Глава 66
Сегодня дождь — слабенький, скуповатый апрельский дождик. Уже зацвели голубые пролески, проклюнулись нарциссы, рвутся к свету бог весть откуда явившиеся незабудки. Ну вот опять — растительная толкотня и давка. Им не надоедает: растения ничего не помнят — вот в чем дело. Не помнят, сколько раз уже проделывали все то же самое.
Должна признаться, меня удивляет, что я по-прежнему здесь, по-прежнему говорю с тобой. Мне нравится думать, что говорю, но, конечно, нет: я ничего не произношу, ты ничего не слышишь. Между нами лишь черная строка: нить, брошенная на пустую страницу, в пустоту.
Лед на порогах Лувето почти сошел — даже в тенистых провалах. Вода, сначала темная, потом белая, грохочет по известняковым расселинам и валунам, легкая, как всегда. Шум страшный, но успокаивающий, красивый даже. Понятно, почему он так притягивает людей. К водопадам, в горы и пустыни, в глубокие озера — туда, откуда нет возврата.
Пока выловили только один труп — накачанную наркотиками молодую женщину из Торонто. Еще одна поторопилась. Еще одна впустую потраченная жизнь. У нее здесь родственники — дядя, тетя. Теперь на них косятся, словно они виноваты; а у них сердитый вид загнанных в угол людей, знающих, что они невиновны. Не сомневаюсь, что за ними нет вины, но они живы, а все шишки получает тот, кто выжил. Такое правило. Пусть несправедливое.
Вчера утром заехал Уолтер — посмотреть, что разладилось за зиму. Как он говорит, «весенняя настройка» — он это проделывает у меня каждый год. Привез ящик с инструментами, ручную электропилу, электродрель: ему бы только пожужжать всласть.
Он сложил инструменты на задней веранде и затопал по дому. Вернулся довольный.
— Из садовой калитки вывалилась планка, — сказал он. — Сегодня поставлю новую, а выкрашу, когда высохнет.
— Да не беспокойся ты. — Я это повторяю каждый год. — Все разваливается, но меня переживет.
Как обычно, Уолтер не обращает на меня внимания.
— И ступеньки на крыльце, — говорит он. — Надо покрасить. Одна вот-вот обвалится — набьем поверх новую. Упустили время — просочилась вода, ступенька гниет. Или даже — раз крыльцо — морилкой, дереву полезнее. Края покрасим другой краской — люди будут видеть, куда ступают. А то можно промахнуться — и до беды недалеко. — «Мы» он говорит из вежливости, а под «людьми» подразумевает меня. — Новую ступеньку набью сегодня.
— Ты промокнешь, — говорю я. — И по телевизору обещали, будет то же самое.
— Не-а, прояснится. — На небо даже не посмотрел.
Уолтер уехал за чем-то — наверное, за планками, а я этот промежуток времени пролежала на диване туманной героиней романа, забытой на страницах книги, где ей предназначено желтеть, плесневеть и осыпаться вместе с бумагой.
Нездоровый образ, сказала бы Майра.
А что ты предлагаешь, спросила бы я.
Дело в том, что у меня опять барахлит сердце. Барахлит — своеобразное слово. Так говорят, желая преуменьшить опасность. Точно бракованная деталь (сердце, желудок, печень и все остальное) — капризный, сложный механизм, который можно образумить машинным маслом или отверткой. А все эти симптомы — толчки, боль, сердцебиение — просто выпендреж, и орган скоро перестанет резвиться и снова заработает как надо.
Доктор недоволен. Что-то мямлит про анализы, обследования и поездки в Торонто, где прячутся лучшие специалисты — те немногие, что еще не отправились в мир иной. Доктор поменял мне лекарство и добавил еще одно. Даже заговорил об операции. О чем речь и чего мы достигнем, поинтересовалась я. Как выяснилось, усилий много, а толку мало. Он подозревает, что тут не обойтись без полной замены агрегата — это он так сказал, будто речь идет о посудомоечной машине. Мне придется встать в очередь и ждать агрегата, который больше не нужен владельцу. Проще говоря, чужого сердца, вырванного из груди какого-нибудь юнца: глупо вшивать такое же старое и изношенное, как то, что собираешься выбросить. Требуется свежее и сочное.
Но кто знает, откуда их берут? Я думаю, у беспризорных детей из Латинской Америки — во всяком случае, ходят такие параноидальные слухи. Похищенные сердца, товар черного рынка, вырванные из сломанных ребер, теплые, окровавленные, принесенные в жертву фальшивому богу. Кто этот фальшивый бог? Мы. Мы и наши деньги. Так сказала бы Лора. Не трогай эти деньги, говорила Рини. Ты не знаешь, где они побывали.
Смогу ли я жить, сознавая, что во мне сердце мертвого ребенка?
А если нет, тогда что?
Только не принимай эту путаную тоску за стоицизм. Я пью лекарства, с грехом пополам гуляю, но ничего не могу поделать со своим ужасом.
После ланча — кусок черствого сыра, стакан подозрительного молока и вялая морковка (на этой неделе Майра не выполнила взятое на себя обязательство наполнять мне холодильник) — вернулся Уолтер. Он измерял, пилил, колотил молотком, а потом постучался ко мне, извинился за шум и сказал, что теперь все тип-топ.
— Я приготовила кофе, — сказала я. Это часть апрельского ритуала. Не пережгла ли я кофе в этот раз? Неважно. Он к Майриному привык.
