Избранные произведения в одном томе — страница 15 из 197

Глава 19

— Вот как! — вскричала неожиданно появившаяся Фелиция. Темный плащ был небрежно наброшен поверх роскошного платья из ярко-оранжевого шелка с голубой бархатной оторочкой. — Вот как вы ведете себя за моей спиной! Право, Редмонд, я ожидала от вас большего благоразумия. — Тут Шарлотта с удивительной ясностью поняла, что это Фелиция звала ее по имени и выманила из дома в ночной сорочке. Это Фелиция написала кровью «БЕРЕГИСЬ!» на желтоватом от старости зеркале в ее спальне… Или они оба участвуют в заговоре? Но упрек Фелиции прозвучал искренне, и ее удивление было неподдельно. Они с Редмондом враждебно сверлили друг друга взорами, и Шарлоттой вновь овладели сомнения.

— Сначала горничная с верхнего этажа, — бушевала Фелиция, — потом девчонка, которую вы наняли в библиотеку восстанавливать кожаные переплеты! Если вам необходимо вести себя подобным образом, проявите хотя бы толику вкуса! И в следующий раз, уж будьте любезны, подыщите даму своего круга.

— В чем вы меня обвиняете, мадам? — грозно зарычал Редмонд, и Шарлотта против воли почувствовала к нему жалость. Он ведет себя так только потому, что несчастен в браке, это ясно. Знай он, что его любят по-настоящему, чисто, беззаветно, а не так, как Фелиция, эгоистично, ревниво, собственнически, Редмонд был бы другим человеком. Но Шарлотта поспешила подавить опасные мысли.

— В абсолютном бесстыдстве! Вас и эту… эту…

— Но позвольте осведомиться, что вы сама делаете в парке в столь поздний час? — угрожающе-вкрадчиво проговорил Редмонд.

Фелиция еще не успела ответить, когда Шарлотта, вдруг разгневавшись, выпалила:

— Я более не намерена здесь оставаться. Верите вы мне или нет, вы оба, мне безразлично. — Она повернулась и бросилась к дому, изо всех сил сдерживая слезы. Они прольются потом, в надежном уединении ее комнаты. Шарлотта чувствовала себя растоптанной, униженной. До нее доносился смех Фелиции, а возможно, и Редмонда. Она горячо ненавидела обоих.

Когда она пробегала по террасе, тяжелый каменный кувшин из тех, что украшали верхний балкон, внезапно опрокинувшись, рухнул рядом с ней на балюстраду и разбился на мелкие кусочки. Подавив крик, Шарлотта вгляделась в темноту. Сомнений не оставалось: кто-то пытался ее убить. Она ясно разглядела силуэт в плаще, тихо скользнувший прочь…

Пишущую машинку я поставила на столе. Она работала вполне нормально, но, поскольку в итальянском нет буквы «k», пришлось заменить ее на «х». Клавиатура тоже была устроена иначе; работать вслепую не получалось. Это очень отвлекало; текст напоминал загадочные марсианские письмена. Начав вписывать «k» oт руки, я задумалась: что это за слово, «xill»? «Ящерица» по-ацтекски? Римская цифра?

Артур бы знал. Он очень хорошо разгадывал кроссворды. Но только его здесь не было.

Артур, где ты? — подумала я, и мои глаза наполнились слезами. Почему не ищешь меня? Почему не приходишь? Теперь он может появиться в любой момент. Однажды так уже было.

Он приехал поздно, в грозу. Квартирная хозяйка постучала в дверь моей комнаты.

— Мисс Делакор, — рявкнула она, — сейчас десять часов. А вы прекрасно знаете, что после семи не имеете права принимать гостей.

Я лежала на кровати и смотрела в потолок.

— У меня нет никаких гостей, — ответила я и открыла дверь, чтобы доказать правдивость своих слов. Меня действительно никогда никто не навещал.

— Ваш гость внизу, — сказала она. — Я запретила ему подниматься. Говорит, его зовут Артур, не помню, как дальше. — Хозяйка в кимоно и пляжных шлепанцах, шаркая, пошла прочь по коридору.

Я понеслась вниз, цепляясь за перила. Артур? Не может быть, я давно поставила на нем крест! Его последнее письмо датировано восьмым сентября, а теперь декабрь. Но если каким-то чудом это и правда он, а хозяйка его прогнала… Я распахнула входную дверь, я была готова бежать за ним прямо в махровом халате. Артур как раз собирался уходить.

— Артур! — вскричала я и кинулась обнимать его сзади. Он был в желтом болоньевом плаще с поднятым до ушей воротником; голова ужасно холодная, волосы мокрые. Мы затоптались на краешке верхней ступеньки; затем я разжала руки, и он повернулся ко мне.

— Куда ты» черт возьми, провалилась? — негодующе воскликнул он.

Пригласить его в свою комнату было нельзя: хозяйка украдкой наблюдала за нами из коридора второго этажа. Я взяла зонтик, надела резиновые сапоги, и мы ушли в ночь. Заказали растворимый кофе в забегаловке, где подавали гамбургеры с чили, и стали отматывать назад прошлое.

— Почему ты не писал? — спросила я.

— Я писал, но письма возвращались. — Оказывается, Артур посылал их на адрес моего отца, хотя тот давно жил в другом месте.

— Но ведь я послала тебе свой новый адрес, — сказала я, — как только переехала. Разве он не дошел?

— Я здесь с середины сентября, — ответил он. — Слокум обещал мне пересылать почту, но до сегодняшнего дня я ничего не получал.

Как я могла в нем сомневаться? Меня распирало от радости; хотелось побежать куда-нибудь, быстренько отпраздновать встречу и незамедлительно прыгнуть в постель.

— Как здорово, что ты приехал! — воскликнула я.

Но Артур, похоже, так не думал. Он был очень подавлен и несчастен; все в нем словно опустилось: глаза, рот, плечи.

— Что с тобой? — спросила я, и он рассказал, довольно обстоятельно.

Движение распалось. Артур обронил пару мрачных намеков, но я так толком и не поняла, почему — из-за внешних обстоятельств, чьей-то подрывной деятельности или общего упадка духа и внутренних разногласий. Как бы там ни было, все, во что он верил, ради чего работал, оказалось несостоятельно, и это повергло Артура в черную экзистенциальную тоску. Какое-то время он провел словно в оцепенении, а позже, от безысходности, согласился взять деньги у родителей — «Понимаешь теперь, как мне было плохо?» — и вернуться в университет Торонто. Сейчас он вроде бы как пишет работу о Канте.

Иными словами, пересечь океан его заставила не столько тоска по мне, сколько инерция и отсутствие цели. Но я не сильно огорчалась — раз Артур со мной и приложил так много усилий, чтобы меня разыскать. Прошел целых три квартала под проливным дождем: это ли не целеустремленность?

Остаток вечера и многие вечера после мы провели, рассуждая, этично ли со стороны Артура оставаться в Торонто и учиться на деньги, которые он считает грязными.

— Но ведь это, в конце концов, ради благой цели… — говорила я. Мне было наплевать на этику, я хотела, чтобы он оставался со мной, а в качестве альтернативы Артур предлагал ехать на север Британской Колумбии, работать на асбестовых рудниках.

— Никакой не благой, — с трагическим видом отвечал он. — Что проку от Канта? Вся эта абстрактная чушь… — Но бросить учебу ему не хватало силы воли.

Всю зиму я посвятила тому, чтобы ободрить Ар-тура. Я водила его в кино, выслушивала жалобы на университет, печатала его работы вместе со сносками.

Мы ели в «Гамбургерах Харви», ходили гулять в Королевский парк и на экскурсии по Ривердейлскому зоосаду — кроме кино, это были единственные доступные нам развлечения. Когда могли, спали вместе. Артур жил в меблированных комнатах, где на такие вещи при соблюдении приличий закрывали глаза; моя же хозяйка не терпела подобных штучек, что там ни соблюдай.

Иногда я просыпалась ночью и чувствовала, что Артур цепляется за меня так, будто наша кровать — океан, кишащий акулами, а я — большой надувной плот. Во сне он очень волновался, с кем-то спорил, скрипел зубами. А наяву бывал апатичен, неприступен или склонен к демагогии. Без политики он стал совсем не таким, как в Англии; позволял мне что-то для себя делать, но сам оставался безучастен.

Меня это не слишком тревожило. Его отстраненность была интригующей, как оперный плащ. Герою положено быть отчужденным. Но это равнодушие мнимо, уверяла я себя. Очень скоро, буквально в любую минуту, то, что скрывается в глубинах его души, вырвется наружу; Артур сделается очень страстен и признается в давних ко мне чувствах. Тогда я признаюсь в своих, и мы станем счастливы. (Позднее я пришла к выводу, что его тогдашнее равнодушие не было напускным. А кроме того, поняла: страстных откровений лучше избегать. То, что скрывается в глубине, пусть там и остается; фасады, как правило, не менее правдивы.)

Весной Артур сделал мне предложение. Мы сидели на скамейке в Королевском парке, ели гамбургеры и пили молочный коктейль.

— У меня есть неплохая идея, — вдруг сказал он. — Что, если нам пожениться?

Я промолчала, не находя ни одного аргумента против. Зато у Артура они были, и он принялся перечислять их и анализировать: у нас нет средств; мы слишком молоды и неустроенны, чтобы вступать в серьезные отношения, и не очень давно знакомы. Но у него имелись и контрдоводы. «Я много над этим думал» — так он сказал. Брак заставит нас остепениться, позволит лучше узнать друг друга. Если же ничего не получится — не беда, зато мы обретем жизненный опыт. А самое главное, жить вместе намного дешевле, чем порознь. Он переедет из своих меблирашек, и мы снимем комнату немного больше моей или даже маленькую квартирку. Я, разумеется, продолжу работать; так ему не придется много брать у родителей. Он подумывает перейти на другой факультет, заняться политологией, а это еще несколько лет учебы — вряд ли родители согласятся содержать его так долго.

Я дожевала гамбургер, задумчиво проглотила и громко дохлюпала остатки молочного коктейля. Решайся, подумала я, — теперь или никогда. Мне страстно хотелось выйти за Артура, но прежде он должен узнать обо мне всю правду, принять такой, какая я есть и какой была раньше. Придется сознаться, что я лгала ему и никогда не была в группе поддержки и что толстая тетка на фотографии — это я сама. И что вот уже несколько месяцев, как я не продаю парики, а заканчиваю «Тернистый путь любви», на гонорар от которого рассчитываю прожить как минимум полгода.

— Артур, — проговорила я, — брак — дело очень серьезное. Есть вещи, которые, я считаю, ты должен узнать обо мне заранее. — Мой голос дрожал: сейчас Артур ужаснется моей аморальности, возненавидит, бросит…

— Если ты имеешь в виду того человека, с которым жила, когда мы познакомились, — сказал Артур, — то я про него знаю. И меня это ни капельки не волнует.

— Знаешь? Откуда? — поразилась я. Мне казалось, я была невероятно осторожна.

— Ты же не думаешь, что я поверил в толстую соседку, правда? — Артур снисходительно улыбнулся и обнял меня за плечи. — Слокум выследил тебя до самого дома. По моей просьбе.

— Артур, — пролепетала я, — даты, оказывается, настоящий шпион. — Я была просто в восторге. Он ревновал, ему хватило любопытства устроить слежку. По его лицу было видно, как он гордится, что сумел раскрыть мою тайну. Бедняга, он ужасно расстроится, узнав, что на самом деле всего лишь приоткрыл верхний слой… Я решила отложить признание до другого раза.

Единственная трудность в смысле свадьбы заключалась в том, что Артур отказывался жениться в церкви: он отрицал религию. От мэрии, не признавая нынешнего правительства, он тоже отказывался, а в ответ на мои протесты, что других вариантов не существует, заявил: должен быть другой способ. Я пролистала «Желтые страницы», «Свадьбы» и «Свадебные церемонии», но там в основном были платья и торты. Тогда я заглянула в раздел «Церкви» и наткнулась на «Межконфессиональные браки».

— Это тебя устраивает? — спросила я. — Раз они женят кого угодно на ком угодно, значит, у них не очень строгие религиозные убеждения. — Мне удалось убедить Артура, и он позвонил первому человеку в списке — достопочтенному Ю. П. Ревеле.

— Договорился, — сказал он, выходя из телефона-автомата. — Он может поженить нас у себя дома, и он же найдет свидетелей. Вся процедура займет минут десять. Он говорит, они все-таки проводят скромную церемонию, но без всякой религиозной чепухи.

Меня все устраивало. Я только не хотела вовсе лишиться церемонии — без нее я бы не чувствовала себя замужем.

— Что ты ответил?

— Что согласен, если это и правда быстро.

Еще Артур сказал, что свадьба обойдется всего в пятнадцать долларов и это очень хорошо, поскольку у нас нет лишних денег. Я не знала, что делать. Толи отложить свадьбу — неважно, под каким предлогом, лишь бы успеть дописать «Тернистый путь любви» и купить красивое платье. То ли бежать к межконфессионистам сию же секунду, пока Артур не узнал обо мне всей правды. Страх возобладал над тщеславием, и я купила белое хлопчатобумажное платье с нейлоновыми маргаритками на распродаже в «Итоне». Это, конечно, портило удовольствие, но лучше хоть какая-то свадьба, чем совсем никакой. Я ужасно боялась, что в самую последнюю минуту меня разоблачат как мошенницу, лгунью и самозванку, и, не выдержав стресса, начала есть сдобные булки с маслом, хлеб, мед, «банана-сплиты», пончики и уцененное печенье из магазина «Крески». Артур ничего не замечал, но я набрала вес и только благодаря скорой свадьбе не раздулась как утопленница. Тем не менее я поправилась на тринадцать фунтов и с трудом смогла застегнуть «молнию» на платье.

