ных — ребята не хотели быть арабами, — но Кристин довела дело до конца и выступила с очень неплохой речью про палестинских беженцев.
— Да, — сказала Кристин, — вон здание факультета. Вон то, с плоской крышей, видите?
А мужчина нервно улыбался. За очками с прозрачной пластиковой оправой его глаза таращились на Кристин, словно через аквариум с золотыми рыбками. Он не пошел, куда она показала, а вместо этого сунул ей зеленый блокнотик и шариковую ручку.
— Рисовать план, — сказал он.
Кристин положила на землю ракетку и аккуратно нарисовала схему, как пройти.
— Мы здесь, — говорила она, отчетливо произнося слова. — Вы идете сюда. Факультет здесь. — Она обозначила маршрут пунктиром, а здание отметила крестиком. Мужчина близко наклонился к ней, внимательно следя, как она рисует: он пахнул вареной цветной капустой и еще каким-то неизвестным гелем для волос. Дорисовав, Кристин вручила мужчине блокнот и ручку и улыбнулась окончательной улыбкой.
— Погоди, — сказал мужчина. Он вырвал из блокнота зеленый листок со схемой, сложил его аккуратно и спрятал в карман пиджака: рукава до самых костяшек, по краям болтались нитки. Мужчина принялся что-то писать в блокноте: с некоторой брезгливостью Кристин заметила, что ногти его обгрызены до безобразия. На некоторых пальцах — пятна от протекшей шариковой ручки.
— Мое имя. — Мужчина отдал ей блокнот.
Кристин прочитала странный набор аккуратно выведенных печатных букв: И, Г и Н.
— Благодарю, — сказала она.
— Теперь пиши твое имя, — сказал он, протягивая ей ручку.
Кристин замялась. Будь это человек из ее культуры, она бы подумала, что он ее клеит. С другой стороны, для мужчин из ее культуры она была слишком крупная девушка, ее никогда не клеили. Разве только тот официант-марокканец из пивного бара, куда они студентами иногда заходили после заседаний. Марокканец был прямолинеен. Он просто подкараулил ее возле женского туалета и спросил в лоб, а она ответила нет. И все. А этот мужчина не был официантом, он был студентом, и Кристин не хотела его обижать. Наверное, в его стране, какая бы она ни была, этот обмен именами на листочках — форма вежливого общения, как сказать спасибо. И Кристин взяла ручку.
— Очень приятное имя, — сказал он, сложил листок и засунул в тот же карман, где уже лежала схема.
Кристин сочла, что уже выполнила свой долг с лихвой.
— Ну, до свидания, — сказала она. — Приятно было с вами познакомиться. — Она наклонилась, чтобы взять ракетку, но он опередил и держал теперь ракетку перед собой обеими руками, словно трофейное знамя.
— Я несу это для тебя.
— О нет, прошу вас. Не стоит беспокоиться, я спешу, — сказала она, четко произнося слова. Без ракетки она почувствовала себя безоружной. Мужчина зашагал по тропинке: он перестал нервничать и, казалось, совершенно расслабился.
— Vous parlez français? — непринужденно спросил он.
— Oui, un petit peu, — сказала она. — Не очень хорошо. — Как бы мне так повежливее забрать у него ракетку, гадала она.
— Mais vous avez un bel accent. — Он таращил на нее глаза сквозь очки — он что, заигрывает? Кристин прекрасно знала, что у нее ужасный акцент.
— Послушайте, — произнесла она, в первый раз выказывая нетерпение. — Мне действительно нужно идти. Отдайте, пожалуйста, ракетку.
Он ускорил шаг, он и не собирался отдавать ракетку.
— Куда ты идешь?
— Домой, — ответила Кристин. — Мой дом.
— Я иду теперь с тобой, — сказал он с надеждой в голосе.
— Нет, — сказала она: следует проявить твердость. Кристин рванула вперед, вцепилась в ракетку и вырвала ее после короткого препирательства.
— До свидания, — сказала Кристин, отвернулась от его недоуменного взгляда и пустилась рысцой; может, теперь до него дойдет. Похоже на бегство от рычащей собаки: нельзя показывать, что боишься. И почему, собственно, она должна бояться? Он в два раза меньше ее, а у нее ракетка, ничего он ей не сделает.
Кристин не оглядывалась, но чувствовала, что он по-прежнему следует за ней. Хоть бы трамвай подъехал, думала Кристин, и трамвай действительно подъезжал, но был еще далеко и стоял на светофоре. Через мгновение, когда Кристин подошла к остановке, мужчина возник сбоку. Он тяжело дышал. Кристин, закаменев, смотрела перед собой.
— Ты мой друг, — осторожно сказал он.
И Кристин сдалась: он все-таки не заигрывал, он чужестранец и просто хочет познакомиться с кем-то из местных, и разве она не поступила бы точно так же?
— Да, — сказала она, скупо улыбаясь.
— Это хорошо, — сказал он. — Моя страна очень далеко.
Кристин не знала, что и ответить.
— Это очень интересно, — сказала она. — Très interessant. — Наконец-то подъезжал трамвай: Кристин открыла сумочку и вытащила билетик.
— Я еду теперь с тобой, — сказал он. И сжал ее руку выше локтя.