— Не возражаете? — Он осторожно стянул резиновые сапоги и оставил их на задней веранде — Майра вымуштровала: ему не разрешается ходить в, как она выражается, его грязи, по, как она выражается, ее коврам — и на цыпочках пошел в огромных носках по кухонному полу. Благодаря героическим усилиям Майриной женщины, пол теперь стал чистый и скользкий, как каток. Раньше на полу был липкий налет — тонкий слой клея из грязи и пыли, но его больше нет. Пожалуй, надо посыпать песком, иначе поскользнусь и что-нибудь себе сломаю.
Видеть, как Уолтер идет на цыпочках, — само по себе развлечение; будто слон ступает по яйцам. Он добрался до кухонного стола и выложил рабочие рукавицы из желтой кожи; они походили на огромные лапы.
— Новые рукавицы, — уточнила я. До того новые, что прямо сияли. Ни царапинки.
— Майра купила. От нас через три улицы мужик себе кончики пальцев лобзиком отхватил, так она разволновалась, боится, что я такое же учиню. Но тот мужик дурак дураком, переехал из Торонто, ему, извиняюсь за выражение, вообще пилу нельзя в руки давать: он себе и голову отпилит — потеря, правда, невелика. Я ей сказал, чтобы сделать такое, надо быть совсем дубиной, и к тому же у меня нет лобзика. Но она все равно заставляет, куда ни пойду, таскать эти чертовы рукавицы. Только я за дверь — постой-ка, рукавицы забыл.
— А ты их потеряй, — посоветовала я.
— Новые купит, — мрачно ответил он.
— Тогда оставь здесь. Скажи, забыл, заберешь потом. А сам не забирай.
Я представила, как одинокими ночами держу брошенную кожаную руку Уолтера — какой-никакой компаньон. Душераздирающе. Может, завести кошку или собачку? Что-нибудь теплое, пушистое и не критикующее — друга, помогающего ночи коротать. Млекопитающие сбиваются в стаи: одиночество вредно для глаз. Но если я заведу живность, то, скорее всего, споткнусь о нее и сломаю шею.
Рот Уолтера задергался, показались кончики верхних зубов — это он улыбался.
— Один ум хорошо, а два лучше, — сказал он. — Может, вы как бы случайно бросите их в мусорное ведро.
— Ну ты и плут, Уолтер, — сказала я.
Он заулыбался еще шире, положил в кофе пять ложек сахара, выпил залпом, затем оперся руками о стол и поднялся — словно памятник на канатах. И я вдруг ясно представила: последнее, что он для меня сделает, — поднимет угол гроба.
Он это тоже знает. Он готов помочь. Не из неумех. Не засуетится, не уронит меня, проследит, чтобы я ровно двигалась в этом последнем коротком путешествии. «Взяли», — скажет он. И меня возьмут.
Печально. Я понимаю; и еще сентиментально. Но, пожалуйста, потерпи меня. Умирающим нужна некоторая свобода, как детям в дни рождения.
Глава 67
Вчера вечером я смотрела по телевизору новости. Зря: это вредно для пищеварения. Где-то опять война — мелкий, что называется, конфликт, но тем, кто внутри, он, конечно, мелким не кажется. Они все похожи, эти войны: мужчины в камуфляже с повязками на пол-лица, клубы дыма, выпотрошенные дома, сломленные, плачущие мирные жители. Бесконечные матери тащат бесконечных ослабевших детей, лица забрызганы кровью; бесконечные с толку сбитые старики. Молодых людей посылают на войну и убивают, дабы предотвратить месть, — греки в Трое так делали. Если не ошибаюсь, так же Гитлер объяснял уничтожение еврейских младенцев.
Войны разражаются и умирают, но тут же — новая вспышка. Дома трескаются яичной скорлупой, их нутро пылает, разворовывается или мстительно топчется. Беженцев атакуют с воздуха. В миллионах подвалов перепуганная царская семья смотрит на расстрельный отряд — зашитые в корсеты драгоценности никого не спасут. Воины Ирода обходят тысячи улиц; из соседнего дома Наполеон дает деру с краденым серебром. После нашествия — любого нашествия — в канавах валяются изнасилованные женщины. Справедливости ради добавим: и изнасилованные мужчины. Изнасилованные дети, изнасилованные собаки и кошки. Ситуация выходит из-под контроля.
Только не здесь, не в тихой, стоячей заводи, не в Порт-Тикондероге. Парочка наркоманов в парке, иногда ограбление или утопленник в водовороте. Мы тут притаились; вечером, попивая и жуя, пялимся на мир в телевизор, точно в замочную скважину, а когда надоест, выключаем. Хватит с нас двадцатого века, говорим мы, поднимаясь по лестнице. Но в отдалении слышится грохот, словно морские валы бьются о берег. Вот он, век двадцать первый, он несется над головами стальным птеродактилем, космическим кораблем с жестокими пришельцами, чьи глаза, как у ящеров. В конце концов они учуют нас, железными когтями сорвут крыши с наших хлипких, жалких домишек, и мы останемся нагими, дрожащими, голодными, больными и отчаявшимися, как и все остальные.
Прости мне это отступление. В моем возрасте апокалиптические видения позволительны. Говоришь себе: близится конец света — и лжешь: хорошо, что я его не увижу. На самом деле, ты лишь об этом и мечтаешь — если можно будет подглядывать в замочную скважину, а тебя не коснется.