На церемонии никто не присутствовал — по той простой причине, что у нас совершенно не было знакомых. Родители Артура не приехали: он сообщил им в агрессивно-правдивом письме, что мы вот уже год как спим вместе и наше решение вступить в брак не следует считать капитуляцией перед светскими условностями. Они, разумеется, отказались от нас обоих и перестали высылать Артуру содержание. Я думала пригласить своего отца, но он мог рассказать о моем прошлом больше, чем хотелось бы. Я послала ему открытку уже после, а он в ответ прислал вафельницу. Артур не любил сокурсников-философов, я не дружила ни с кем из демонстраторш париков, поэтому у нас не было даже свадебных подарков. Я пошла в магазин и купила кастрюлю, прихватки и, неизвестно зачем, устройство для удаления косточек из вишен и оливок. Мне хотелось почувствовать себя невестой.

В день бракосочетания Артур забрал меня из дома, мы сели в метро и поехали на север. Сидели рядом на черных сиденьях из кожзаменителя, держась за руки, и смотрели на проносившиеся мимо пастельные кафельные плитки. Артур нервничал. Он похудел, истончился, как медная табличка на могильном памятнике; у наших отражений в окне вагона под глазами чернели огромные круги. Я не представляла, как он сумеет перенести меня через порог. Впрочем, у нас и порога-то не было. Мы еще не сняли новую квартиру: моя была оплачена на две недели вперед, и Артур сказал, что не видит причин разбрасываться деньгами.

Мы вышли из метро, сели в автобус, поехали, и только потом до меня дошло, что было написано на лобовом стекле.

— Где, ты говоришь, живет тот человек? — спросила я. Артур дал мне бумажку, на которой записал адрес. Брэсайд-парк.

Я сразу вспотела. Автобус проехал остановку, где я обычно выходила; вскоре мелькнул дом моей матери. Должно быть, я побелела; Артур — он как раз повернулся и пожал мне руку, ободряя не то меня, нею себя, — сразу спросил:

— Что с тобой?

— Чуточку нервничаю, — ответила я, по-утиному хохотнув.

Мы вышли из автобуса и зашагали по боковой дорожке вдоль мокрых деревьев брэсайдского парка, мимо аккуратных, респектабельных псевдотюдоровских домов, населенных призраками моего жирного отрочества. Я все больше паниковала. Наверняка сейчас выяснится, что я знаю священника, например, училась с его дочерью в школе, и он узнает меня, несмотря набольшие перемены во внешности… Конечно, он не удержится и воскликнет что-нибудь насчет столь необычайной метаморфозы, примется шутить про мои былые размеры, и Артур — в день свадьбы! — поймет, как бессовестно я его обманывала… что не было ни постоянного бойфренда-баскетболиста, ни третьего места в конкурсе на звание королевы бала в «Развеселой радуге»… Ветви кленов сгибались под тяжестью набрякшей зеленой листвы, воздух, густой, как суп, насыщали выхлопные газы, приплывавшие с ближайшего шоссе. Из-за влажности у нас над губами выступили капли; пот, сочившийся у меня из подмышек, пятнал девственную чистоту белого платья…

— Кажется, у меня солнечный удар, — сказала я, приваливаясь к Артуру.

— Но ты даже не была на солнце, — резонно возразил Артур. — Вот дом, который нам нужен, мы уже почти пришли, сейчас войдем, попросим воды… — Ему льстило, что я настолько сильно волнуюсь, к тому же так он мог скрыть собственные эмоции.

Артур помог мне взойти на цементированное крыльцо дома номер 52 и позвонил. На двери висела небольшая табличка с надписью красивыми буквами: «Особняк «Парадиз»». Я прочла это без всякого трепета в душе. Я решала, падать мне в обморок или нет. Если да, то даже в случае разоблачения удастся выйти из положения с честью — в карете «скорой помощи»… В узор алюминиевой решетчатой двери был вплетен силуэт фламинго.

Нам открыла крошечная пожилая женщина в розовых перчатках, розовых туфельках на высоких каблуках и розовой шляпке, украшенной искусственными голубыми гвоздиками и незабудками. На щеках было нарисовано по большому румяному кругу; брови прочерчены карандашом — две тоненькие удивленные дуги.

— Мы к достопочтенному Ю. П. Ревеле, — сказал Артур.

— Ой, какое миленькое платьице! — чирикнула старушка. — Обожаю свадьбы! Я, знаете ли, свидетельница, миссис Симонс. Меня всегда приглашают в свидетели. Идет невеста! — крикнула она, обращаясь к дому в целом.

Мы вошли. Мне потихоньку становилось лучше; по крайней мере, с этой старушкой я незнакома. Я благодарно втянула носом запах пыльных драпировок и теплой мебельной мастики.

— Церемонии проводятся в гостиной, — поведала миссис Симонс. — У нас очень красиво, вам обязательно понравится. — Мы последовали за ней и очутились в гроте.

Это была стандартная брэсайдская гостиная — из тех, что победнее; соединенная со столовой, которая, в свою очередь, переходит в кухню. Но на стенах висели не традиционные мирные пейзажи («Ручей зимой», «Тропинка осенью»), а веера из павлиньих перьев, вышивки в рамках, фотография балерины, подсвеченная сзади и оклеенная сухими листьями… Картина — приятно улыбающаяся индианка; картина из ракушек — цветы в вазе, где каждый лепесток выполнен из раковинки своего вида; выцветшие фотографии, тоже в рамках, с подписями. Большой мягкий диван-честерфилд с бархатной обивкой сливового цвета, такие же кресла и подставки для ног; повсюду разноцветные вязаные салфеточки. На каминной полке множество предметов; фигурки Будды и индийских божков, фарфоровая собачка, несколько медных портсигаров, чучело совы под стеклянным колпаком.

— А вот и достопочтенная, — взволнованным шепотом проговорила миссис Симонс. За нашими спинами послышалось шуршание. Я обернулась — и упала в сливовое кресло: на пороге в белом платье с пурпурной книжной закладкой стояла Леда Спротт. Только теперь она опиралась на трость с серебряным набалдашником, и ее окружал ореол паров шотландского виски.

Леда поглядела мне в лицо, и я поняла, что она меня узнала. Застонав, я прикрыла глаза.

— Предсвадебное волнение! — возликовала миссис Симонс, схватила меня за руку и принялась растирать запястье. — Я на своей свадьбе падала в обморок целых три раза. Подайте нюхательные соли!

— Со мной все нормально. — Я открыла глаза. Пока Леда Спротт не проронила ни слова; может, она сохранит мой секрет?

— Точно? — спросил Артур. Я кивнула. — Нам нужен достопочтенный Ю. П. Ревеле, — продолжил он, обращаясь к Леде.

— Это я и есть, — ответила та. — Юнис П. Ревеле. — Она улыбнулась, словно давно привыкла к недоверчивости посетителей.

— А у вас есть лицензия? — спросил Артур.

— Разумеется. — Леда махнула рукой в сторону вполне официального на вид диплома в рамке, висевшего на стене. — Иначе мне бы не разрешили заключать браки. Ну-с, что у нас будет? Я специализируюсь по межконфессиональным бракосочетаниям. Провожу обряды иудейские, индуистские, католические, протестантские в пяти вариантах, буддистские, христианско-научные, агностические, для верующих в Высший Разум, а также любые комбинации — либо мою собственную, особую, церемонию.

— Может, нам особую? — предложила я Артуру. Мне хотелось как можно скорее все закончить и уйти отсюда.

— Я и сама ее люблю больше всех, — сказала Леда. — Но сначала — свадебный снимок! — Она вышла в холл и крикнула: — Гарри! — Я, пользуясь случаем, поспешила рассмотреть диплом. Что ж, по крайней мере, он выдан на имя «Юнис П. Ревеле». Я пребывала в замешательстве. Либо эта женщина — Леда Спротт, и тогда церемония недействительна, либо — Юнис П. Ревеле, но тогда почему в Иорданской церкви она звалась другим именем? Впрочем, подумала я, подозрителен мужчина, сменивший фамилию; он или мошенник, или преступник, или тайный агент, или шарлатан. Если же фамилию меняет женщина, то это, как правило, означает, что она всего-навсего вышла замуж. Рядом с дипломом висела фотография, на которой Леда, много моложе, чем ныне, пожимала руку Маккензи Кингу. Снимок, я заметила, был с автографом.

Миссис Симонс хотела надеть Артуру на шею венок из пластмассовых цветов, а не сумев, нацепила его на меня. Тут вошел мужчина в сером костюме, с Полароидом» в руках — мистер Стюарт, «наш гость-медиум».

— Улыбочку, — сказал он, прищуриваясь в глазок, и сам широко улыбнулся.

— Слушайте, — запротестовал Артур, — это не… — Но вспышка уже сверкнула, и миссис Симонс сдернула с меня венок. — После гонга приготовьтесь, — велела она. Старушка была до крайности возбуждена. — Милочка, ты выглядишь просто обворожительно.

— По телефону все было совершенно нормально, — шепнул Артур.

— А ты с кем разговаривал? — спросила я. — Ты вроде говорил, что с мужчиной.

— Мне так показалось, — ответил Артур.

Ударил гонг, и явилась Леда в другом одеянии — пурпурном с красной бархатной оторочкой. Я узнала занавес и покрывало с кафедры Иорданской церкви: как видно, времена были нелегкими. Леда с помощью мистера Стюарта взошла на скамеечку для ног, стоявшую перед камином.

— Артур Эдвард Фостер, — нараспев завела она. — Джоан Элизабет Делакор. Приблизьтесь. — Она сильно закашлялась. Мы, рука в руке, подошли к ней. — Станьте на колени, — приказала Леда, простирая перед собой руки, так, словно собралась нырять. Мы опустились на колени. — Нет, нет, — раздраженно проворчала она, — по обе стороны. Иначе как я буду вас соединять, если вы уже вместе? — Мы поднялись, встали на колени где следовало, и Леда положила чуть дрожащие руки нам на головы. — Чтобы стать по-на-стоящему счастливым, — заговорила она, — следует относиться к жизни с должным уважением. И к жизни, и к нашим любимым — тем, кто еще с нами, и тем, кто уже ушел от нас. Помните: все, что мы делаем, все, что таим в наших сердцах, хорошо видно там, наверху. Там записываются все наши поступки, и однажды эти записи будут извлечены на свет Божий. Бегите лжи и обмана; относитесь к жизни, как к дневнику, который ведете, зная, что в один прекрасный день его прочтут ваши любимые — если не здесь, то на другой стороне, где прощаются все грехи. Но главное — любите друг друга такими, какие вы есть, и прощайте друг друга за то, чего вам не дано. У вас прекрасная аура, дети мои; постарайтесь сохранить ее. — Речь Леды превратилась в неразборчивое причитание; наверное, она молилась. Вдруг ее сильно качнуло — оставалось надеяться, что она не свалится со скамеечки для ног.

— Аминь, — вставила миссис Симонс.

— Можете подняться, — сказала Леда. Потом она попросила наши кольца — я настояла на одинаковых, и мы купили их в ломбарде — и трижды обвела ими не то вокруг Будды, не то вокруг совы; с моего места не было видно. — На мудрость, на доброту, на спокойствие, — бормотала она. Потом отдала Артуру мое кольцо, а мне — кольцо Артура.

— Теперь, — продолжила Леда, — держите кольцо в левой руке, а правую положите на сердце супруга и по счету «три» нажмите.

— Три — магическое число, — вмешалась миссис Симонс. — Четыре тоже, но… — Я успела ее узнать: она была завсегдатаем Иорданской церкви. — Скажем, число моего имени — пять, в нумерологии, понимаете?

— Я недавно слышал один рассказ, он очень подходит к случаю, — неожиданно заговорил мистер Стюарт. — Про двух гусениц, оптимистку и пессимистку, которые ползут по Дороге Жизни…

— Не сейчас, Гарри, — резко оборвала Леда Спротт; церемония начинала выходить из-под контроля. Она велела обменяться кольцами, быстро объявила нас мужем и женой и слезла со скамейки.

— Подарки, подарки! — закричала миссис Симонс и суетливо выбежала из комнаты. Леда протянула нам свидетельство, в котором полагалось расписаться.

— За вами кто-то стоит, — сообщил мистер Стюарт. Его глаза были словно подернуты пленкой; казалось, он разговаривает сам с собой. — Молодая женщина, очень несчастная, в белых перчатках… она протягивает к вам руки…

— Гарри, — сказала Леда, — иди помоги Мюриэль с подарками.

— На подарки мы, в общем-то, не рассчитывали, — пролепетала я. Артур горячо меня поддержал, но Леда Спротт только отмахнулась:

— Что за свадьба без подарков, — а розовая миссис Симонс уже спешила к нам с коробками, завернутыми в белую папиросную бумагу. Мы поблагодарили; было неловко, что эти трогательные и довольно жалкие старики так о нас беспокоятся, когда нам в глубине души все глубоко безразлично. Мистер Стюарт передал нам полароидный снимок: болезненно-сизые лица, буроватый, как засохшая кровь, диван…

— А сейчас я хотела бы переговорить с женихом и невестой… по отдельности, — заявила Леда Спротт.

Я прошла вслед за ней на кухню. Леда притворила дверь, и мы сели за столик, самый обыкновенный, застланный клетчатой клеенкой. Она налила себе из полупустой бутылки, посмотрела на меня, улыбнулась, Один глаз смотрел немного в сторону; вероятно, она начинала слепнуть.

— Ну-с, — заговорила она, — очень рада снова тебя видеть. Ты изменилась, но у меня превосходная память на лица. Как твоя тетя?

— Она умерла, — ответила я, — разве вы не знали?

— Да, да, — Леда нетерпеливо взмахнула рукой, — конечно. Но она по-прежнему должна быть с тобой.

— Нет. По-моему, нет, — сказала я.

Леда явно огорчилась.

— Вижу, ты не захотела последовать моему совету, — произнесла она. — Напрасно. Ты обладаешь огромной силой, я уже говорила об этом, ноты побоялась ее развивать. — Она взяла мою руку и внимательно на нее посмотрела, потом отпустила и продолжила; — Я могла бы наплести много всякой ерунды, и ты, возможно, не отличила бы ее от правды. Но я любила твою тетушку и не стану этого делать. Запомни главное; не ты выбираешь Дар, а он выбирает тебя. И если ты отказываешься от него, он все равно тобой воспользуется, но уже по-своему, и тебе это вряд ли понравится. Я своим Даром пользовалась — пока он у меня был. Можешь считать меня старой дурой, шарлатанкой, мне, поверь, не привыкать. Но иногда я по-прежнему вижу истину; в таких случаях ошибиться невозможно. Когда я не вижу, то говорю то, что от меня хотят услышать. Не следовало бы, конечно… Ты, может, думаешь, что в этом нет никакого вреда, однако все отнюдь не так безобидно.

