Я резко попрощался. Боб вел себя с преступной неосторожностью, но я знал, что на этот раз дисциплине подчиняться придется мне. Я только молил бога, чтобы глупая самонадеянность Боба не довела его до крайней нищеты, лишений или даже каторги, хотя, по правде говоря, очень боялся, что именно этим все и кончится.
На следующее утро мы, как всегда, завтракали вместе. И как всегда, Боб не удосужился прилично одеться. На нем был тот же самый халат, который я помню уже много лет, так как сам подарил его ему за ненадобностью. С тех пор я сменил уже три халата, но никогда не появлялся в них за завтраком. Я держал перед собой «Таймс», но не читал.
Солнце уже поднялось высоко. Не знаю, как долго я пролежал без сознания. Я сел. Вокруг ни шороха. Далеко в туманную бесконечность тянулась дорога через пустыню. Рядом бок о бок стояли три танка. Все сгоревшие. Один из них так раскалился, что сгорела краска, и он стоял теперь совершенно белый, как призрак пустыни. Тодди и Виллер лежали возле ближайшего танка. С первого взгляда было понятно, что оба мертвы. Труп Виллера очень обгорел. Я нашел глазами Брайана, своего сержанта. Он был почти без сознания, глаза широко открыты, форма изорвана в клочья. Он сделал мне знак рукой.
— Впереди танки, — тихо сказал мне. — Впереди танки, капитан. — Его, по всей видимости, раздражало, что я не реагировал. — Впереди танки! — очень громко закричал он.
— Да, сержант, — крикнул я не менее громко. — Я вижу их.
Он улыбнулся и затих. Нигде никакого движения от горизонта до горизонта, только обломки и куски разорвавшихся бензобаков.
— Вы сильно обожжены, Брайан? — спросил я.
— Только нога, сэр, — ответил он. — А вы?
— Меня, должно быть, просто отбросило волной, — сказал я.
Я лежал на самом краю до черна выжженного взрывом круга. Говорить было очень трудно.
— Я скоро вернусь, сержант, — медленно проговорил я. — Мне только нужно сначала немного поспать.
Я положил голову в тени почерневшего танка, почувствовал, как в ухо сыплется горячий песок, как он обжигает щеку, и закрыл глаза, но сквозь веки просачивался красный свет, добираясь до самого мозга. И я потерял сознание. Наверное, Брайан умер очень скоро.
Боб не просто ел, он жадно поглощал все, что попадалось ему на глаза, и болтал с головокружительной скоростью. Переворачивая страницу газеты, я услышал, как он говорит:
— И еще есть старый трюк с кабинетом управляющего. Ты приходишь в банк с полным ящиком бумажных денег и говоришь управляющему, что работаешь в какой-то дурацкой фирме и что тебе нужно передать эти деньги одному очень солидному клиенту. Нельзя ли воспользоваться кабинетом управляющего, потому что ты столько читал о всех этих налетах на банки? Управляющий смотрит на тебя и, понимая, что ты всего лишь неотесанный деревенщина, соглашается. Будешь эти кукурузные хлопья, Лиз? Тогда я сам их съем. Ты располагаешься за столом управляющего, а твой дружок приводит жертву. Ты расправляешь плечи, говоришь, что ты и есть управляющий, и получаешь деньги у этого придурка. А он-то думает, что вкладывает деньги в банк. Правда красиво?
Я раскрыл «Таймс» на страничке биржевых новостей и сказал:
— Кабинет управляющего банком — этот трюк стар как мир. Его часто использовали во время войны, только тогда говорили, что в твой банк попала бомба, поэтому ты просишь разрешения воспользоваться этим кабинетом. Это годится для мелких жуликов, но нам с нашими талантами не стоит размениваться на такие пустяки.
И я снова окунулся в чтение газеты.
Боб сказал:
— Ладно, тогда другой фокус. Ты находишь фирму, которая имеет дело с любыми видами металлов: оловом, медью или даже…
Тут его перебила Лиз:
— Ты можешь заткнуться хотя бы на минуту?
— А что я такого сказал? Я говорю по работе. Ты же всегда упрекала меня, что я проявляю недостаточно интереса к моей работе. Ты всегда говорила, что если…
— Пожалуйста, успокойся, — попросила Лиз Боба.
— В чем дело, дорогая? — обратился я к ней.
— Это все этот город, — сказала Лиз. — С самого начала нашей операции с Магазарией я чувствовала себя как в заключении.
— Конечно, это понятно, дорогая, но просто некоторое время нам лучше оставаться в гостинице как можно дольше.
— Но почему именно здесь, в этой гостинице? Я себя чувствую здесь такой заброшенной и одинокой!
Она ни словом не упомянула о наших планах насчет Спенсера, и я тоже молчал.
Боб вскочил, руками изображая рамку кинофильма, и заорал:
— У меня есть идея, С.Л. Сейчас канун Нового года. Сечете? Может, это одновременно ее день рождения? Я еще не знаю, но, кажется, что-то начинает вырисовываться. Она бедна, С.Л. Она бедна и одинока, у нее остались лишь воспоминания о былой славе и богатстве…
— Когда она была знаменитой певицей в нелегальном заведении времен Сухого Закона, — подсказал я. — И вот, мистер Толстосум из тех славных дней стучит однажды в ее дверь.
— Вы схватываете на лету, С.Л., — похвалил Боб. — Еще осталось что-то от вашей хваленой хватки. «Здравствуйте, мой старый мистер Толстосум из моих славных дней Сухого Закона», — говорит она.