Но что беспокоиться о конце света? Конец света наступает каждый день — для кого-то. Время вздымается, вздымается, и, когда оно поднимается до бровей, тонешь.
Что же было дальше? Я вдруг потеряла нить, с трудом вспомнила, на чем остановилась. Война, конечно. Мы не были к ней готовы, но при этом знали, что такое было и прежде. Этот холод, окутывающий туманом, — холод, в который я родилась. Как тогда, все опасливо трепетало — стулья, столы, улицы, фонари, небо, воздух. Внезапно исчез целый кусок реальности, какой мы ее знали. Так случается, когда приходит война.
Но ты слишком молода, чтобы помнить, о какой войне речь. Для пережившего войну она — Война. Моя началась в первых числах сентября 1939 года и продолжалась… Ну, в учебниках истории это есть. Хочешь — посмотри.
Пусть огонь в домах пылает[476] — один из лозунгов прежней войны. Я каждый раз представляла толпу женщин — волосы разметались, глаза горят, — в одиночку или парами они крадутся в лунном свете и поджигают свои дома.
В последние месяцы перед войной наш брак дал трещину, хотя, можно сказать, он треснул с самого начала. У меня был один выкидыш, потом другой. У Ричарда, в свою очередь, одна любовница, потом другая — как я подозревала; это было неизбежно (скажет потом Уинифред), учитывая хрупкость моего здоровья и желания Ричарда. У мужчин в те дни имелись желания, целая куча; они таились в щелях и закоулках мужского существа и порой, собравшись с духом, переходили в наступление, словно полчище крыс. Они так сильны и коварны, разве обычный мужчина мог им противиться? Эту теорию исповедовала Уинифред и, если честно, многие другие тоже.
Любовницы Ричарда были (я так понимала) из числа его секретарш — всегда молодые, хорошенькие и приличные девушки. Он приглашал их на работу сразу после окончания курсов. Некоторое время они нервозно мне отвечали, когда я звонила Ричарду в контору. Их отряжали покупать для меня подарки и заказывать цветы. Ричард хотел, чтобы они понимали, как обстоят дела: я — законная жена, и разводиться он не намерен. У разведенных нет шансов возглавить государство — тогда не было. Такое положение вещей давало мне определенную власть, но лишь при условии, что я ею не воспользуюсь. По сути я имела власть, лишь притворяясь, что ничего не знаю. Над ним тяготел страх разоблачения: вдруг я узнаю то, что известно всем, и устрою какую-нибудь катастрофу?
А я переживала? Да, в некотором роде. Но полбуханки лучше, чем ничего, говорила я себе, а Ричард — просто буханка. Хлеб для Эме и для меня. Будь выше этого, говорила Рини, и я старалась. Старалась быть выше — воспарить беглым воздушным шариком, и порой мне удавалось.
Я научилась себя занимать. Всерьез углубилась в садоводство и достигла кое-каких результатов. Теперь погибало не все. Я планировала разбить тенистый сад из многолетних растений.
Ричард соблюдал приличия. Я тоже. Мы посещали коктейли и обеды, приходили, уходили; он придерживал меня за локоть. Мы непременно выпивали бокал-другой перед обедом, а может, и все три, я немного чрезмерно пристрастилась к джину, добавляя в него то одно, то другое, но не переступала грани — ноги не подгибались, и язык не заплетался. Мы скользили по поверхности, по тонкому льду хороших манер, что скрывает темную бездну — лед подтает, и утонешь.
Полужизнь лучше нежизни.
Мне не удалось убедительно нарисовать Ричарда. Он остается картонным силуэтом. Я понимаю. Я не могу его описать, сфокусировать на нем взгляд — Ричард расплывается, точно фотография в отсыревшей выброшенной газете. Он и в то время казался мне и карликом, и исполином. Все потому, что он не в меру богат и его не в меру много, — возникает соблазн ожидать от него больше, чем он способен дать, и обыкновенность его кажется пороком. Он был беспощаден, но не лев — скорее, крупный грызун. Рылся под землей; убивал живое, перегрызая корни.
Он располагал средствами на благородные поступки, на щедрые жесты, но никогда их не делал. Он превратился в свою статую — огромную, официальную, внушительную и пустую.
Не то чтобы он сильно важничал — нет, он был недостаточно важен. Вот так — если в двух словах.
Когда разразилась война, Ричарду пришлось туго. Он так нежничал с немцами, так ими в своих речах восхищался. Как большинство людей его склада, Ричард закрывал глаза на грубейшее попрание демократии в Германии — демократии, которую многие наши лидеры порицали как никуда не годную, а теперь страстно защищали.
Кроме того, Ричард много потерял, лишившись возможности торговать с теми, кто вдруг стал врагом. Пришлось драться и подлизываться; Ричарду это пришлось не по вкусу, но все-таки он на это пошел. Ему удалось сохранить свой статус и вновь вырваться в фавориты: что ж, не он один запачкал руки, и другим не пристало тыкать в него своими грязными пальцами. Скоро его фабрики снова задымили, вовсю выполняя военные заказы, и не было в стране большего патриота, чем Ричард. Так что он выкрутился, когда Россия примкнула к союзникам и Иосиф Сталин неожиданно превратился в любимого дядюшку. Да, Ричард выступал против коммунистов, но это когда было? Все в прошлом: разве враг твоего врага не твой друг?