Леда замолчала, уставившись на свои пальцы, скрюченные артритом. На минуту я ей поверила и хотела задать все те вопросы, которые так долго хранила для нее: о матери, например… И тут же моя вера пошатнулась: разве Леда не намекнула, что Иорданская церковь — жульничество, а ее предсказания — выдумка, актерство?

— Ты внушаешь людям доверие, — сказала Леда. — Они к тебе тянутся. Это может быть опасно, особенно если злоупотреблять. Рано или поздно ты получаешь все, чего хочешь. Только нужно перестать так сильно себя жалеть. — И она, повернув голову набок, как птица, остро посмотрела на меня здоровым глазом. Казалось, она ждет ответа.

— Спасибо, — неловко промямлила я.

— Не говори того, чего не думаешь, — раздраженно бросила Леда. — Этого в твоей жизни и так хватает. Вот, пожалуй, и все, что я хотела сказать, кроме…. Ах да, попробуй заняться Автоматическим Письмом. А теперь пришли ко мне своего новоиспеченного супруга.

Мне очень не хотелось оставлять Артура с ней наедине. Если она была так откровенна со мной, то что наговорит ему?

— Вы ведь не расскажете ему, да? — попросила я.

— О чем? — резко спросила Леда Спротт.

Оказалось, что мне очень трудно облечь это в слова.

— Какой я была раньше, — выдавила я наконец. Подразумевая: «какой толстой».

— Что ты имеешь в виду? — не поняла Леда. — Насколько я пом ню, ты была очень хорошей и милой девушкой.

— Нет, я про свои… формы. Я ведь, помните, была очень… — Выдавить из себя слово «жирная» не удалось; такое я могла сказать только мысленно.

Леда поняла, о чем речь, но это ее лишь позабавило.

— И это все? — удивилась она. — По-моему, твои формы были самые что ни на есть подходящие. Впрочем, не бойся, я не выдам твоего прошлого. Хотя, должна сказать, в жизни случаются трагедии и пострашнее лишнего веса. Надеюсь, ты меня тоже не выдашь. Леда Спротт задолжала кое-что тут и там. — Она хрипло засмеялась, потом закашлялась. Я вышла и позвала Артура.

Через пять минут он уже выскочил из кухни. Мы направились к выходу. Миссис Симонс семенила за нами — через холл, по крыльцу, по дорожке, — пригоршнями разбрасывая рис и конфетти и весело чирикая.

— Счастья вам, — пропела она нам вслед, размахивая ручкой, затянутой в розовую перчатку.

Нагруженные коробками, мы дошли до автобусной остановки. Артур хмуро молчал, стиснув челюсти.

— Что с тобой? — испуганно спросила я. Неужели ему все-таки рассказали про меня?

— Старая мымра вытянула из меня пятьдесят баксов, — ответил он. — А по телефону говорила, пятнадцать.

Вернувшись ко мне, мы открыли подарки. Это оказались пластмассовые ваза и чашки для пунша, книга о здоровом питании за девяносто восемь центов, фото Леды и Маккензи Кинга в рамке, плюс бесплатные государственные брошюры о питательных свойствах продуктов и правильном использовании дрожжей.

— Неплохо старуха наживается, — пробурчал Артур.

Наверняка придется жениться заново в мэрии, подумала я. Церемония с чучелом совы и скамеечкой для ног никак не может быть законной.

— Как ты думаешь, мы по-по-настоявшемуженаты? — спросила я Артура.

— Сомневаюсь, — отозвался Артур. Но, как ни странно, все было по-настоящему.

Глава 20

Наш медовый месяц состоялся четырьмя годами позже, в 1968-м. Артур, на том этапе — в сепаратистской ипостаси, настоял на поездке в Квебек-сити, где он терроризировал официантов разговорами на «жуаль». Те в большинстве своем принимали это за оскорбление, а истинные сепаратисты потешались над его произношением, слишком, по их мнению, парижским. Первую ночь мы провели в дешевом мотеле, следя за похоронами Роберта Кеннеди по ушастому, как заяц, телевизору. Телевизор работал, только если держаться одной рукой за ухо антенны, а второй — за стену. Я держалась, Артур смотрел. К тому времени я чувствовала себя глубоко замужней женщиной.

Это пришло не сразу. Вначале наше совместное существование отличалось крайней нестабильностью. У нас не было денег — кроме тех, что я зарабатывала «Костюмированной готикой» и выдавала за случайные приработки; мы долго снимали комнатки, а позже — крохотные, безвкусно меблированные квартирки. Изредка в моем распоряжении оказывалась кухня-альков за бамбуковой занавеской или пластиковой дверью-гармошкой, но гораздо чаще — всего лишь плитка с одной конфоркой. Я готовила овощи, которые варятся в пакетике, либо открывала консервированные равиоли. Мы съедали это, сидя на краю кровати и стараясь еще больше не закапать томатным соусом простыни. Потом я соскребала остатки еды с тарелок в унитаз общего туалета и споласкивала посуду в нашей ванной — в таких домах, как правило, не бывает раковин. Поэтому, когда мы вместе принимали ванну — я намыливала Артуру спину; его ребра торчали, как у Смерти на средневековых ксилографиях, — то нередко с удивлением видели, как из мыльной пены невесть откуда взявшейся частичкой Саргассова моря выплывает лапшинка или горошинка. В наших сугубо арктических ванных это казалось желанным приветом из тропиков, но страшно коробило Артура. Хоть он и не признавался, но у него был пунктик относительно микробов.

Я часто сетовала на то, как неудобно жить на чемоданах, и через два года, когда Артур нашел место ассистента преподавателя на кафедре политологии и стал получать какую-никакую зарплату, он сдался — и мы сняли настоящую квартиру. Можно сказать, в трущобах — это сейчас их перекрасили в модный белый цвет и повесили вагонные фонари, — но зато настоящая кухня, пусть и с тараканами. Там-то мне, к полному моему ужасу, и стало понятно, что теперь Артур ждет настоящих обедов, приготовленных как положено, из натуральных продуктов — муки, сала. А я в жизни своей не стояла у плиты. Готовила мать, а я ела — таково было распределение ролей; она даже не пускала меня на кухню — боялась, как бы я чего не разбила, не запустила грязные, микробные пальцы в соус, не свалила торт своим слоновьим топотом. Домоводство в старших классах я тоже не посещала — ходила вместо него на делопроизводство. Отвращала меня, кстати, не кулинария — где, по рассказам девочек, изучали главным образом правильное питание, — а шитье. Могла ли я корпеть над гигантским тентом для себя в непосредственной близости от изящных юбочек и кружевных блузок одноклассниц?

Конечно, ради Артура я была готова на все, но готовить оказалось совсем не так просто. У меня вечно в самый неподходящий момент заканчивались жизненно важные продукты, вроде масла или соли, за которыми приходилось нестись в магазин на углу, и постоянно не хватало чистых тарелок — я ненавидела их мыть. Но Артур не любил есть в кафе и почему-то предпочитал мои несъедобные изыски: швейцарское фондю, из-за слишком сильного огня разделившееся на лимфу и шарики жевательной резинки; яйца-пашот, распавшиеся на слизистые волокна; жареную курицу с кровоточащим при разрезании нутром; хлеб, отказавшийся подниматься и лежавший в хлебнице горкой зыбучего песка; дряблые блинчики с жидкой сердцевиной; резиновые пирожки. Однако я редко плакала над своими неудачами, ибо для меня это были успехи, тайная победа над идеей еды как таковой, доказательство моего к ней равнодушия.

Иногда я почему-то забывала о готовке, и мы оставались без ужина. Случайно оказавшись на кухне Уже за полночь, я видела Артура, который намазывал хлеб арахисовым маслом, и начинала мучиться совестью: бедный, я морю его голодом. Да, он неизменно критиковал мою стряпню, однако исправно ел и обижался, если еды вдруг не оказывалось. Непредсказуемость не давала ему заскучать; это было как мутация или рулетка. Но это же успокаивало. Мир представлялся Артуру чередой мимолетных горестей, проплывающих на фоне общей вселенской трагедии, и моя готовка только дополняла картину. Но для меня эти горы теста, эти бесформенные, пригоревшие по краям уроды, эта непропеченная кровь были чем-то принципиально иным. Каждое блюдо являло собой кризис, но такой, из которого вполне можно извлечь нечто позитивное — стоит только захотеть и приложить чуточку усилий: добавить перца… или ванили… В глубине души я оставалась оптимисткой и по-детски верила в неизбежность счастливого конца.

Далеко не сразу я поняла, что Артур радуется моим неудачам. Они поднимали ему настроение. Он любил грохот, с которым падала на пол раскаленная докрасна кастрюля, когда я забывала о прихватках, и мою ругань на кухне. А когда я появлялась оттуда после очередного сражения, встрепанная и с потным лицом, он встречал меня улыбкой, шуткой, а то и поцелуем — благодаря за еду и одновременно за представление и приложенные усилия. Я сердилась на себя вполне искренне, однако была не такой уж плохой хозяйкой. Моя неумелость была спектаклем, Артур — моим зрителем. Его аплодисменты держали меня на плаву.

Меня это вполне устраивало. Оставаться бездарной кухаркой намного проще, чем учиться готовить, а изобразить вопли и метания не составляло особого труда. Только я ошибалась, когда полагала, будто Артур ждет этого от одной лишь готовки. Так было вначале, пока он считал, что я и не пытаюсь заниматься чем-то другим.

Артур не лицемерил: он искренне верил в то, что говорил. Просто это не совпадало с его чувствами. Долгие годы я пыталась стать такой, какой меня видел Артур, — какой, по его мнению, мне следовало стать. У него была масса планов, идей, вариантов того, как можно конструктивно использовать мои способности… так нет же, она валяется по утрам в постели, точно мешок с картошкой, а кое-кто давно встал, выпил черного кофе и работает над достижением очередной цели. «В том-то и беда, — заявлял Артур, — что у тебя отсутствует цель». К сожалению, это слово неизменно ассоциировалось у меня со стрельбой из лука, которую я, мягко говоря, недолюбливала.

Впрочем, Артур не всегда вставал рано. У него бывали периоды депрессии. Разочаровавшись в соратниках по движению за запрет атомной бомбы, он на какое-то время отошел от политики. Но вскоре вновь занялся делом — гражданскими правами; ездил в Штаты, где его чуть не застрелили. С правами тоже ничего не вышло, и у Артура снова начался спад. Потом, быстро сменяя друг друга, передо мной прошли Вьетнам и укрывательство призывников, студенческое движение и страстная влюбленность в Мао. При каждом новом увлечении не только Артур, но и я должны были подолгу штудировать соответствующую литературу. Но я, как ни старалась, непременно оказывалась на полшага сзади — наверное, потому, что у меня всегда было туго с теориями. Стоило мне приспособиться к новым взглядам Артура, как они менялись, и вот уже меня обращали в иную веру, перестраивали, совершенствовали, показывали очередной свет в конце тоннеля… «На-ка, — говорил, бывало, Артур, — прочти вот это», — и я понимала, что мы уже на другом витке.

Артура губила чистота помыслов — чрезмерная, — которой он требовал и от других. Осознав, что не все горят тем же непорочным пламенем, что кем-то движет гордыня, а кем-то — личный интерес и жажда власти, мой муж впадал в ярость. Он был истинным узником совести.

Когда-то я думала, что Артур един сердцем, разумом, телом и духом; себя же, по контрасту, считала злосчастным собранием мелкой лжи и жалких оправданий — все они, отдельно взятые, на первый взгляд целостны, но полностью дискредитируют друг друга. Но скоро обнаружилось, что разных Артуров ничуть не меньше; просто я «размножаюсь» параллельно, а Артур — последовательно. На пике увлеченности каким-либо из движений Артур работал за шестерых, почти не спал, сшивал степлером бумаги, сочинял пламенные воззвания и носился с транспарантами. В низшей точке он редко вылезал из постели, просиживал целые дни в кресле, курил одну сигарету за другой, смотрел в окно, в телевизор, возился с паззлами, складывая картины Джексона Поллока или узоры персидских ковров. Я для него обретала относительно четкий облик только на подъеме или спаде, а во всех других случаях была расплывчатым пятном, дающим пропитание. Любовью мы занимались только в промежуточные периоды. На подъеме у Артура не бывало времени, а на спаде — сил.

Я восхищалась кристальной чистотой его совести и завидовала ей, несмотря на все неудобства, которые она причиняла: когда у Артура начиналась депрессия, когда его терзало разочарование и апокалиптические предчувствия, и он рассылал письма соратникам по последней борьбе и отрекался от них как от негодяев и предателей, отвечать на возмущенные, оскорбленные, недоуменные телефонные звонки приходилось мне. «Ну вы же знаете, какой у нас Артур, — оправдывалась я. — Он последнее время неважно себя чувствует и так подавлен».

Разумеется, я бы предпочла, чтобы он извинялся сам, но Артур специализировался по засадам. Он никогда не вступал в конфронтацию и терпеть не мог объясняться. Он просто вдруг, вследствие непонятных и сложных умозаключений, приходил к выводу, что такой-то и такой-то — люди недостойные. И не потому, что совершили какой-то конкретный нехороший поступок, нет; они таковы от природы. Вердикт Артура был окончателен и обжалованию не подлежал. Я однажды сказала, что он ведет себя как кальвинистский Бог, но Артур сразу обиделся, и я не стала развивать эту тему. Втайне я опасалась такого же суда над собой.

