше для всех.
— Ты собираешься убить его, — сказала Мария.
— Нет, моя дорогая. — Он стоял у камина и ободряюще улыбался.
— Нет, собираешься, я чувствую.
Дэтт, повернувшись к нам спиной, поиграл стоявшими на камине часами, нашел ключ и начал заводить часы. Раздалось громкое пощелкивание.
Мария обернулась ко мне.
— Они убьют его? — спросила она.
— Думаю, что да, — ответил я.
Она прошла через комнату к Дэтту и схватила его за Руку.
— Ты не должен его убивать, — взмолилась она. — Это слишком ужасно. Пожалуйста, не делай этого. Пожалуйста, отец, не делай этого, если любишь меня.
Дэтт отечески обнял ее, но ничего не сказал.
— Он замечательный, — умоляла Мария. — Он никогда не предаст тебя. Скажите ему, — попросила она меня, — он не должен убивать Жана-Поля.
— Вы не должны его убивать, — сказал я.
— Вам следует более убедительно мотивировать свою просьбу, — сказал мне Дэтт и потрепал Марию по плечу. Если наш друг может предложить нам, как гарантировать молчание Жана-Поля, то я соглашусь.
Он ждал, но я ничего не сказал.
— То-то же, — сказал Дэтт.
— Но я люблю его, — просила Мария.
— Это ничего не меняет, — ответил Дэтт. — Я ведь не полномочный представитель Господа Бога. У меня нет ни нимба, ни цитат для распространения. Он мешает — не мне, но тому, во что я верю: он мешает потому, что он глупый и злопамятный. Я уверен, Мария, что, окажись даже ты на его месте, это ничего бы не изменило.
Мария перестала умолять. Она вдруг обрела то ледяное спокойствие, которое бывает в женщинах перед тем, как они пускают в ход свои когти.
— Я люблю его, — сказала Мария тоном, как будто это означало, что его не следует наказывать ни за какие проступки, кроме неверности. Она взглянула на меня. — Это по вашей вине я здесь.
Дэтт вздохнул и вышел из комнаты.
— И это ваша вина, что он в опасности, — продолжала она.
— Хорошо, — сказал я, — обвиняйте меня, если хотите. «У меня душа такого цвета, что пятна на ней не видны».
— Вы не можете им помешать? — спросила она.
— Нет, — ответил я ей, — это не тот фильм.
Лицо Марии исказилось так, словно ей в глаза попал дым сигареты. Дым был густым, и она начала рыдать. Ее горе не было притворным, когда слезы выдавливают из глаз уголком крошечного кружевного платочка и одновременно краешком глаза наблюдают в зеркало за тем, как это выглядит. Она рыдала, и лицо ее осунулось. Рот запал, кожа сморщилась. Отвратительное зрелище и отвратительный звук.
— Он умрет, — сказала она странным слабым голосом.
Не знаю, что случилось потом. Не знаю, начала ли Мария двигаться до прозвучавшего выстрела или позже, как не знаю, в самом ли деле Жан-Поль бросился на Роберта, о чем тот позже сказал нам. Но я стоял непосредственно за спиной Марии, когда она открыла дверь. Автоматический пистолет сорок пятого калибра — мощное оружие. Первый выстрел ударил по кухонному столику, пробив столешницу и разбив полдюжины тарелок. Они еще падали, когда прозвучал второй выстрел. Я услышал, как Дэтт кричит насчет своих тарелок, и увидел, что Жан-Поль раскачивается, как волчок. Потом он упал на кухонный стол, поддерживая себя рукой и глядя на меня широко раскрытыми глазами. Лицо его искажала гримаса ненависти и боли, щеки были раздуты, как будто он высматривал место, где бы его могло вырвать. Он ухватился за свою белую рубашку и потащил ее из брюк. Он дернул ее так сильно, что пуговицы оторвались и покатились по комнате. Теперь у него в руке был зажат большой клок рубашки, и он затолкал его в рот, как фокусник, выполняющий трюк под названием «как проглотить мою белую рубашку». Или «как проглотить рубашку в розовую крапинку». «Как проглотить мою розовую рубашку, мою красную, мою темно-красную рубашку». Но ему так и не удалось выполнить этот трюк. Клочок ткани выпал изо рта, и кровь полилась ему на подбородок, окрасив зубы в розовый цвет, закапала на шею и испортила рубашку. Он стал на колени, как будто для молитвы, но упал на пол лицом вниз и умер, не произнеся ни слова, и ухо его прижалось к полу так, словно он прислушивался к стуку копыт, уносивших его в другой мир.
Он был мертв. Трудно ранить человека из пистолета сорок пятого калибра: вы либо промажете, либо разнесете его на части.
В наследство умершие оставляют нам свои скульптурные изображения — в полный рост, которые лишь отдаленно напоминают живые оригиналы. Окровавленное тело Жана-Поля мало походило на него живого: тонкие губы сжаты, и только на подбородке был по-прежнему нелепо торчал кружок лейкопластыря.