Я же ковыляла по жизни; не как обычно (теперь все переменилось), а как могла. Сейчас я бы назвала тогдашнюю себя угрюмой. Ну, или оцепенелой. Больше не надо было готовиться к приемам в саду, шелковые чулки покупались только на черном рынке. Мясо, масло и сахар нормированы; если не хватало, если хотелось покупать больше, следовало налаживать связи. Никаких трансатлантических вояжей на роскошных лайнерах — «Куин Мэри» перевозила войска. Радио превратилось из портативной эстрады в исступленного оракула; каждый вечер я включала его, чтобы послушать новости — первое время всегда плохие.
Война все продолжалась — работающий без устали мотор. Тоскливое постоянное напряжение измучило людей. Будто слушаешь, как кто-то в предрассветной мгле скрипит зубами, а ты ночь за ночью мучаешься бессонницей.
Случались и маленькие радости. От нас ушел мистер Мергатройд — его призвали в армию. Тогда я и научилась водить машину. Пользовалась одним из наших автомобилей («Бентли», кажется), и Ричард оформил его на меня — так мы получали больше бензина. (Бензин, естественно, тоже нормировался, хотя для таких людей, как Ричард, делались поблажки.) Автомобиль дал мне больше свободы, хотя такой свободы мне уже было не нужно.
Я простудилась, простуда обострилась бронхитом — той зимой все болели. Я выздоравливала несколько месяцев. Все время лежала в постели и грустила. Кашель не отпускал. Я больше не ходила смотреть кинохронику — речи, сражения, бомбежки, разорения, победы, даже вторжения. Волнующие времена (так нам говорили), но я потеряла к ним интерес.
Конец войны был не за горами. Приближался с каждым днем. И вот наступил. Я помню тишину, когда окончилась предыдущая война, и потом звон колоколов. В ноябре; лужицы затянул лед. Сейчас была весна. Парады. Декларации. Трубы.
Но закончить войну не так просто. Война — громадный костер, пепел разносится далеко и оседает медленно.
Глава 68
Сегодня я дошла аж до Юбилейного моста, а на обратном пути свернула в кондитерскую, где съела почти треть апельсинового хвороста. Громадный ком муки и жира забил мне артерии илом.
Потом я отправилась в туалет. Средняя кабинка была занята, и я стала ждать, отворачиваясь от зеркала. С возрастом кожа тончает — видны все вены, все прожилки. А ты сама становишься толще. Трудно вспомнить, какой же ты была без этой кожуры.
Наконец дверца открылась, и из кабинки вышла девушка — смуглая, в чем-то мрачном, глаза подведены черным. Она вскрикнула, а потом рассмеялась:
— Извините, я не думала, что здесь кто-то есть. Вы подкрались.
Она говорила с акцентом, но была своя. У них одна национальность — молодость. А вот я теперь чужая.
Последняя запись — золотистым фломастером: «Без Иисуса в рай не попадешь». Рецензенты уже поработали: Иисуca вычеркнули и поменяли на Смерть.
Ниже — зеленым: «Рай — в зерне песка. Блейк»[477].
И еще ниже — оранжевым: «Рай — на планете Ксенор. Лора Чейз».
Тоже неверная цитата.
Официально война закончилась в первых числах мая — то есть закончилась война в Европе. Лору только это и занимало.
Она позвонила через неделю. Утром, через час после завтрака, рассчитав, что Ричарда дома нет. Я ее не узнала, я давно устала ждать. Я сначала решила, что звонят от портнихи.
— Это я, — сказала она.
— Где ты? — осторожно спросила я. (Как ты помнишь, она уже превратилась для меня в неизвестную величину — и, возможно, переменчивую.)
— Здесь, — ответила она. — В городе.
Она не сказала, где остановилась, но назвала перекресток, откуда я ее заберу. Тогда выпьем чаю, сказала я, решив отвести ее в кафе «Диана». Безопасно, народу мало — в основном женщины; меня там знали. Я сказала, что приеду на машине.
— О, у тебя теперь машина?
— Можно сказать. — Я описала автомобиль.
— Прямо колесница, — беспечно сказала она.
Лора стояла на углу Кинг и Спэдайна-авеню, где и обещала. Не самый приятный район, но Лору, похоже, это не смущало. Я посигналила, она помахала, подошла и села в машину. Я поцеловала ее в щеку. И тут же почувствовала себя предательницей.
— Не могу поверить, что ты здесь, — сказала я.
— И тем не менее.
Неожиданно я поняла, что сейчас разревусь; она же казалась беззаботной. Только щека прохладная. Прохладная и худая.
— Надеюсь, ты не сказала Ричарду. Что я здесь. Или Уинифред. Что то же самое.
— С чего бы? — ответила я. Она промолчала.
Я вела машину и не могла на Лору посмотреть. Пришлось сначала парковать автомобиль, идти в кафе, садиться за столик напротив нее. Тут наконец я могла вдоволь наглядеться.
Та и не та Лора, какую я помнила. Старше, конечно, — как и я, — но дело не в этом. Аккуратно, даже строго одета — серо-голубое простое платье с лифом в складку и пуговичками спереди; волосы сильно стянуты на затылке. Похудела, даже усохла, поблекла, но при этом как-то просвечивала: словно острые лучики пробивали кожу изнутри, словно шипы света вырывались наружу в колючей дымке, словно чертополох тянулся к солнцу. Трудно описать. (Да и доверять моему впечатлению не стоит: у меня уже портилось зрение, мне требовались очки, но я об этом еще не знала. Туманный свет вокруг Лоры — возможно, просто оптический обман.)