Я очень надеялась, что Артур сумеет найти людей, способных вынести непомерный груз его доверия. И не только потому, что желала ему счастья. Хотя я желала. Но были и еще две причины. Во-первых, его Депрессии вгоняли меня в ужасную тоску, потому что доказывали мою несостоятельность. Известно ведь, что любовь хорошей женщины хранит мужчину от всех несчастий. А я, когда он тосковал, не могла его утешить, как бы плохо ни готовила. И следовательно, не была хорошей женщиной.

Во-вторых, в такие периоды я не могла уделять внимание «Костюмированной готике». Артур почти все время бесцельно слонялся по дому, а если он ничего не делал, то я, по его мнению, тоже не должна была ничем заниматься. Стоило мне уйти в спальню и закрыть за собой дверь, как он открывал ее, вставал на пороге и, глядя обиженными глазами, объявлял, что у него болит голова. Или просил, чтобы я помогла ему с кроссвордом. При виде таких страданий трудно было сосредоточиться на волнующихся грудях героини и тонких, хищных губах героя. Приходилось делать вид, что иду искать работу — и временами, в целях самозащиты, действительно ее находить.

После замужества литературные занятия перестали быть только легким заработком, но превратились в нечто большее. Я по-прежнему казалась себе мошенницей, которой удачно сходит с рук какой-то обман, и все же работа стала для меня гораздо важнее, чем прежде. Не сами книги — они мало изменились, но то, что я — едина в двух лицах, у меня два комплекта документов, два банковских счета и два полностью различных круга общения. Да, я, несомненно, Джоан Фостер; так меня называют, и у меня есть подлинные документы, чтобы это доказать. Но я же — Луиза К. Делакор.

Проводя сколько-то часов в неделю в обличье Луизы, я бывала всем довольна, терпелива, добра, кротка, сострадательна. А когда не могла поработать над очередной книжкой «Костюмированной готики», то становилась злой, раздражительной, много пила и плакала по любому поводу.

Так мы и жили год за годом. Циклы бешеной активности Артура находились в противофазе с моими, и все шло своим чередом. Я его любила и с некой периодичностью начинала разговор о том, что, пожалуй, настало время где-то осесть, более или менее постоянно, и завести детей. Но Артур отвечал, что не готов — он еще столько всего должен сделать; да и сама я, положа руку на сердце, сомневалась. Детей я, конечно, хотела; но что, если мой ребенок окажется похож на меня? Или, хуже того, я окажусь похожа на свою мать?

Все эти годы я таскала свою мать на шее, как гниющую тушку альбатроса на веревке. Она часто снилась мне, моя грозная, равнодушная трехголовая мать. Сидела у трюмо, изредка плакала. Но никогда не улыбалась и не смеялась.

В самом худшем из снов я не видела ее вообще. Я то ли стояла перед дверью, то ли пряталась за ней, непонятно. Дверь была белая, как в ванной или, может быть, в чулане. Меня заперли не то внутри, не то снаружи; по другую сторону слышались голоса, иногда много, иногда только два. Они говорили обо мне, обсуждали меня, и, вслушиваясь, я начинала понимать, что со мной вот-вот должно случиться что-то ужасное. Я была абсолютно беспомощна, ничего не могла сделать и во сне забивалась в самый дальний уголок каморки. Я хваталась руками за стены и упиралась пятками в пол: им меня отсюда не вытащить. Тут слышались шаги: кто-то поднимался по лестнице, проходил через холл…

Артур расталкивал меня.

— Что такое? — спрашивала я.

— Ты храпела.

Храпела? Какой стыд. Одно дело — кричать во сне, но храпеть… «Мне снился кошмар», — объясняла я. Но Артур не понимал, с какой стати мне должны сниться кошмары. Ведь у меня все в порядке. Нормальная девушка, куча достоинств, умная, красивая— неужели нельзя воспользоваться этим и чего-то добиться в жизни? Надо всегда идти на шаг впереди других, советовал Артур.

Он не понимал одной простой вещи: есть только два сорта людей — худые и толстые, и поэтому в зеркале я вижу совсем не то, что он. Вокруг меня фантомной луной вечно витал ореол моего бывшего тела, будто на мое отражение был наложен образ летающего слоненка Дамбо. Я стремилась забыть прошлое, но оно отказывалось забывать меня; дожидалось, пока я засну, и припирало меня к стенке.

Глава 21

Анализируя, понимаю, что наш брак был счастливее большинства других. Я даже чуточку гордилась этим. По-моему, женщины очень часто совершают одну принципиально важную ошибку: ждут от своих мужей понимания. Тратят уйму драгоценного времени на объяснение собственных чувств, тащат на блюде свои эмоции и реакции, недостатки и потребности, и любовь, и гнев, и обиды. Как будто от разговоров может быть прок. Друзья Артура женились в основном именно на таких особах, и, как я знаю, последние считали меня безропотной плаксивой дурой. Их самих бросало из кризиса в кризис — непременно с толкованиями и комментариями, — они держались на нервах, сигаретах, на зубодробительной откровенности и том, что их мужья называли нытьем. Со мной ничего такого не бывало, и приятели Артура немного ему завидовали и поверяли мне на кухне свои страдания. Их терзали и загоняли в угол, при этом их жены были полны той железобетонной уверенности в собственной правоте, которая всегда заставляла меня вспоминать о матери.

Мне же вовсе не хотелось, чтобы Артур меня понимал — наоборот, я много делала для того, чтобы этого не произошло. Конечно, периодически меня посещало желание все о себе рассказать, но я решительно с ним боролась. То, как я вела себя в детстве, моя тогдашняя суть могли навсегда отвратить спартанца Артура — как если бы он заказал в ресторане стейк, а получил неразделанную коровью тушу. Думаю, втайне он это подозревал; по крайней мере, явно пугался моих немногочисленных откровений.

Другие жены, как и я, лелеяли свои тайные фантазии — мало отличавшиеся от моих, если не считать костюмов, — и притом ждали от мужей соответствия. Разумеется, это выражалось иначе, в других терминах, но по тому, чего хотели эти женщины, мне все было ясно. Им требовалось, чтобы их мужчины имели твердый хищный рот и были сильными, чувственными, страстными, неотразимыми, но одновременно почтительно-нежными; они мечтали о таинственном незнакомце в плаще, который выкрадет их с балкона, и тут же — о глубоком взаимопонимании и полной открытости. (У Скарлет Пимпернел нет времени на откровения, говорила я им про себя.) Но бедняжкам хотелось многократного оргазма и чтобы земля уходила из-под ног — а также чтобы им помогали мыть посуду.

Я считала, что наш брак устроен намного лучше. Есть два вида любви, полагала я, и для одного из них Артур подходит идеально, так можно ли требовать от него чего-то еще? Всего сразу — от одного человека? Я давно перестала ждать, что Артур вдруг возьмет и превратится в пугающе-порочного незнакомца в плаще. С какой стати: ведь я живу с ним. Таинственные фигуры в плащах не разбрасывают по полу носки, не суют пальцы в уши и не полощут по утрам горло, опасаясь инфекции. Поэтому Артура я держала в нашей квартире, а порочных незнакомцев — в замках и особняках, где им и надлежит находиться. Я считала такой подход очень взрослым; он позволял мне быть значительно спокойнее жен Артуровых друзей. Впрочем, у меня перед ними была фора: в области фантазий я профессионал, а они — обыкновенные дилетантки.

И все-таки со временем я начала ощущать, что мне чего-то недостает. Может, души, гадала я; сколько мне еще плыть по течению с невнятной песнью на устах, будто Русалочка Андерсена? Чтобы обрести душу, нужно страдать, приносить жертвы… или это не ради души, а ради ног? Я не помнила. Русалочка стала танцовщицей, но лишилась языка. А еще была Мойра Ширер из «Красных башмачков». Ни та, ни другая не сумела угодить прекрасному принцу; к тому же обе умерли. В сравнении с ними я просто счастливица. Их ошибка в том, что они обнародовали свои чувства; я же танцую за плотно закрытыми дверями. Так безопаснее, но…

Да, у меня были две жизни, но временами я четко осознавала, что ни одну нельзя назвать реальной. С Артуром я только играла в домашний очаг, не трудясь над его созданием по-настоящему, а «Костюмированная готика» существовала лишь на бумаге. Бумажные замки, бумажные костюмы, бумажные герои — по сути, неподвижные и безжизненные; они приносили не больше радости, чем те пустоглазые куклы, которых я одевала и раздевала в детстве. Я приобрела репутацию рассеянной женщины; друзья Ар-тура находили, что это очаровательно. Вскоре от меня стали ждать всяких штучек, и я включила их в свой репертуар.

— Ты слишком много извиняешься, — сказала как-то одна из непримиримых жен. Я задумалась, Действительно, извиняюсь, и часто. Но почему? От чего я хочу освободиться? В школе, если у тебя были месячные или болел живот, разрешалось не играть в бейсбол, а я всегда предпочитала оставаться за боковой линией. Теперь мне хотелось быть замеченной, но я все равно боялась. Если соединить обе мои жизни (уран и плутоний, которые безобидны на первый взгляд, но заряжены смертоносной энергией), произойдет взрыв. Ноя медлила и плыла по течению.

Это случилось в сентябре. Артур пребывал в упадке. Он только что закончил рассылать письма с отречениями от соратников по движению за образовательные реформы — последнему на тот момент из дел его жизни. Я начала новую книгу под рабочим названием «Любовь во искупление». Артур все время слонялся по квартире, и мне было очень трудно закрывать глаза и переноситься в мир теней. Кроме того, извечная череда побегов, преследований, изнасилований и убийств не увлекала меня, как прежде. Нужно было что-то новое, какой-то хитрый поворот: конкуренция росла, на костюмированную готику смотрели уже не просто как на макулатуру, но как на очень прибыльную макулатуру, и я опасалась, что меня скоро вытеснят. Листая труды своих соперников в магазинчике на углу — еженедельно, нервно, впопыхах, — я понимала, что последний писк моды — оккультизм. Героя в плаще больше недостаточно; теперь он должен обладать еще и магической силой. И я отправилась в центральную справочную библиотеку читать про XVII столетие. Мне был нужен таинственный ритуал, церемония, нечто страшное, но красивое…

Очнувшись, Пенелопа обнаружила, что у нее завязаны глаза и она не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой — ее привязали к креслу! На другом конце комнаты шептались двое злоумышленников. Пенелопа изо всех сил напрягла слух: от этого разговора может зависеть ее жизнь и жизнь сэра Перси.

— Говорю тебе, через нее можно получить доступ к знанию, — шептала Эстелла, пылкая красавица, в чьих жилах текла цыганская кровь.

— Лучше ее убрать, — пробормотал Франсуа. — Она слишком много видела.

— Конечно, — согласилась Эстелла, — но сначала используем ее. Не часто ко мне попадают люди с такими сильными, пусть неразвитыми, способностями.

— Делай что хочешь, — сквозь зубы процедил Франсуа, — но потом позволь мне сделать то, чего хочу я. — Его горящие глаза скользнули по трепещущему, беспомощному молодому телу. — Тише… она пришла в себя.

Эстелла, двигаясь с особой, звериной грацией, приблизилась к креслу. Ее маленькие белые зубы сверкнули во мраке, и она отбросила назад копну длинных, нечесаных рыжих волос.

— Итак, дитя мое, — с фальшивым участием произнесла она, — вы проснулись. Не согласитесь ли теперь оказать нам маленькую услугу?

— Для вас я не стану делать ничего, — ответила Пенелопа. — Мне известно, кто вы такие.

Эстелла рассмеялась.

— Храбрая малышка, — сказала она. — Но только у тебя нет выбора. Пей.

Как Пенелопа ни сжимала зубы, Эстелла влила ей в рот немного жидкости из диковинного фиала. Затем сняло повязку с глаз Пенелопы, придвинула к ней столик с зеркальцем и установила перед ним зажженную свечу.

Пенелопа почувствовала, как вокруг сгущается некая злая сила; она физически ощущала ее. Взгляд против воли потянулся к огню; зачарованное сознание затрепетало, словно беспомощный мотылек, ее отражение исчезло… Пенелопу повлекло внутрь зеркала, глубже, глубже… Вскоре она уже шла по другой стороне, в царстве теней; впереди, в тумане, слышались чьи-то голоса.

— Не бойся, — очень и очень издалека сказал голос Эстеллы. — Расскажи, что ты видишь. Расскажи, что ты видишь.

Я, как всегда, печатала с закрытыми глазами, но открыла их. Передо мной была глухая стена: я понятия не имела, что могла увидеть или услышать Пенелопа. Полчаса раздумий не дали никакого результата. Придется проиграть эту сцену. Так уж у меня повелось: попав в тупик, я старалась как можно точнее воспроизвести описываемый эпизод и, как режиссер, подправить детали.

Сейчас это было рискованно — Артур в соседней комнате смотрел телевизор. И потом, у нас, кажется, нет свечей. Я пошла на кухню, порылась в ящиках и обнаружила короткий, запылившийся огарок. Он прилагался к жаровне, которую я купила в минуту помрачения, а потом гневно выкинула вон. Я поставила огарок на блюдце, нашла спички, вернулась в спальню, закрыла за собой дверь. Артур считал, что я работаю над эссе по социологии гончарного дела для факультативного университетского курса, на который, по моим словам, недавно записалась.

Я зажгла свечу и поставила перед зеркалом на туалетном столике. (Я недавно купила трюмо — такое же, как у матери.) И, только сев к зеркалу, вспомнила свой давний эксперимент с Автоматическим Письмом. В тот раздело кончилось загоревшейся челкой. Я на всякий случай убрала и заколола волосы. Я не ждала никаких сообщений, а только хотела воссоздать сцену из книги, но все же решила, что рядом не помешает ручка или карандаш.

Пенелопа, ясное дело, была медиумом и легко впадала в транс. Кроме того, она выпила странной жидкости из диковинного фиала — что, разумеется, тоже помогло делу. Я опять пошла на кухню, налила скотча с водой, выпила. Затем вернулась к зеркалу и попробовала сосредоточиться. Может, Пенелопе предстоит получить от сэра Перси сообщение, что он в опасности? Или она сама должна что-то передать?.. Кто она, приемник или передатчик? Вот бы наладить такой метод общения… придется закрывать телефонную компанию Белла…

Отвлекаешься, дорогая. Ты — Пенелопа, строго напомнила я себе.