Я толкнул локтем Лиз, и она подхватила:
— Здравствуйте, мой старый мистер Толстосум из моих славных дней Сухого Закона.
Боб сказал:
— Сегодня твой день рождения, Долли. (Это действительно ее день рождения, и сейчас станет ясно, что…)
Я продолжал:
— Да, это ее день рождения. Он ведет ее в зал, полный людей, толпящихся перед началом торжественного приема. На столе икра, шампанское и свежие цветы…
Вступает Боб:
— А высоко на стене — плакат «Крошка Долли — мечта Айдахо».
— С Новым годом! — кричат они и начинают хлопать.
Слабым голосом старого мистера Толстосума я произношу:
— Тебе больше не придется проводить скучные и одинокие дни взаперти в этой тесной клетушке. Твои друзья приветствуют твое возвращение на Бродвей. А сейчас, Долли, душенька, осчастливь своих старых поклонников и спой нам, как в былые времена.
— Наклоняйся, — скомандовал Боб, который бегал вокруг нас якобы с камерой, сопровождая каждый новый «кадр» победными выкриками творческого гения. — Немного ближе к камере. Головы ближе.
Тут подхватываю я:
— Аудитория скандирует: «Долли, пой».
Боб попытался выступить в роли толпы, жаждующей песен.
— Как в былые времена, Долли, — повторил я.
— Я не могу, — сказала Лиз.
Она уже вошла в роль. Мы с Бобом начали подпевать, и она, сбиваясь, запела:
— Крошка Долли, мечта, радость… Нет, нет. Не могу продолжать… — Она вынула платочек и вытерла слезу. Боб суетился вокруг, ловя крупный план. Лиз прохрипела: — Кажется, я забыла слова.
— Тогда, — сказал я голосом мистера Толстосума, — тогда твои друзья напомнят тебе. Крошка Долли, мечта и гордость Айдахо.
И Лиз запела вместе с нами.
— А кто это там за кулисами? — говорит Боб. — Я скажу вам кто! Ее девичья любовь, вот кто.
Я внес предложение:
— Это может сыграть Рок Хадсон.
Лиз сказала:
— И Гэри Грант может.
Боб добавил:
— Давайте будем смотреть правде в глаза, это сыграет даже Утенок Дональд.
Я задернул занавес.
— Меркнет свет, — фантазировал я. — И Долли остается в свете одного прожектора. — Я направил на нее свет настольной лампы.
— Теперь вступает оркестр. «Человек, которого я люблю», — объявила Лиз.
Мы с Бобом дали ей первые несколько нот. Она как-то взбодрилась. Когда Лиз запела, Боб сказал:
— Она смотрит на него со сцены. Он стоит за кулисами в тени, и вдруг выходит на свет.
— Рок Хадсон смахивает слезу, — добавил я.
— Гэри Грант смахивает слезу, — поправила Лиз.
Боб всхлипнул.
В эту минуту зазвонил телефон. Мы застыли на месте и некоторое время так и стояли, глядя друг на друга, пока Боб не предположил вслух:
— Это, должно быть, Спенсер.
— Может быть, — ответил я. — Но лично я в этом сомневаюсь.
Я подошел к телефону, но не сразу взял трубку. Наверняка мне не удалось скрыть отвращения в голосе, когда я объявил Бобу, что это его дружок Спайдер. Он спрашивал разрешения взять на полчаса наш «роллс».
— Хорошо, — разрешил Боб. — Ключи у швейцара. И передайте, пусть не оставляет мне на заднем сиденьи кучу заколок для волос.
Я передал эту остроту Спайдеру, который коротко поблагодарил и сразу повесил трубку.
— Это не твой новый приятель Спенсер, однако, — не преминул я напомнить Бобу.
— Еще позвонит, — упрямился Боб.
— Ты слишком самоуверен, — высказал я свое мнение по этому поводу. — Я лично подозреваю, что даже если вчера тебе и удалось увлечь его своей напускной искушенностью, то, поразмышляв над всем этим сегодня утром, он непременно оценит твою игру, если использовать терминологию театральных критиков как «немного чересчур».
— Ни в жисть, — отрезал Боб, даже глазом не моргнув. — Я вел себя именно так, как этот великосветский придурок Спенсер ожидал бы от сопляка пролетарского происхождения, которому привалило счастье получать два миллиона в год. И чем больше он будет размышлять, тем правдоподобнее ему все это покажется. Вот увидите, вот увидите. Я его прикончу.
— Ты по-настоящему ненавидишь Спенсера, — сделал я вывод. — Ты просто террорист! Ас классовой борьбы.
— Вот когда увидите, как полетят пух и перья, тогда и поймете, насколько я его ненавижу.
Я пытался как-то вразумить его:
— Что с тобой стало, Боб? Ты вдруг превратился в какой-то механизм, приводимый в движение динамо-машиной, системой передач и электроцепью. Вчера вечером ты набрасывался на Спенсера, как новоиспеченное средство борьбы с вредителями, не потому, что он простофиля, а просто потому, что он богатый молодой человек с речью, выдающей его законное среднее образование.
— Совершенно верно, — согласился Боб.
— Мы не боремся с вредителями, мальчик мой. Мы рыбаки. Пусть поплавок потанцует на поверхности, потом нырнет, потом опять появится. Получай удовольствие от созерцания воды и легкого намека на приближающийся дождь. Насаживай тщательно каждую наживку и никогда не спеши. И, что самое главное, мальчик мой, научись любить рыб. — Я через стол бросил взгляд на Лиз, она ответила мне улыбкой.