Мы сделали заказ. Она предпочла кофе, а не чай. Кофе будет плохой, предупредила я, из-за войны в таких местах хорошего кофе не бывает.
— Я привыкла к плохому кофе, — сказала она. Воцарилось молчание. Я не знала, с чего начать. Я не была готова спросить, что она делает в Торонто. Где она была все это время, спросила я. Чем занималась?
— Сначала жила в Авалоне, — ответила она.
— Но он же закрыт! — Дом не открывали всю войну. Мы не были там несколько лет. — Как ты туда проникла?
— Ну, знаешь, мы всегда попадали, куда нам хотелось.
Я подумала об угольном лотке, о непрочном замке на двери погреба. Но все это давно починили.
— Разбила окно?
— Да зачем? У Рини остался ключ. Только никому не говори.
— Но там же нельзя топить. Наверное, холод собачий, — сказала я.
— Да, не жарко, — ответила Лора. — Зато много мышей. — Принесли кофе. Он пахнул подгоревшими корками тостов и жареным цикорием — неудивительно, в него все это и кладут.
— Хочешь пирожное или еще что-нибудь? — спросила я. — Здесь неплохо пекут. — Лора была такая худая — я подумала, пирожное не повредит.
— Нет, спасибо.
— А потом?
— Потом мне исполнился двадцать один, я получила немного денег — тех, папиных. И поехала в Галифакс.
— В Галифакс? Почему в Галифакс?
— Туда приходят пароходы.
Я стала уточнять. Была какая-то причина, как всегда у Лоры, но я побоялась ее услышать.
— Но что ты делала?
— Разное, — ответила она. — Старалась быть полезной, — и ничего больше не прибавила. Наверное, опять благотворительная столовая или что-нибудь в этом духе. Уборка туалетов в больнице, такого рода занятия. — Ты не получала моих писем? Из «Белла-Виста»? Рини говорила, что нет.
— Нет, — сказала я. — Ни одного.
— Я думаю, они их украли. И не разрешали звонить и меня навещать?
— Говорили, это тебе навредит.
Она коротко рассмеялась.
— Это навредило бы тебе, — сказала она. — Тебе не стоит жить в этом доме. Не стоит жить с ним. Он злодей.
— Я знаю, ты всегда так думала, но что мне сделать? Развода он не даст. А денег у меня нет.
— Это не оправдание.
— Возможно, для тебя. У тебя папины деньги, а у меня нет ничего. А как же Эме?
— Ты можешь взять ее с собой.
— Легко сказать. Может, она и не захочет. Она, между прочим, довольно сильно к Ричарду привязана.
— С чего это? — спросила Лора.
— Он ее захваливает. Подарки дарит.
— Я тебе писала из Галифакса. — Лора сменила тему.
— Этих писем я тоже не получала.
— Я думаю, Ричард читает твою почту, — сказала Лора.
— Я тоже так думаю.
Разговор принял неожиданный оборот. Я предполагала, что буду утешать Лору, сочувствовать, выслушивать печальную историю, а меня поучают. Как легко мы вернулись к прежним ролям.
— Что он про меня рассказывал? — спросила вдруг Лора. — О том, почему меня туда отправили?
Ну вот и приехали. Вот он, камень преткновения: либо Лора сошла с ума, либо Ричард лгал. Я не верила ни тому, ни другому.
— Кое-что рассказывал, — уклончиво ответила я.
— Что именно? Не волнуйся, я не обижусь. Просто хочу знать.
— Он сказал, что у тебя… ну, психические отклонения.
— Естественно. Он так и должен был сказать. А еще что?
— Что ты считаешь себя беременной, но это мания.
— Я была беременна, — сказала Лора. — В этом все дело. Потому меня и упрятали так срочно. Он и Уинифред — они до смерти испугались. Позор, скандал! А как же его большое будущее?
— Да, я себе представляю.
И я хорошо себе представляла: конфиденциальный звонок от врача, паника, торопливые переговоры, скоропалительный план. И другая версия, лживая, состряпанная лично для меня. Я была довольно покладиста, но они понимали, что всему есть предел. Не знали, что я натворю, если они за предел выйдут.
— В общем, ребенка я не родила. Такое в «Белла-Виста» тоже проделывают.
— Тоже? — Я чувствовала себя полной дурой.
— Ну, помимо бормотания, таблеток и машин. Делают аборты, — объяснила она. — Усыпляют эфиром, как дантисты. Потом вынимают ребенка. Потом говорят, что ты все выдумала. А потом, если ты их обвиняешь, говорят, что ты опасна для себя и окружающих.
Так спокойна, так убедительна.
— Лора, — сказала я, — ты уверена? Насчет ребенка. Ты уверена, что он был?
— Конечно, уверена, — ответила она. — Зачем мне выдумывать?
Можно было сомневаться, но на этот раз я ей поверила.
— Как это случилось? — прошептала я. — Кто отец?
Такой вопрос — поневоле зашепчешь.
— Если ты еще не знаешь, мне, наверное, не следует говорить.