И пристально уставилась на свечу в зеркале — зеркальную свечу. Их было целых три, и я знала, что если чуть-чуть передвинуть боковые створки, то передо мной выстроится бесконечная шеренга свечей… В комнате стало очень-очень темно, намного темнее, чем раньше; свеча, наоборот, засияла удивительно ярко… Держа ее в руке, я шла по длинному коридору, куда-то вниз, потом свернула за угол… Я кого-то искала, мне было необходимо кого-то найти.

С краю зеркала что-то мелькнуло. Я судорожно охнула и обернулась. Сзади кто-то есть! Но нет, никого. Совершенно очнувшись, я услышала из соседней комнаты приглушенный шум телевизора и голос комментатора: «Он ведет мяч, бьет по воротам… Мяч стремительно летит обратно! Возможно, рикошет… Сейчас будет повтор…»

Я опустила глаза и посмотрела на бумагу. Там, какими-то каракулями, ничуть не похожими на мой почерк, было выведено одно-единственное слово:

НАКЛОН

Я задула свечу, включила верхний свет. Наклон? Что за чушь? Что, скажите на милость, имеется в виду? Я достала тезаурус Роже в бумажной обложке, по которому обычно подбирала синонимы к распространенным словам, вроде дрожать — трястись, трепетать, ходить ходуном; и нашла это слово.

Наклон — 1 обычно о судне, самолете: крен; 2. склонение, наклонение / о голове; кивок.

Что за идиотское слово, подумала я, какой от него прок Пенелопе или Эстелле? И только потом ясно осознала, что произошло. Я написала что-то без своего ведома и, хуже того, видела в зеркале, точнее в комнате, какого-то человека — он стоял за моей спиной. Это совершенно точно. Я сразу вспомнила все, о чем говорила Леда Спротт; все было по-настоящему, абсолютно реально; кто-то пытался мне что-то сообщить.

Я захотела вернуться в мрачный, странно светящийся коридор и увидеть, что там, с другой стороны…

И все же меня туда вовсе не тянуло. Слишком страшно — и слишком нелепо. Что за глупости, свечи, зеркала; я же не какая-нибудь престарелая спиритка. Мне, конечно, нужно послание для Пенелопы, но я совсем не готова спалить ради него себя.

Я пошла на кухню и налила еще виски.

С этого все и началось. Зеркало и любопытство победили. Пенелопа была временно забыта, осталась сидеть в кресле: ею я займусь позже. Слово предназначалось не ей, а мне; необходимо выяснить, в чем тут соль. Наутро я отправилась в ближайший супермаркет «Лоблауз», купила шесть пар длинных свечей и в тот же вечер, пока Артур смотрел футбол, снова вошла в зеркало.

Ощущения были примерно те же, что и в прошлый раз, и так продолжалось примерно три месяца — столько времени заняли мои эксперименты. Я чувствовала, что иду по темному коридору вниз, и понимала, что если еще и еще раз заверну за угол — мои путешествия становились все длиннее, — то найду искомое: правду, или слово, или человека, которые ждут меня, предназначены мне. Но ощущение, что кто-то стоит у меня за спиной, больше не повторялось. Когда я выходила из транса — думаю, именно так можно было назвать мое состояние, — в блокноте, лежавшем передо мной, оказывалось слово или несколько, а иногда целая фраза. Только дважды не осталось ничего, кроме каракуль. Я подолгу смотрела в блокнот, пытаясь постичь смысл написанного; потом лезла в тезаурус — и почти всегда соседние слова удачно складывались в фразы:

Кто там клонится с носа корабля

Кто эта путница, куда она стремится

наклон земли, наклон небес

кивок удачи

той лодке смерти; почему она поет

Колени преклонив, она склоняет спину

пред силой ее слезы так темны

и так зазубрены они — та смерть, которой так боишься

И под водой, и под водой небес

те слезы льются темными цветами

Я не очень понимала, что это значит, и никак не могла дойти до конца коридора.

Между тем, слова, копившиеся в блокноте, становились все загадочнее и страшнее: «железо», «гор-до», «нож», «сердце». Поначалу текст выстраивался вокруг одной женщины, и спустя какое-то время я видела ее почти воочию: она жила не то под землей, не то в огромной пещере или колоссальном здании, иногда плыла в лодке. Она обладала невероятным, почти божественным могуществом, но ее сила была проклятьем. Я никак не могла понять, что это за женщина. Она отличалась от всех, кого я видела в воображении, и, абсолютно точно, не имела ничего общего со мной. Я была совсем другая — счастливая. Счастливая и бессильная.

Потом начал появляться второй персонаж, мужчина. Между ним и женщиной что-то происходило; на страницах блокнота возникали таинственные любовные письма, непонятные, пугающие. Я чувствовала, что мужчина — плохой, но почему, объяснить не могла; временами он казался вполне хорошим. У него было много обличий. Иногда в блокноте появлялись целые пассажи словно бы из другой оперы и длинные, прозаические, невероятно скучные проповеди о смысле жизни.

Все слова и то, что из них получалось при помощи словаря, хранились в папке с надписью «Рецепты». Туда же я складывала заметки для «Костюмированной готики», хотя сами рукописи держала в ящике для белья.

Днем, когда я мыла посуду или бродила по супермаркету, на меня вдруг нападали сомнения. Что я делаю? Зачем? Если уж подвергать себя гипнозу, то хотя бы ради благой цели — например, чтобы бросить пить. Разве не так? Может, я схожу с ума? Если Артур узнает, что он обо мне подумает?

Не знаю, что было бы дальше, но только эти занятия пришлось прекратить. Однажды вечером я не смогла выбраться из зеркала. Шла, как всегда, по коридору со свечой в руке, и та внезапно погасла. Думаю, она погасла по-настоящему, потому-то я и застряла в зеркале. В темноте я потеряла ориентацию и боялась пошевелиться и даже повернуть назад, чтобы случайно не зайти еще глубже. Мне не хватало воздуха, я задыхалась.

Представления не имею, сколько это продолжалось; по ощущениям — много столетий. Потом я почувствовала, что меня трясет Артур.

— Джоан, чем ты занимаешься? — недовольно спросил он. — Что с тобой происходит?

Я сразу вернулась в нашу спальню и так обрадовалась, что благодарно обхватила Артура за шею и расплакалась.

— Со мной? Какой-то ужас, — сказала я.

— Какой? — спросил Артур. — Сидишь тут без света перед зеркалом. В чем дело?

Не могла же я ему рассказать.

— Я видела в окне какого-то человека, — пролепетала я. — Мужчину. Он заглянул внутрь.

Артур бросился к окну, а я быстро посмотрела на бумагу. Ничего, ни черточки. Я тут же поклялась себе прекратить заниматься глупостями. Леда Спротт предупреждала, что Автоматическое Письмо требует специальной подготовки, и теперь я в этом убедилась. Назавтра я выбросила свечи и вернулась к Пенелопе и сэру Перси Сомервиллю. Мне хотелось поскорее забыть о путешествии в сверхъестественное. Оккультизм не для меня, сказала я себе и вычеркнула сцену с зеркалом. Придется Пенелопе, как всем остальным, удовольствоваться изнасилованием и убийством.

Но у меня остался целый ворох записей. Спустя несколько недель я их просмотрела и решила, что они ничем не хуже книжек, которые я видела в магазинах. Подумав, что ими может заинтересоваться одно из маленьких экспериментальных издательств, я перепечатала всё на машинке и отослала в «Черную вдову». Очень скоро, едва ли не на следующий день, пришел довольно-таки, на мой взгляд, невежливый ответ:

Уважаемая мисс Фостер!

Откровенно говоря, Ваши записки напоминают гибрид произведений Калила Гибрана и Рода Макъюэна. Разумеется, отдельные эпизоды не лишены литературных достоинств, однако сочинение в целом неровно по тону и выглядит незавершенным. Думаем, для начала Вам следует обратиться в литературные журналы или послать свое произведение в «Мортон и Стержесс»; это, насколько нам известно, их епархия.

Я расстроилась. Наверно, они правы: мои записки — Дрянь. И едва ли имеет смысл сообщать издателям, что рукопись была продиктована потусторонними силами. Да и зачем, собственно, их публиковать? Кто я вообще такая? «Кто ты вообще такая?» — частенько вопрошала моя мать, никогда не дожидаясь ответа.

Но ведь есть же у меня право обратиться в другое место? Собравшись с духом, я отправила бандероль в «Мортон и Стержесс». Я никак не ожидала, что за этим последует.

Решающая встреча состоялась в баре «Гостиницы в парке». Раньше я там не бывала: Артур в такое место— чересчур дорогое, «капиталистическое» — ни за что бы не пошел. Меня оно против воли потрясло.

Меня ждали трое: Джон Мортон, первый владелец издательства, человек весьма благопристойной наружности; Даг Стержесс, его партнер и директор по рекламе, кажется, американец; и Колин Харпер, молодой человек с ввалившимися глазами, которого представили как редактора.

— Он и сам поэт, — с воодушевлением сообщил Стержесс.

Мужчины заказали мартини. Я хотела попросить двойной скотч, но испугалась, что меня сразу сочтут ненастоящей леди. Все равно они скоро поймут, с кем имеют дело, подумала я и заказала коктейль «Кузнечик».

— Итак, — Джон Мортон, доброжелательно посмотрел на меня поверх сцепленных рук.

— Да, в самом деле, — сказал Стержесс. — Колин, начните, пожалуй, вы.

— Нам показалось, что ваше произведение похоже на… э-э… своеобразную помесь Калила Гибрана и Рода Макъюэна, — печально произнес Колин Харпер.

— О, — расстроилась я. — Настолько плохо?

— Плохо? — повторил Стержесс. — Вы говорите «плохо»? Да вам известно, какие у этих господ тиражи? Это же все равно что торговать Библией, господи боже ты мой. — На нем был пиджак-сафари.

— То есть вам это подходит? — уточнила я.

— Да это динамит! — воскликнул Стержесс. — И взгляните, разве она не прелесть? Получится потрясающая обложка. Четырехцветная, как полагается. Вы играете на гитаре?

— Нет, — удивилась я. — А что?

— Да я подумал, может, представить вас этаким женским вариантом Леонарда Коэна, — ответил Стержесс.

Его коллеги немного смутились.

— Разумеется, понадобится некоторая редакторская правка, — сказал Мортон.

— Да, — подтвердил Колин. — Возможно, мы вырежем самые, ну…

— Кое-что, конечно, выпирает из текста, — проговорил Стержесс. — В смысле, есть места, которые я не очень-то понимаю. Например, кто тот мужчина с нарциссами и зубами-сосульками?

— А мне понравилось, — вмешался Колин. — Такое, знаете, юнгианство…

— Но про Дорогу Жизни, это, ну…

— А мне нравится, — сказал Стержесс. — Все ясно и так объемно, сочно…

— Господа, это же детали, — перебил Мортон. — Их мы обсудим позднее. Главное, что это книга, в которой каждый находит что-то для себя. Дорогая моя, — Мортон повернулся ко мне, — мы будем просто счастливы издать ваше произведение. Скажите, у вас уже есть название?

— Еще нет, — ответила я. — Я как-то не думала… Не рассчитывала, что напечатают… Я не очень в этом разбираюсь…

— А как вам… — Стержесс пролистал рукопись, — вот это? Попалось на глаза. Глава пятая:

Кто восседает на железном троне

Она одна и три

Чернеет силуэт о, рыжезолотая

В пустоте Мадам Оракул

крови, кому должны мы все

повиноваться вечно

 Ее стеклянные крыла опали

Она плывет вниз по реке последней

с последним песнопеньем на устах

…Ну, и так далее.

— Да, — сказал Мортон, — сила! Что-то такое напоминает…

— Я имею в виду, вот вам название, — пояснил Стержесс. — «Мадам Оракул». В яблочко! У меня нюх на такие вещи. Женское движение, оккультизм и тому подобное.

— Не хочу печататься, если книга на самом деле не очень хорошая, — заявила я. Это было на третьем «Кузнечике», и мне начинало казаться, что мною пренебрегают. А еще я вспомнила об Артуре. Что он обо всем этом подумает? Об этом горестном, но страстном и, как я теперь понимала, нелепом романе между жен-шиной в лодке и мужчиной в плаще, с огненным взглядом и зубами-сосульками?

— Хорошая, — эхом откликнулся Стержесс. — Не забивайте вашу чудную головку подобными глупостями. Предоставьте нам судить, что хорошо, а что не очень, идет? Это уж моя вотчина. Я имею в виду — хорошего много, но ваша книга просто фантастическая!

Глава 22

— Артур, — сказала я. — Скоро издадут мою книгу.

Я сообщила вечером, под одиннадцатичасовые новости по «Си-би-эс» в надежде, что Артур меня не расслышит. Но он расслышал.

— Что? — переспросил он. — Книгу? Твою?

— Да, — подтвердила я.

Артур пришел в смятение и сделал телевизор потише.

— А о чем она? — спросил он наконец.

— Ну… скажем так… о месте мужчины и женщины в нашем обществе. — Тут мне стало неловко: я вспомнила четырнадцатую главу; ту, где Железная Дева, гладкая снаружи и набитая гвоздями изнутри, обнимается с мужчиной в надувном резиновом костюме. Однако я посчитала необходимым дать своей книге достойную, с точки зрения Артура, характеристику, и видимо, мне это удалось, поскольку он перестал хмуриться.

— Прекрасно, — сказал он. — Всегда говорил, что ты способна на большее. Если хочешь, я мог бы ее просмотреть. Подправить.

— Большое спасибо, Артур, — поблагодарила я. — Но ее уже редактируют. — Это была правда: Колин Харпер читал рукопись несколько раз, постоянно что-то вычеркивая и ставя на полях пометку «Убрать». Колин старался проявлять деликатность, но моя книга, совершенно очевидно, приводила его в замешательство. Я дважды слышала от него слово «мелодраматика», а однажды даже «готические сантименты», что меня очень напугало — он знает, но это оказалось случайное совпадение.