— Ты… остаешься… здесь, — сказала Кристин; ей хотелось наорать на него, но она просто делала паузу после каждого слова, будто разговаривала с глухим. Она оторвала его руку — хватка у него слабая, куда ему против ее накачанных теннисом мышц. Кристин соскочила с тротуара и поднялась по ступенькам в трамвай, слушая с облегчением, как с лязгом закрываются за ней двери. Проехав квартал, Кристин позволила себе посмотреть в боковое окно. Он стоял там же, где она его бросила: кажется, что-то записывал в своем блокноте.
Когда Кристин вернулась домой, ей только хватило времени, чтобы перекусить, но и то она едва не опоздала на заседание Дискуссионного клуба. Темой встречи было: «Постановили: Эта Война Устарела». Ее команда выступала «за» и выиграла.
С последнего экзамена Кристин вышла с депрессией. Не в экзамене дело, а в том, что это последний экзамен, означавший конец учебного года. Кристин заскочила в кофейню, как обычно, и пришла домой рано, потому что заняться больше и нечем.
— Это ты, дорогая? — крикнула ей мать из гостиной. Должно быть, она слышала, как хлопнула входная дверь. Кристин вошла и плюхнулась на диван, сбив аккуратно расставленные подушки.
— Как экзамен, дорогая? — спросила мать.
— Нормально, — безучастно сказала Кристин. Все нормально, она сдала экзамен. Она не была блестящей студенткой и знала это, но зато она старательная. В ее курсовых профессора всегда оставляли комментарии типа: «серьезная попытка» и «тщательно продумано, но, пожалуй, не хватает напора», ей ставили «хорошо», иногда даже с плюсом. Кристин занималась по курсу политологии и экономики и по окончании надеялась получить работу при правительстве: с отцовскими связями у нее был неплохой шанс.
— Я рада.
Кристин с досадой подумала, что ее мать имеет весьма смутное представление о том, что такое экзамен. Сейчас мать расставляла в вазе гладиолусы, на руках резиновые перчатки, чтобы не поранить руки, она всегда надевала резиновые перчатки, занимаясь, как она это называла, «домашними делами». Насколько понимала Кристин, такие домашние дела сводились к расстановке цветов по вазам: нарциссы, и тюльпаны, и гиацинты, гладиолусы, ирисы, розы, еще астры, хризантемы. Иногда мать готовила — изящно, пользуясь кастрюлями с подогревом, но это для нее было просто хобби. А все остальное делала служанка. Кристин казалось, что как-то нехорошо держать прислугу. Нынче можно нанять только иностранную прислугу или беременных, и на их лицах написано, что их так или иначе эксплуатируют. Но мать Кристин говорила: а чем еще им заняться? Иначе одним остается жить в приютах, а другим застрять на родине. И Кристин вынуждена была согласиться: пожалуй, так и есть. Как бы то ни было, спорить с матерью трудно. Она такая хрупкая, так хорошо сохранилась, что, кажется, дохни на нее — и на лоске образуется трещинка.
— Звонил очень приятный молодой человек, — сказала мать. Она закончила расставлять гладиолусы и теперь снимала перчатки. — Он попросил тебя, я сказала, что тебя нет, и мы немного поболтали. Дорогая, а ты мне про него не рассказывала. — Мать надела очки, висевшие на декоративной цепочке через шею, — дала понять, что вышла из декадентского, капризного состояния духа и примеривает облик женщины интеллигентной, передовых взглядов.
— Он представился? — спросила Кристин. У нее было много знакомых молодых людей, но они не так часто звонили: свои деловые вопросы они решали с ней в кофейне или после занятий.
— Он человек другой культуры. Сказал, что перезвонит позднее…
Кристин призадумалась. Она знала немного таких представителей другой культуры, в основном из Великобритании, и они были членами Дискуссионного клуба.
— Он изучает в Монреале философию, — подсказала мать. — Судя по говору, он француз.
И Кристин начала припоминать того человека в парке.
— Я как раз не думаю, что он француз, — сказала она.
Мать снова сняла очки и рассеянно щупала наклоненный гладиолус.
— Ну, во всяком случае, у него был французский говор. — Мать задумалась на мгновение, с цветочным скипетром в руке. — По-моему, будет неплохо, если ты пригласишь его на чай.
Мать Кристин старалась как могла. У нее были еще две дочери, и обе пошли в мать, красивые. Одна уже благополучно замужем, да и у другой определенно не будет проблем. Подруги успокаивали ее насчет Кристин, приговаривая: «Она не толстая, у нее просто широкая кость, в отца», или: «Кристин пышет здоровьем». Две другие дочери никогда не были общественницами в школе, но поскольку Кристин, скорее всего, никогда не будет красивой, даже если похудеет, ей остается только быть спортивной, политически активной. И хорошо, что у нее много интересов. Мать при всякой возможности старалась поощрять интересы дочери. И Кристин чувствовала, когда мать слишком лукавит: в голосе ее позвякивал упрек.
Кристин знала, что теперь надо бы изобразить радость, но ей ничего не хотелось изображать.
— Я не знаю. Подумаю, — уклончиво ответила она.
— Ты какая-то усталая, солнце мое, — сказала мать. — Может, хочешь молока?
Когда зазвонил телефон, Кристин принимала ванну. Особо мечтательной девушкой она не была, но в ванной часто представляла себя дельфином — эта игра досталась ей от служанки, что купала ее в детстве. Теперь Кристин слышала, как в холле колокольчиком звенит голос матери, а потом в дверь постучали.