Должно быть, Алекс Томас, решила я. Алекс — единственный мужчина, к которому Лора проявляла интерес, не считая отца и Бога. Все во мне противилось этой мысли, но других кандидатур не было. Наверное, встречались, пока она прогуливала в первой торонтской школе, и после, когда перестала ходить в школу; когда она в своем благонравном ханжеском фартучке якобы ободряла немощных старых бедняков. Несомненно, фартучек его особенно возбуждал — такие эксцентрические штрихи в его вкусе. Может, она поэтому и учебу бросила — чтобы встречаться с Алексом. Сколько ей тогда было — пятнадцать, шестнадцать? Как он мог?
— Ты его любила? — спросила я.
— Любила? — не поняла Лора. — Кого его?
— Ну… ты понимаешь… — У меня язык не поворачивался.
— Ох нет, конечно, нет. Было ужасно, но мне пришлось. Я должна была принести жертву. Принять боль и страдания. Я пообещала Богу. Я знала, что это спасет Алекса.
— Что ты несешь? — Моя уверенность в Лорином здравом рассудке вновь пошатнулась — мы вернулись назад, в царство ее абсурдной метафизики. — Спасет Алекса от чего?
— От преследования. Его бы расстреляли. Кэлли Фицсиммонс знала, где он, и рассказала. Рассказала Ричарду.
— Я не верю.
— Кэлли была стукачкой, — сказала Лора. — Так Ричард говорил — что Кэлли его информировала. Помнишь, ее посадили в тюрьму, а Ричард ее оттуда вытащил? Вот именно поэтому. Он был ей обязан.
Такое объяснение показалось мне просто захватывающим. И чудовищным, хотя имелась маленькая, крошечная вероятность, что это правда. Но, значит, Кэлли лгала. Откуда ей знать, где Алекс? Он постоянно переезжал.
Он, конечно, мог сам с ней общаться. Вполне мог. Наверное, Кэлли он доверял.
— Я выполнила свою часть сделки, — сказала Лора, — и все получилось. Бог не жульничает. Но потом Алекс ушел на войну. Уже после того, как вернулся из Испании. Так сказала Кэлли — я с ней говорила.
Я уже ничего не понимала. У меня голова шла кругом.
— Лора, — спросила я, — зачем ты сюда приехала?
— Потому что война кончилась и Алекс скоро вернется, — терпеливо объяснила она. — Если меня тут не будет, как он меня отыщет? Он не знает о «Белла-Виста», не знает, что я ездила в Галифакс. Он меня найдет только по твоему адресу. И передаст мне весточку.
У нее была железная уверенность истинно верующего человека, и я пришла в ярость.
Мне захотелось ее встряхнуть. Я на секунду закрыла глаза. Я увидела пруд в Авалоне, каменную нимфу, окунувшую ножку в воду; увидела жаркое солнце, сверкающее на зеленых листьях, что казались резиновыми; тот день после маминых похорон. Меня затошнило — слишком много сладкого. Лора сидела рядом на парапете, удовлетворенно напевая — в полной уверенности, что все хорошо, ангелы на ее стороне, потому что у нее с Богом идиотский секретный договор.
У меня от злости зачесались руки. Я помнила, что случилось потом. Я ее столкнула.
Сейчас я перехожу к тому, что мучит меня по сей день. Мне следовало прикусить язык, не открывать рта. Из любви солгать или придумать что-нибудь — что угодно, только не правду. Никогда не трогай лунатика, говорила Рини. Шок его убьет.
— Лора, мне тяжело это говорить, — сказала я, — но что бы ты ни делала, это не спасло Алекса. Алекс погиб. Его убили на фронте полгода назад. В Голландии.
Ее сияние померкло. Она страшно побледнела. Словно у меня на глазах застывал воск.
— Откуда ты знаешь?
— Я получила телеграмму, — сказала я. — Ее прислали мне. Он указал меня как ближайшую родственницу. — Я еще могла все изменить. Могла сказать: должно быть, это ошибка, должно быть, телеграмма предназначалась тебе. Но я сказала не это. Я сказала вот что: — Это было очень опрометчиво с его стороны. Не стоило так делать — из-за Ричарда. Но у Алекса нет семьи, а мы с ним были любовниками, понимаешь — втайне, уже довольно давно, — кому еще он мог сообщить?
Лора молчала. Только смотрела на меня. Сквозь меня. Бог знает, что она видела. Тонущий корабль, город в огне, вонзенный в спину нож. Но я узнала этот взгляд: она так же смотрела в тот день, когда чуть не утонула в Лувето, — в ее глазах, когда она уходила под воду, был ужас, холод, исступление. Сверкание стали.
Через мгновение она встала, протянула руку и взяла со стола мою сумочку, быстро и почти бережно, словно там лежало что-то хрупкое. Потом повернулась и вышла из кафе. Я не пошевелилась, не остановила ее. Она застигла меня врасплох, а когда я встала из-за стола, Лоры и след простыл.
С оплатой счета получилось неудобно — деньги остались в сумке, которую сестра, объяснила я, взяла по ошибке. Я пообещала завтра же возместить. Все уладив, я чуть не бегом бросилась к машине. Она исчезла. Ключи тоже лежали в сумке. Я не знала, что Лора научилась водить машину.
Я прошла пешком несколько кварталов, изобретая истории. Правду я рассказать не могла: Ричард и Уинифред расценят случай с машиной как еще одно свидетельство Лориной невменяемости. Скажу, что произошла авария, автомобиль отбуксировали в гараж, а мне вызвали такси. И только подъезжая к дому, я, мол, сообразила, что случайно оставила сумку в машине. Но беспокоиться не о чем, скажу я. Завтра утром я все улажу.