— Книга уже в типографии, — сказала я и, видимо, для того, чтобы усилить впечатление, добавила: — Издательство хочет, чтобы я рекламировала ее по телевизору.

У Артура снова сделался недовольный вид. Что ж, ничего удивительного. Я знала, что так и будет.

— Почему ты раньше ничего не говорила?

— Ты был так занят, — пробормотала я, — не хотелось тебя беспокоить. — И это, в общем-то, была правда: Артур познакомился с новыми людьми, и синусоида его активности снова шла вверх.

— Что ж, все просто замечательно, — сказал Артур. — Обязательно ее почитаю. Надо это отпраздновать; я, кстати, так или иначе собирался тебя кое с кем познакомить.

Под «отпраздновать» Артур понимал пойти в «Янг Лок Гарденз» на Спадина-авеню.

— Похоже на «Сай Ву» в старые времена, — сказал он, — когда они еще не были пижонским местом. — Артур имел в виду, что в «Янг Лок Гарденз» недорого. Однажды мы там уже были, и еда нам понравилась; однако, с моей точки зрения, для праздника нужно как минимум шампанское и по возможности свечи. А у «Янг Лок Гарденз» не было даже лицензии на продажу спиртного.

Но у Артура был обиженный вид, и я не стала спорить. Мы дошли до Спадина-авеню и сели в автобус. Машину Артур покупать не желал, называя это ненужной роскошью. Я понимала, что в моральном отношении он прав — он всегда бывал прав морально. Это вызывало восхищение, но понемногу начинало давить на психику.

Артур сказал, что хочет познакомить меня с некими Доном и Марленой Пью. Дон преподает на одной кафедре с Артуром, и у них одинаковые убеждения. Артур объяснил мне, что очень уважает воззрения Дона. Он всегда уважал воззрения других людей — вначале. Но позднее обязательно выискивал в них какую-нибудь гнильцу.

— Никто не идеален, — привычно говорила я. При этом мне все чаще и чаще хотелось добавить: даже ты.

В «Янг Лок Гарденз», как обычно, было полно народу. Нам помахала пара, сидевшая у дальней стены, и мы не без труда протиснулись к их столику.

— Джоан, познакомься: Дон Пью и его жена Марлена, — представил Артур. К горлу внезапно подкатила тошнота: я узнала Марлену — мы ходили в один скаутский отряд.

Она не сильно изменилась. Как и раньше, намного худее меня. Линялый джинсовый костюм, на кармане куртки вышит цветочек; светлые волосы, не очень густые и небрежно разбросанные по плечам; круглые очки в серебряной оправе. Стройное, сильное тело; на левой руке, на всех пальцах, толстые серебряные кольца, похожие на кастет. Сразу видно, что она «взлетела» до Лидера и ее рукава облеплены всевозможными нашивками. И что она ходила на курсы современных танцев. А еще гештальттерапии, карате, плотницкого дела… Марлена улыбнулась мне холодно и уверенно. Я, разумеется, была во всем болтающемся: шаль, длинные бусы (при необходимости — отличная удавка), шарф. Плюс не слишком чистые волосы и грязноватые ногти. Я с ужасом ощутила, что у меня развязаны шнурки — хотя в действительности их не было вовсе.

Мои плечи и бедра мгновенно вздулись от жира. Живот выкатился, как бочка; на голове вырос коричневый берет; скованные паникой ноги оделись в рейтузы. Глаза наполнились слезами. Как вирус в ослабленном горле, мое дремавшее прошлое проснулось и зажило бурной жизнью.

— Приятно познакомиться, — сказала Марлена.

— Извините, — ответила я, — мне нужно в туалет.

Я побежала в дамскую комнату, чувствуя на своей спине их удивленные взгляды. Заперлась в кабинке и долго сидела там, хрюкая и сморкаясь, слабея от жалости к себе. Вот так праздник. Марлена, мучительница, которая привязала меня к мосту и бросила, принесла в жертву чудовищу из оврага; изобретательная инквизиторша. Я вновь оказалась в тисках своего кошмарного детства — там, где мне вечно приходилось бежать за другими детьми, злыми либо равнодушными, протягивая вслед руки и выпрашивая хоть одно доброе слово. Марлена меня пока не узнала, но мне точно известно, что будет, когда это случится: она снисходительно усмехнется своим былым шалостям, а мне станет ужасно стыдно. Хотя я не сделала ничего плохого, и стыдиться следует ей. Почему же она разгуливает на свободе, а расплачиваться приходится мне? Потому что ее свобода — свобода сильных, а моя вина — вина всех беспомощных и беззащитных, всех неудачников. Я люто ее ненавидела.

Но не торчать же здесь весь вечер. Я вытерла лицо влажным бумажным полотенцем, поправила макияж. Надо идти и быть сильной.

Когда я подошла к столику, все ели кисло-сладкую рыбу, запеченную целиком, вместе с выпученными глазами. Они едва заметили мое возвращение, поскольку горячо спорили о культурном империализме Соединенных Штатов. С ними сидел еще один человек — лысоватый мужчина с грустными глазами и волосами песочного цвета. Звали его, как я вскоре поняла, Сэм. Представить меня, естественно, никто не потрудился.

Я сидела и слушала, как они, будто шариком для пинг-понга, перебрасываются доводами, стараясь заработать очки в свою пользу. Решалась судьба страны. Будет ли это национализм с налетом социализма или социализм с напетом национализма? На стороне Дона была статистика, на стороне Артура — гражданское рвение. Сэм имел склонность теоретизировать; выяснилось, что раньше он учился на раввина. Марлена выносила окончательные суждения. Вот человек, который всегда прав, подумала я. Ее самоуверенность затмевала даже дидактизм Артура. Все очки были в ее пользу. Когда-то она работала на фабрике, и это до чертиков восхищало всех остальных. Со мной никто не разговаривал, хотя, казалось бы, Артуру все-таки следовало упомянуть о моей книге. Но он этого не делал, наверное, из соображений самозащиты: боялся что-либо говорить, пока сам не прочитает; мне он не доверял. Поэтому единственным моим собеседником была печеная рыба, давно превратившаяся в голый хребет и голову.

— Давайте закажем печенье с предсказаниями, — предложила я с натужной веселостью. — Обожаю их, а вы? — Артур с ми ной человека, вынужденного потакать балованному ребенку, попросил принести печенье. Марлена посмотрела на меня с презрением.

Я решила взять быка за рога. И бросилась в омут с головой.

— Кажется, мы ходили в один скаутский отряд, — сказала я.

Марлена рассмеялась.

— А, скаутский отряд, — она махнула рукой, — кто туда только не ходил.

— Я была Гномом, — продолжала я.

— А я толком и не помню кем, — ответила Марлена. — Ничего в голове не осталось. Разве только, как после занятий мы с девчонками прятались в раздевалке и звонили кому попало по церковному телефону. Спрашивали: «У вас холодильник работает?» Люди отвечал и: «Работает», — а мы в ответ: «Ну так увольте его!» А кроме этого, ничего не помню.

Я хорошо помнила эту игру: меня в нее никогда. не принимали. Поразительно, что обида не прошла до сих пор. Но еще противнее то, что Марлена не узнала меня. Как несправедливо: то, что было настолько унизительно для меня, ее вовсе не затронуло.

Принесли печенье. Дон с Артуром не обратили на него внимания, а остальные разломили. «Вас ждет новая любовь», — прочитала я. Сэму сулили богатство, а записка Марлены гласила: «Почти всегда самое лучшее — быть самим собой».

— У меня точно чужое, — сказал Сэм.

— Не знаю, не знаю, — отозвалась Марлена, — ты у нас известный подпольный капиталист. — Похоже, они знакомы ближе, чем я думала.

— Мое предсказание тоже неправильное, — сказала я. То, что получила Марлена, больше подходило мне. «Самое лучшее — быть самим собой», — скреб душу тихий, гаденький голосок, очень похожий на голос совести. Собой-то собой, но которой? Даже если я и решусь, страшно представить, как все ужаснутся.

— Что с тобой было? — спросил Артур, когда мы вернулись домой.

— Не знаю, — ответила я. — Если честно, мне эта Марлена не слишком понравилась.

— Зато ты ей понравилась, и очень, — сказал Артур. — Она сама мне сказала, пока ты была в туалете.

— В первый раз? — спросила я.

— Нет, — ответил он, — кажется, в третий.

Благодарю тебя, господи, за туалетные кабинки, подумала я. Это единственное место на земле, где еще можно спокойно подумать и помолиться. О чем же я молилась, всем сердцем? О том, чтобы Марлена провалилась в унитаз.

Не прошло и недели, как Марлена, Дон, а следом за ними и Сэм буквально переселились в нашу квартиру. Марлена стала платоническим идеалом Артура. Она не только обладала умом, который он мог уважать, но и превосходно готовила, главным образом — вегетарианскую пищу. У Дона с Марленой было двое маленьких детей, и Артур — тот самый Артур, который забил нашу спальню всеми мыслимыми и немыслимыми средствами контрацепции, следил, чтобы я принимала противозачаточные таблетки, брюзжал, если меня от них рвало, и зеленел всякий раз, когда узнавал о задержке, — теперь, казалось, молча осуждал меня за бездетность.

Марлена была главным редактором «Возрождения», небольшого левого издания националистического толка. Редактором был Дон, а заместителем редактора — Сэм. Очень скоро Артур стал редактором колонки и написал невероятно подробное исследование об иностранных заводах на территории Канады. Марлена читала его творение, куря одну сигарету за другой (ее единственный порок), задумчиво кивая и изредка роняя нечто вроде: «Удивительно тонко подмечено». Артур сиял. Тоже мне, Муза, думала я, хоть бы раз кофе помогла приготовить, одной приходится всех вас обслуживать.

— Это самое меньшее, что ты можешь для нас сделать, — сказал Артур. Я была твердо настроена ограничиться меньшим.

Я очень ревновала к Марлене, но не так, как это бывает обычно. Мне и в голову не приходило, что Артур осмелится прикоснуться к ее маленькому тощему заду — трудно заподозрить истового католика в желании потискать Мадонну. К тому же мне вскоре стало очевидно, что у Марлены роман с Сэмом, а Дон об этом не знает. Я решила никому ничего не говорить, во всяком случае — пока, и сразу подобрела; начала покупать печенье к кофе и участвовать в заседаниях редакции. К Сэму я была особенно расположена, ибо видела, как ему нелегко. С одной стороны, он точно также, как Артур, был несгибаем и предан делу, но у него имелась и другая, менее суровая сторона, которая открывалась только на кухне, когда Сэм помогал мне готовить кофе. Мне это нравилось, тем более что его неуклюжесть затмевала даже мою.

Тем временем пришли гранки «Мадам Оракул». Я внесла исправления. Во мне росли нехорошие предчувствия; книга при втором чтении казалась ужасно странной. Если не считать манеры изложения, она очень напоминала «Костюмированную готику» — вот только с готикой наблюдались явные нелады. Все было словно перевернуто с ног на голову, несмотря на присутствие положенных атрибутов: страданий, героя под маской злодея, злодея под маской героя, побегов, обреченности, неминуемой гибели… Но не хватало хэппи-энда и настоящей любви. Осознав эту полупохожесть, я смутилась. Может, рукопись следовало отослать не в издательство, а к психоаналитику? Ноя слишком хорошо помнила психоаналитика, к которому меня водила мать; он ни капельки не помог мне. А про Автоматическое Письмо вообще никому не расскажешь. Не надо было издаваться под своей настоящей фамилией, точнее, фамилией Артура; тогда не пришлось бы показывать ему книгу. Этого я боялась все больше. После того, первого, разговора он ни разу не упоминал о ней — и я тоже. Конечно, подобное равнодушие меня обижало, зато я радовалась отсрочке судного дня. Я была уверена, что Артуру — да и всем остальным — моя книга не понравится.

Я позвонила в издательство, мистеру Стержессу, и объявила:

— Я передумала. Я не хочу издавать книгу.

— Что? — удивился Стержесс. — Почему?

— Не могу объяснить, — сказала я. — Это личное.

— Послушайте, — ответил Стержесс, — мы ведь с вами подписали контракт, помните?

Но не кровью же, подумала я.

— Разве нельзя это как-нибудь отменить?

— Книга уже в печати, — сказал Стержесс. — Может быть, лучше встретимся? Выпьем чего-нибудь, все обсудим…

Стержесс, фигурально выражаясь, погладил меня по спинке, заверил, что все будет хорошо, а я позволила себя уговорить. После этого он начал звонить специально, чтобы укрепить мой боевой дух.

— Мы вовсю жмем на газ, — говорил он. Или: — Мы пропихнули вас в пару очень важных мест. — Или: — Мы отправляем вас в турне по Канаде.

Я сразу представила поезд и Королеву на открытой платформе, которая машет рукой. Мне тоже так придется? Вспоминался еще мистер Арахис; он работал на стоянке у супермаркета «Лоблауз» по определенным субботним дням. У него были человеческие ноги в коротких гетрах и руки в белых перчатках, но вместо тела — огромный арахис; и он плясал, слепо, неуклюже дергая конечностями, а рядом девушки-ассистентки продавали книжки-раскраски и орехи в пакетиках. Ребенком я его очень любила, а потом вдруг поняла, каково это — быть арахисом: неудобно, стыдно и душно. Наверное, не стоило подписывать контракт с такой бездумной лихостью, после пятого «Кузнечика». Приближался день выхода книги. Я каждое утро просыпалась с неясным, очень нехорошим чувством и далеко не сразу вспоминала, в чем дело.

Впрочем, сигнальный экземпляр меня немного успокоил: настоящая книга, с моей фотографией на обложке, как положено. Луиза К. Делакор никогда не удостаивалась такой чести. Правда, отзыв на обложке настораживал: «Современная любовь и сложности межполовых взаимоотношений, поданные с удивительной остротой и шокирующей откровенностью». Я полагала, что моя книга не совсем об этом, однако Стержесс заверил, что знает свое дело.

— Вы пишете, мы продаем, — сказал он. И с ликованием добавил, что ему «удалось добиться» самой важной рецензии.

— Что вы имеете в виду? — не поняла я.

— Мы позаботились, чтобы книга попала к тому, кому она обязательно понравится.

— Разве так честно? — пролепетала я, чем очень насмешила Стержесса.

— Вы неподражаемы! — воскликнул он. — Такой и оставайтесь.

«НОВАЯ КОМЕТА НА ЛИТЕРАТУРНОМ НЕБОСВОДЕ» — так называлась самая первая рецензия, в «Торонто Стар». Я вырезала ее кухонными ножницами и вклеила в новый блокнот, специально купленный в «Крески». Мне постепенно становилось лучше. В «Глоуб» книгу прямо в одном абзаце назвали «гномической» и «хтонической». Я нашла эти слова в словаре. Может, если разобраться, все не так уж плохо?

(Но я забыла о природе комет, этих гигантских скоплений космического мусора с длинными огненными волосами и красивыми хвостами — астрономы их открывают и называют в свою честь. Знамения несчастий. Провозвестницы войны.)

Глава 23

Я подарила Артуру «Мадам Оракул», написав на первом листе: «Артуру, с огромной любовью. XXXX, Джоан». Но он ни словом не обмолвился о книге, а я боялась спросить. Он замкнулся в себе и стал подолгу пропадать в университете — по крайней мере, так говорил. Временами, когда ему казалось, что я на него не смотрю, он бросал на меня обиженный взгляд. Я ничего не понимала, ибо ожидала чего угодно — обвинений в мистификации, буржуазности, нелепице, безвкусице, — но только не такого странного поведения. Словно я совершила чудовищный, непроизносимый грех.

Я пожаловалась Сэму, у которого давно вошло в привычку забегать к нам во второй половине дня на кружку-другую пива. Он знал, что мне известно про Марлену, и мог на нее пожаловаться.

— Знаешь, я по уши в дерьме, — признался он. — Марлена не просто держит меня за яйца, но еще и выкручивает. Она хочет рассказать про нас Дону. Считает, что мы должны быть честными и открытыми. Теоретически, конечно, да, но… Она собирается переехать ко мне с детьми и все такое. Я прямо с ума схожу. И потом, — в голосе Сэма зазвучала привычная истовость, — подумай, что станете «Возрождением»! Дело развалится!

— Это будет ужасно, — вяло отозвалась я. — Слушай, Сэм, у меня проблема.

— У тебя? — удивился Сэм. — У тебя же не бывает проблем.

— А вот бывает, — сказала я. — Дело в Артуре и моей книге. Понимаешь, он даже не ругает ее. Это совершенно не в его духе. Он ведет себя так, будто ее не существует, но при этом страшно обижается. Она что, настолько ужасна?

— Я сам всяких метафор не люблю, — ответил Сэм, — но, по-моему, книга очень даже ничего себе. По-моему, в ней много правды. Ты так точно описала все про брак — прямо в самую точку. Я, конечно, не подозревал, что Артур такой уж… ну да мужикам не понять этой стороны, верно?

— О боже, — проговорила я. — Так ты думаешь, моя книга про Артура?

— Он и сам так думает, — сказал Сэм. — Вот ему и обидно. А разве это не так?

— Нет, — воскликнула я, — конечно, нет!

— А про кого ж тогда? — заинтересовался Сэм. — Если Артур узнает, что книга про другого, ему будет еще обиднее, сама понимаешь.

— Сэм, да она ни про кого! У меня нет тайных любовников, честно. Это все… ну, вымысел, фантазии.

— Ты по уши в дерьме, — констатировал Сэм. — Он тебе ни в жизнь не поверит.

Именно этого я и боялась.

— Может, ты с ним поговоришь?

— Попытаюсь, — сказал Сэм, — только не знаю, что из этого получится. Что, собственно, я ему скажу?

— Не знаю, — буркнула я. Однако Сэм, похоже, все-таки поговорил с Артуром: поведение моего мужа немного, но изменилось. Он продолжал смотреть на меня так, словно я выдала его фашистам, но все же явно решил проявить великодушие и забыть о моем злодеянии. И сказал мне только одно:

— Буду очень признателен, если следующую книгу ты мне дашь прочитать do публикации.

— Я больше не собираюсь писать никаких книг, — заверила я. Работа над «Любовь, мой выкуп» шла полным ходом, но… зачем ему было об этом знать?

Мне хватало других забот. Боевая операция Стержесса была в самом разгаре — приближался день моего первого выступления на телевидении, после которого Мортон и Стержесс устраивали званый вечер в мою честь. Я страшно волновалась. Сильно намазав подмышки дезодорантом, я надела длинное красное платье и попыталась припомнить, что говорилось в книжечке тети Лу про потные ладони. Тальк, что ж еще, решила я и чуть-чуть присыпала ладони. Потом села в такси и поехала на телевидение. Главное, оставайтесь собой, посоветовал Стержесс.

Интервьюировал меня очень молодой и очень бойкий мужчина. Пока мне на шею вешали петлю — микрофон, как было объяснено, — он шутил с техническим персоналом. Я несколько раз сглотнула, ощущая себя громоздким, неуклюжим мистером Арахисом. Вскоре зажегся очень яркий свет, и бойкий молодой человек повернулся ко мне.

— Добро пожаловать на передачу «Персона дня»! Сегодня у нас в гостях писатель, или, точнее сказать, писательница, Джоан Фостер, автор бестселлера «Мадам Оракул», который сейчас пользуется поистине феноменальным успехом. Скажите, миссис Фостер… Или вы предпочитаете обращение «мисс»?

Я в тот момент пила воду и так быстро поставила стакан на стол, что все расплескала. Мы оба притворились, будто не замечаем струйки, стекающей по столу прямо в ботинки ведущего.

— Как вам удобнее, — ответила я.

— О, так, значит, вы не феминистка.

— В общем, нет, — сказала я. — То есть, разумеется, некоторые феминистские взгляды я разделяю, но…

— Миссис Фостер, счастливы ли вы в браке?

— Конечно! — воскликнула я. — Я очень давно замужем.

— Но это очень странно. Я читал вашу книгу, и она, знаете ли, показалась мне очень гневной. О-очень гневной. На месте вашего мужа я бы вряд ли ее оценил. Что вы на это скажете?

— Но книга вовсе не о нашем браке, — серьезно сказала я. Молодой человек ухмыльнулся;

— Вот как? Тогда вы, может быть, расскажете зрителям, что побудило вас написать именно такую поэму?

Тут я взяла и рассказала правду. Не следовало, конечно, но, начав, я уже не могла остановиться.

— Понимаете, я проводила эксперименты с Автоматическим Письмом, — стала объяснять я. — Знаете, когда садишься перед зеркалом с зажженной свечой, кладешь рядом бумагу и карандаш… То есть, я хочу сказать, текст был мне, до некоторой степени, продиктован. Я имею в виду, что обнаруживала слова на бумаге, а сама их не писала, если вы понимаете, о чем я. А потом… в общем, так все и вышло. — Я чувствовала себя полной идиоткой и ужасно хотела пить, но воды не осталось, я все пролила.

Ведущий растерялся и бросил на меня взгляд, ясно говорящий: «Вы издеваетесь».

— Значит, вашей рукой водил дух? — шутливо уточнил он.

— Да, — твердо ответила я. — Что-то в этом роде. Можете сами дома попробовать.

— Хм, — сказал интервьюер, — большое спасибо, что почтили нас своим присутствием. С нами была очаровательнейшая Джоан Фостер, или, лучше сказать, миссис Фостер, или — ох, будет мне от нее за это! — мисс Фостер, автор поэмы «Мадам Оракул». Итак, господа, «Персоналия» прощается с вами. Разговор вел Барри Финкл…

На званом вечере Стержесс ухватил меня под локоть и потащил по комнате, как тележку по супермаркету.

— Простите меня за интервью, — начала я. — Наговорила таких глупостей…

— Что? Глупостей? — Он даже пустил петуха. — Да это сенсация! Как вы только додумались? Так поставить наглеца на место!

— Я не специально, — сказала я. Доказывать, что все правда, было бесполезно.

Собралось очень много народу, а я крайне плохо запоминала имена и потому напомнила себе, что нужно меньше пить. Я была уверена, что обязательно выставлю себя на посмешище. Надо сохранять спокойствие и невозмутимость.

Когда Стержесс отпустил наконец мой локоть, я прижалась к стене, прячась от газетного репортера — тот видел по телевизору мое интервью и жаждал побеседовать о феноменах экстрасенсорики. А мне ужасно хотелось плакать: какой смысл быть принцессой этого бала, если я все равно чувствую себя лягушкой? Дай веду себя соответственно. Артуру будет за меня стыдно. То, что я сказала на всю страну, противоречит идеалам их движения, их общества. Не то чтобы это можно назвать обществом… Общество здесь, да еще какое… Я допила двойной скотч и отправилась за новой порцией.

У бара ко мне подошел какой-то мужчина.

— Вы мадам Оракул? — осведомился он.

— Это название моей книги, — ответила я.

— Название потрясающее, — сказал он. — А книга — ужасная. Ошметки XIX столетия. Гибрид Рода Макъюэна и Калила Гибрана.

— То же говорит и мой издатель, — заметила я.

— Вижу, ваша поэма имеет успех, — продолжал мужчина. — Расскажите, каково это — быть известным плохим писателем?

Начиная сердиться, я огрызнулась;

— Опубликуйте что-нибудь, тогда и узнаете.

— Эй, — улыбнулся он, — полегче. Ну да неважно. У вас потрясающие волосы. Ни в коем случае не стригитесь, хорошо?

Тут наконец я на него посмотрела. Тоже рыжий, с элегантными вощеными и закрученными вверх усами и острой бородкой. Длинный черный плащ, гетры, белые перчатки, трость с золотым набалдашником и цилиндр, украшенный иглами дикобраза.

— Мне нравится ваш цилиндр, — сказала я.

— Спасибо, — вежливо поблагодарил он. — Это мне одна знакомая сделала. Есть еще перчатки в комплект, но в них я все время к чему-нибудь прицепляюсь — к безработным в очереди, дохлым собакам, нейлоновым чулкам, всякому такому. Это моя униформа. Пойдемте ко мне домой?

— О, никак не могу, — отказалась я. — Но все равно спасибо.

Мужчина в цилиндре нисколько не расстроился.

— Можете, по крайней мере, зайти на мою выставку. — Он протянул слегка запачканное приглашение. — Вернисаж нынче вечером. Это всего в паре кварталов отсюда; потому-то я и вломился сюда к вам без приглашения — до смерти надоело у себя.

— Ладно, — сказала я, подумав, что большого вреда не будет. Втайне я была очень польщена: мне давно не делали гнусных предложений. Мужчина — или его плащ, кто ж тут разберется — показались мне весьма привлекательными. К тому же было просто необходимо сбежать от газетчика.

Открытие проходило в небольшой художественной галерее «Взлет», а выставка называлась «РАСКВОШКИ».

— Это игра слов, — объяснил мужчина при переходе Янг-стрит. — Гибрид «скво» и «расквашивать», понимаете?

— Думаю, да, — ответила я, разглядывая свое приглашение в свете магазинной витрины. — «Королевский Дикобраз, — говорилось там. — Мастер кон-креативных поэм». И картинка: мой новый знакомый в полном облачении, а рядом — фотография дохлого дикобраза, снятая снизу, так, что были видны длинные передние зубы.

— А как ваше настоящее имя? — поинтересовалась я.

— Это и есть настоящее, — чуть обиженно отозвался он. — Я сейчас официально меняю документы.

— О, — только и сказала я. — А почему именно оно?

— Прежде всего, я роялист, — ответил мужчина. — Балдею от королевы. И подумал, что мое имя Должно это отражать. Знаете, как «королевская почта» или «канадская королевская конная полиция». Кроме того, по-моему, такое имя хорошо запоминается.

— А почему «дикобраз»?

— Мне всегда казалось, что бобр неправильно выбран национальным символом, — сказал Королевский Дикобраз. — Вдумайтесь: бобр. Дико скучное животное. Такой XIX век; трудолюбие и все прочее.

А знаете, зачем на них охотились? Шкуру, понятно, пускали на шапки — но еще у них отрезали яички. Для парфюмерии. Ну и участь, я вам доложу! А дикобраз, он… что хочет, то и делает. Иглы — это вам не шутки.

И потом, такой странный вкус; я имею в виду, бобры грызут деревья, а дикобразы — сиденья от унитазов.

— Насколько я знаю, их очень легко убить, — заметила я. — Палкой.

— Грязная пропаганда, — отмахнулся он.

Когда мы пришли, многие уже расходились; снаружи стоял пикет Общества защиты животных с плакатами «СПАСЕМ НАШ ИХ ЖИВОТНЫХ». Экспозиция представляла собой несколько витрин-холодильников, вроде тех, что стоят в супермаркетах, только вместо мороженого и соков внутри лежали дохлые звери. Все они, совершенно очевидно, были сбиты машинами и заморожены в тех позах, в которых найдены. Сбоку, там, где обычно помещается информация о картине — «Композиция № 72,5х9 дюймов, акриловые и нейлоновые трубки», — к экспонатам были прикреплены маленькие карточки с названием животного и места его гибели, а также перечислением имеющихся повреждений. Например: «Енот с детенышем, Дон-Миллз, 401, перелом позвоночника, внутреннее кровотечение» или: «Кошка домашняя, Расселхилл-роуд, перелом таза». Наряду с заурядными кошками, сурками и белками там были скунс, несколько собак, олененок и дикобраз. Имелась даже змея, расплющенная практически до неузнаваемости.

— Ну как вам? — спросил Королевский Дикобраз после того, как мы обошли выставку.

— М-м, — протянула я, — не знаю… Я, в общем-то, не слишком разбираюсь в искусстве.

— Это не искусство, а поэзия, — с легкой досадой поправил Королевский Дикобраз. — Конкреативная поэзия. Я — мастер, возвращающий креативности конкретику.