И я действительно вызвала такси. Миссис Мергатройд откроет дверь и расплатится.
Ричард не обедал дома. Уехал в клуб, ел скверную еду и говорил речи. Он теперь торопился — впереди маячила цель. Не только власть и богатство, как я теперь понимаю. Он хотел уважения — уважения, невзирая на то, что он из нуворишей. Он тосковал об этом, он этого жаждал; он хотел обладать уважением — не только молотом, но скипетром. Сама по себе эта цель презрения не вызывает.
В клуб, куда он сегодня отправился, допускались одни мужчины, иначе мне тоже пришлось бы идти, сидеть в заднем ряду, улыбаться, в конце речи аплодировать. А в такие дни я отпускала няню и сама укладывала Эме спать. Купала ее, читала на ночь, подтыкала одеяло. В тот вечер Эме на редкость долго не засыпала — видимо, чувствовала, что я чем-то взволнована. Я сидела с ней, держала за руку, гладила ей лоб и смотрела в окно, пока она не задремала.
Куда Лора уехала, где она, что она сделала с моей машиной? Как мне найти ее, что сказать, чтобы все исправить?
В окно бился привлеченный светом майский жук. Словно палец слепо тыкался. Жужжал сердито, упрямо и беспомощно.
Глава 69
Сегодня мозг сыграл злую шутку — арктическая мгла, точно снегом заволокло. Исчезло не имя — это обычное дело, — а слово: встало вверх тормашками и выплеснуло смысл, точно перевернутый бумажный стаканчик.
Слово эскарп. Откуда оно взялось? Эскарп, эскарп, повторяла я — может, и вслух, — но образа не возникало. Это что — предмет, занятие, душевное состояние, физический недостаток?
Полный ноль. Головокружение. Пошатываясь, я стояла на самом краю, хватаясь за воздух. В конце концов полезла в словарь. Эскарп — вертикальное военное укрепление или крутой откос.
В начале было слово, когда-то верили мы. Знал ли Бог, как оно хрупко, как неустойчиво? Как неуловимо, как легко вычеркивается?
Может, это и случилось с Лорой — вполне буквально выбило ей почву из-под ног. Она так верила словам, строила из них свой карточный домик, считала такими надежными, а они вдруг свихнулись, открылись ей пустотой и разлетелись бумажными клочками.
Бог. Доверие. Жертва. Справедливость.
Вера. Надежда. Любовь.
Не говоря о сестре. Ну да. Еще и это.
Назавтра после встречи с Лорой я все утро слонялась у телефона. Шли часы — никто не звонил. У меня был назначен обед с Уинифред и еще двумя членами ее комитета в «Аркадском дворике». С Уинифред лучше ничего не менять — иначе ей станет любопытно, — и я отправилась на обед.
Речь шла о ее последнем проекте — кабаре для раненых ветеранов. Пение, пляски, девушки изобразят канкан, а нам следует дружно подключаться и продавать билеты. Что, Уинифред сама станет отплясывать в кружевной юбочке и черных чулках? Я очень надеялась, что нет. Она уже была кожа да кости.
— Ты какая-то замученная, Айрис. — Уинифред склонила голову набок.
— Правда? — весело отозвалась я.
В последнее время она то и дело замечала, что я не в лучшем виде. Так она давала понять, что я могла бы усерднее поддерживать Ричарда в его походе к славе.
— Да, что-то бледненькая. Ричард измучил? Неутомимый мужчина.
Она была в прекрасном настроении. Наверное, ее планы — ее планы насчет Ричарда — продвигались, несмотря на мою вялость.
Но я особо не могла уделить ей внимание; я слишком беспокоилась о Лоре. Что делать, если она вскоре не объявится? Едва ли можно заявить, что автомобиль украден: я вовсе не хотела, чтобы Лору арестовали. И Ричард бы не хотел. Никто в этом не заинтересован.
Вернувшись домой, я узнала от миссис Мергатройд, что Лора приходила в мое отсутствие. Даже не позвонила в дверь — миссис Мергатройд случайно наткнулась на нее в коридоре. Такое потрясение: увидеть мисс Лору после стольких лет — все равно что с призраком встретиться. Нет, адреса не оставила. Но кое-что сказала. Скажите Айрис, что я потом с ней поговорю. Кажется, так. Ключи от дома положила на поднос для писем; сказала, что взяла их по ошибке. Странно взять ключи по ошибке, добавила миссис Мергатройд, чей курносый нос почуял паленое. Она уже не верила в мою историю о гараже.
Мне стало легче: еще не все потеряно. Лора по-прежнему в городе. Она со мной поговорит.
Так и случилось, хотя она, как и все мертвые, имеет привычку повторяться. Они говорят все, что и при жизни, редко что-то новенькое.
Я переодевалась после обеда; тут пришел полицейский и сообщил о несчастном случае. Лора свернула на оградительный щит и съехала с моста на авеню Сен-Клер прямо в глубокий овраг. Автомобиль смяло в лепешку, скорбно покачал головой полицейский. Лора была в моей машине — это они выяснили. Сначала подумали — естественно, — что найденная в обломках сгоревшая женщина — это я.
Вот была бы новость.
После ухода полицейского я тщетно пыталась унять дрожь. Надо держать себя в руках, нельзя терять самообладание. Коли запела — терпи музыку, говорила Рини, но какую она себе представляла музыку? Безвкусный духовой оркестр, какой-нибудь парад, и вокруг люди тычут пальцами и улюлюкают? А в конце сгорает от нетерпения палач.
Меня ждал перекрестный допрос Ричарда. Рассказ про машину и гараж можно не менять, только прибавить, что я встречалась за чаем с Лорой, а ему не рассказала, не желая волновать по пустякам перед ответственной речью. (У него теперь все речи ответственные: Ричард примеривался схватить удачу за хвост.)
Когда автомобиль сломался, Лора была со мной, скажу я; мы вместе ездили в гараж. Я забыла сумочку, Лора, наверное, ее подобрала, а уж потом — пара пустяков явиться наутро вместо меня и забрать мою машину, расплатившись поддельным чеком из моей чековой книжки. Для правдоподобия вырву чек. Спросят, где гараж, скажу — забыла. Спросят еще что-нибудь — распла́чусь. Как я могу, скажу я, в подобный момент помнить такую мелочь?
Я пошла наверх переодеться. В морг нужны перчатки и шляпка с вуалью. Там уже могут быть репортеры, фотографы. Поеду на машине, подумала я, и вспомнила, что машина теперь — груда металлолома. Придется вызвать такси.
Еще нужно позвонить в контору и предупредить Ричарда. Едва поползет слух, на Ричарда тут же налетят трупные мухи. Он чересчур известен. Он, конечно, захочет подготовить заявление о том, как мы скорбим.
Я набрала номер. Трубку сняла нынешняя молодая секретарша. Я сказала, что дело срочное — нет, через нее не могу передать. Могу говорить только с Ричардом.
Какое-то время его искали.
— Что стряслось? — спросил он. Он не любил звонков на работу.
— Произошло ужасное несчастье, — сказала я. — С Лорой. Она была за рулем, и машина упала с моста.
Ричард молчал.
— Это была моя машина.
Ричард молчал.
— Боюсь, Лора погибла, — прибавила я.
— О боже. — Пауза. — Где она была все это время? Когда она вернулась? И что она делала в твоей машине?
— Я подумала, что лучше сказать тебе сразу, пока репортеры не сбежались, — сказала я.
— Да, — отозвался он. — Это мудро.
— А сейчас мне нужно ехать в морг.
— В морг? — спросил он. — В городской морг? За каким чертом?
— Ее туда отвезли.
— Ну так забери ее оттуда, — сказал он. — Перевези в какое-нибудь место поприличнее. Более…
— Закрытое, — сказала я. — Да, я так и сделаю. Я еще должна сказать, что у полиции имеются подозрения — полицейский только что был здесь, — они предполагают…
— Что? Что ты им сказала? Что предполагают? — Он явно встревожился.
— Только лишь, что она сделала это нарочно.
— Чушь! Наверняка несчастный случай. Надеюсь, ты так и сказала.
— Конечно. Но были свидетели. Они видели…
— Она оставила записку? Если оставила, сожги.
— Их двое — юрист и кто-то из банка. На ней были белые перчатки. Они видели, как она вывернула руль.
— Обман зрения, — сказал он. — Или пьяные были. Я позвоню адвокату. Я все улажу.
Я положила трубку. Пошла в гардеробную — понадобится черное и носовой платок. Нужно сказать Эме, подумала я. Скажу, все из-за моста. Скажу, он рухнул.
Я открыла ящик с чулками — там они и лежали, пять тетрадок, перевязанных бечевкой, дешевых школьных тетрадок времен мистера Эрскина. На обложке — Лорино имя, печатными буквами; ее детский почерк. А ниже: «Математика». Лора ненавидела математику.
Старые классные работы, подумала я. Нет, старые домашние работы. Зачем она мне их оставила?
Тут я могла бы остановиться. Предпочесть незнание. Но я поступила, как ты — как ты, если ты досюда дочитала. Я предпочла знать.
Как большинство из нас. Мы хотим знать, несмотря ни на что, мы готовы к увечьям, готовы, если надо, сунуть руку в огонь. И не только из любопытства: нами движет любовь или горе, отчаяние или ненависть. Мы неустанно шпионим за мертвыми: вскрываем их письма, читаем дневники, перебираем их мусор в поисках намека, последнего слова, объяснения от тех, кто покинул нас, кто оставил нас тащить эту ношу, что подчас оказывается гораздо тяжелее, чем мы думали.
А что сказать о тех, кто оставляет путеводные нити, чтобы мы в них путались? Что ими движет? Самовлюбленность? Жалость? Месть? Простое стремление существовать, вроде нацарапанных на стене туалета инициалов? Сочетание присутствия и анонимности — исповедь без наказания, истина без последствий — в этом есть своя прелесть. Так или иначе, смыть с пальцев кровь…
Те, кто оставляет такие улики, едва ли вправе жаловаться, если потом придут чужаки и сунут нос во все, что когда-то их не касалось. И не только чужаки — еще любовники, друзья, родственники. Мы все подглядываем, абсолютно все. Почему мы уверены, будто нечто из прошлого принадлежит нам просто так, ибо мы его нашли? Все мы превращаемся в кладбищенских воров, едва вскрываем не нами запертые двери.
Но только запертые. Комнаты и все, что в них есть, не тронуто. Если бы покинувшие их желали забвения, им всегда оставался огонь.