— В этом я тоже не разбираюсь.

— Это ясно по вашему произведению, — сказал он. — Подобное я бы мог писать ногами. Единственная причина вашей известности — то, что ваши тексты непроходимо старомодны. Боже, люди покупают это, потому что никак не могут угнаться за действительностью. Зеркало заднего вида, выражаясь словами Маклюэна. Новая поэзия — поэзия вещей. Такого, например, еще никто не делал. — Королевский Дикобраз мрачно посмотрел на выход и очередную компанию посетителей с зелеными лицами, толпой покидающих вернисаж. — Это вы понимаете?

— Вы уже что-то продали? — спросила я светским тоном.

— Нет, — ответил он, — но продам обязательно. Надо отвезти выставку в Штаты. А то здесь люди очень осторожны и не любят рисковать. Потому Александру Грэйму Беллу и пришлось отправиться на юг.

— То же самое говорит мой муж, — осторожно сказала я.

Королевский Дикобраз посмотрел на меня с новым интересом.

— Вы замужем, — проговорил он. — Не знал. У вас потрясающе сексуальные локти, в жизни таких не видел. Знаете, я собираюсь устроить выставку локтей — это очень недооцененная часть тела.

— А где вы их возьмете? — поинтересовалась я.

— Где-нибудь, — ответил он и взял меня за локоть. — Идемте отсюда.

Когда мы прорвались сквозь пикет у входа, он сказал;

— Они не поняли сути. Я же не давил зверей, а только переосмыслил их — что в этом плохого?

— Куда мы идем? — спросила я Королевского Дикобраза, по-прежнему державшего меня за локоть.

— Ко мне, — невозмутимо ответил он.

— Я проголодалась, — уклончиво сказала я.

Мы отправились на Блур-стрит в заведение мистера Замса. Я взяла «замбургер» со всеми наворотами, а Королевский Дикобраз — шоколадный коктейль. Я расплатилась — у него денег не было, — и мы стали долго и нудно обсуждать все за и против похода к нему домой.

— Я хочу заняться любовью с вашим локтем, — заявил он. — Не забывая, конечно, о дополнительных льготах.

— Но я замужем, — отозвалась я, задумчиво жуя «замбургер». Я боролась с искушением, а оно было велико. Артур совершенно меня заморозил; для него я была все равно что, скажем, репа. Последнее время я стала замечать, что засматриваюсь на самых неподходящих мужчин: дикторов «Си-би-эс», кондукторов, мастеров по ремонту пишущих машинок… В своих фантазиях я больше не утруждалась заботой о костюмах и декорациях, сразу приступая к прерывистому дыханию. Мои дела были по-настоящему плохи.

— Это ничего, — сказал Королевский Дикобраз, — мне больше нравятся замужние.

— Но вряд ли это понравится моему мужу, — возразила я.

— Ему об этом знать не обязательно, верно?

— Он узнает. У него потрясающая интуиция. — Это было не так; в действительности меня беспокоило другое: даже если Артур узнает, то расстроится ли? И если нет, тогда что? — Вы, с его точки зрения, декадент, он сочтет ваше общество вредным для моего самосознания.

— Я готов уступить ему ваше самосознание, а себе возьму все остальное. Справедливый дележ? Ну соглашайтесь же, позвольте вскружить вам голову. Вы— тот самый типаж, я это сразу понял.

Я доела «замбургер» и ответила:

— Это невозможно.

— Как угодно, — он пожал плечами. — Что-то теряешь, что-то находишь. Вы скорее все же теряете.

— У меня нет на это сил, — сказала я.

Он предложил проводить меня домой, и мы пошли по Блур-стрит на запад, к улице, застроенной старыми трехэтажными домами из красного кирпича, с портиками и фронтонами, где мы с Артуром, как всегда временно, жили. Королевский Дикобраз, казалось, начисто забыл о своих гнусных предложениях и был всецело озабочен судьбой выставки.

— Моя последняя получила один-единственный отзыв. Какой-то старый болван назвал ее «жалкой попыткой вызвать отвращение зрителей». Да, буржуазию нынче не проймешь; выстави хоть отрубленные сиротские ступни, кто-нибудь обязательно попросит их подписать.

Оставив позади Музей и стадион «Варсити», мы пошли дальше на запад, вдоль череды старых, захудалых лавчонок, постепенно становившихся модными магазинами. Потом миновали оптовый склад строительных материалов и на Брансуик повернули на север. Через несколько домов Королевский Дикобраз остановился и закричал. Он нашел дохлую собаку, довольно большую, вроде лайки.

— Помогите-ка запихнуть ее в мешок, — попросил он, доставая из-под плаща зеленый пластиковый пакет для мусора, и быстро записал адрес места, где мы находились, в блокнот, который носил специально для этой цели. Затем поднял зад собаки, и я натянула на него мешок. Тот оказался маловат; голова собаки с болтающимся языком торчала наружу.

— Ну, до свидания, — сказала я, — приятно было познакомиться.

— Погодите, — спохватился он, — я же не поташу ее домой один.

— Я ее нести не собираюсь, — решительно заявила я. — Даже кровь еще не просохла.

— Тогда понесите мою трость.

Он с усилием поднял собаку и спрятал ее под плащ. Мы незаметно протащили ее в такси, за которое в результате я же и заплатила, и скоро оказались в логове Королевского Дикобраза — складах в центре города, переделанных под художественные мастерские.

— Но я единственный, кто живет здесь постоянно, — объяснил он. — У меня нет других вариантов. А у остальных есть еще и настоящие дома.

Мы вошли в грузовой лифт и поднялись на третий этаж. Мебели у Королевского Дикобраза было немного, зато имелся огромный холодильник. Он немедленно подтащил к нему собаку, загрузил внутрь и связал конечности, чтобы труп окоченел в том виде, в каком мы его нашли.

Пока он этим занимался, я осматривала помещение, просторное и пустынное. В углу, прямо на полу, лежал голый матрас, сверху валялось несколько грязных ковриков из овчины. Над «кроватью» висел драный балдахин — красного бархата, с кистями. Еще у Королевского Дикобраза были карточный столик и два стула, сплошь заставленные немытыми чашками и тарелками. На стене висела его увеличенная фотография, в костюме; он держал за хвост дохлую мышь. Рядом в тяжелой позолоченной раме красовался парадный портрет Королевы и принца Филиппа при орденах и коронах; такие обычно вешают в школе, в кабинете директора. У другой стены стояла кухонная стойка с неподключенными трубами. На ней — целая коллекция всяких зверей: игрушечные мишки, тигрята, зайчики вперемешку с настоящими, искусно выполненными чучелами на подставках, главным образом птицами: гагарой, совой, голубой сойкой. Были там и бурундуки с белками, недоделанные, с торчащими швами, без глаз-бусинок. Тонкие, вытянутые, они напоминали ливерную колбасу; прямые ноги торчали в стороны.

— Я сначала занимался таксидермией, — сказал Королевский Дикобраз, — но оказался совершеннейшей бездарью. Замораживать куда лучше, да это и от моли хорошо.

Он снял плащ, я повернулась к нему — и увидела, что он снимает и рубашку! С каждой расстегнутой пуговицей собачья кровь оставляла новые пятна; показалась грудь, поросшая рыжеватыми волосами.

Его зеленые глаза зажглись, как у рыси, и он пошел на меня, тихо рыча. Мои колени ослабли от желания; я почувствовала странное покалывание в локтях…

— Мне, пожалуй, пора, — пролепетала я. Он не ответил. — Как вызвать лифт?.. Ради всего святого, — воскликнула я минутой позже, — вымойте хотя бы руки!

— Мне всегда было интересно, каково это — трахать культовую фигуру, — задумчиво проговорил Королевский Дикобраз. Он лежал на матрасе и наблюдал, как я оттираю с живота собачью кровь уголком его рубашки, который обмакнула в унитаз. Раковины здесь не было.

— Ну и, — довольно резко отозвалась я, — каково?

— У тебя роскошная задница, — сказал он. — Но она мало чем отличается от других.

— А ты чего ждал? — буркнула я. Три ягодицы? Девять сисек? Из-за того, что мне хотелось отмыться от крови, я чувствовала себя сволочью; я портила удовольствие Королевскому Дикобразу, пренебрегая одним из его ритуалов, и, как обычно, не оправдывала ожиданий. Кроме того, меня уже начинала мучить совесть из-за Артура.

— Дело не в том, что у нас есть, — изрек он, — а в том, что мы с этим делаем.

Он не сказал, отвечает ли то, что делаю я, его стандартам, и, надо сказать, в тот момент меня это не интересовало. Я хотела одного: поскорее очутиться дома.

Глава 24

Так началась моя двойная жизнь. Но разве она не всегда была такой? Рядом со мной постоянно находилась призрачная тень, худая, пока я была толстой, толстая, когда я стала худой, — серебристый негатив с темными зубами и белыми зрачками, ярко отражающими черное солнце другого мира. Я из клетки своего реального облика пассивно наблюдала за происходящим, за скучной пылью и никогда не пустеющими пепельницами повседневности. А она, моя безрассудная сестра-близнец, мечтала о несбыточном. Нет, даже не близнец; нас было не двое, а трое, четверо, множество, и я теперь ясно понимала, что впереди у меня не одна жизнь. Королевский Дикобраз распахнул дверь пространства-времени, хитро замаскированную под грузовой лифт, и одно из моих «я» решительно шагнуло в пятое измерение.

Одно, но не остальные.

— Когда мы опять увидимся? — спросил он.

— Скоро, — ответила я. — Только не звони мне, я сама позвоню. Хорошо?

— Я, знаешь ли, не на работу нанимаюсь, — сказал он.

— Знаю. Но, пожалуйста, пойми и меня. — Я поцеловала его на прощанье, уже понимая, что едва ли встречусь с ним снова. Слишком рискованно.

Когда я вернулась домой, Артура там не было, несмотря на то что приближалась полночь. Я бросилась на кровать, сунула голову под подушку и зарыдала. Все, жизнь разрушена, опять. Так я себя чувствовала. Но я покаюсь, обязательно, и начну с чистого листа, и не стану звонить Королевскому Дикобразу, хотя мне уже сейчас страшно этого хочется. Что же сделать, как загладить вину перед Артуром? Может, написать для него «Костюмированную готику», чтобы донести до людей то, что он хочет им сказать? «Возрождение», как я знала, никто не читает — только редакторы, пара тройка университетских профессоров да соперники-радикалы, издающие собственные журналы и отводящие треть каждого номера под яростную полемику с конкурентами. А мои книги читают как минимум сто тысяч человек, и среди них — матери нации… «Кошмар в Каса-Лома», так я назову новый роман. Там будут ужасы колониализма, как английского, так и американского, порочность Семьи, мученичество Луи Риэля, рабочее движение, всеобщая виннипегская забастовка…[230]

Но только ничего не выйдет. Артур сможет оценить мой подвиг, только познакомившись с моим вторым «я», Луизой К., а я твердо знала, что никогда на такое не решусь. Как ни старайся, Артур все равно будет меня презирать. Я никогда не стану тем, кем он хочет. Никогда не стану Марленой.

Артур вернулся в два часа ночи.

— Где ты был? — шмыгая носом, спросила я.

— У Марлены, — ответил Артур, и мое сердце оборвалось. Он пошел к ней за утешением, и…

— Дон тоже там был? — еле слышно прошептала я.

Выяснилось, что Марлена рассказала Дону про Сэма, и Дон дал ей в глаз. Марлена созвала экстренное заседание редакции «Возрождения» в полном составе, включая Сэма. Они пришли к ней домой и принялись жарко обсуждать, можно ли оправдать поступок Дона. Кто-то считал, что можно: рабочие часто бьют своих жен по лицу, это прямой, открытый способ выражения чувств. Другие возражали: рукоприкладство унизительно для женского достоинства. Марлена объявила, что уходит от Дона. Сэм сказал, что не может предоставить ей приют, и начался второй этап совещания. Одни говорили, что Сэм козел, раз не пускает Марлену к себе, другие думали, что если он не хочет с ней жить, то имеет полное право честно об этом заявить. В разгар дискуссии вернулся Дон, который все это время пил в «Таверне Гроссмана», и велел публике выметаться.

Втайне я даже обрадовалась такому переполоху. Теперь Артур уже не сможет считать Марлену образцом совершенства, как раньше… К тому же это отвлекало внимание от меня.

— А что Марлена? — с фальшивым участием спросила я. — Как она?

— Она за дверью, — мрачно сообщил Артур, — на лестнице. Я решил сначала спросить у тебя. Нельзя же было оставить ее там, с ним, когда он в таком состоянии.

Зато Артур ничего не сказал об интервью, что меня крайне порадовало. Может, он его вообще не видел? Он счел бы его страшно унизительным для себя. Надеюсь, никто ему ничего не расскажет.

Марлена спала у нас на диване и ту ночь, и следующую, и следующую, и следующую. Казалось, она поселилась в нашем доме навеки. Но я ничего не могла с этим поделать, ибо разве она не политическая беженка? По крайней мере, так она себя видела, да и Ар-тур тоже.

Днем она вела бесконечные телефонные переговоры с Доном и, как это ни странно, с Сэмом. А в перерывах сидела за моим кухонным столом, курила одну сигарету за другой, пила мой кофе и спрашивала у меня, что делать. Она больше не была аккуратной чистюлей; под глазами чернели круги, волосы слиплись, ногти обкусаны. Продолжать ли ей встречаться с Сэмом или вернуться к Дону? Дети оставались у Дона, временно. Как только она обзаведется жильем, сразу их заберет, хоть бы и через суд.

Я удерживалась от вопроса, как скоро она собирается обзавестись жильем.

— Не знаю, — только и говорила я. — А кого из них ты любишь? — и ловила себя на том, что разговариваю точь-в-точь как добрая экономка в одной из моих «Костюмированных готик». Но что еще можно было сказать?

— Любишь! — фыркала Марлена. — При чем тут любовь? Дело в другом: кто из них готов к равноправным партнерским отношениям? Кто меньший эксплуататор?

— Ну, — тянула я, — навскидку, пожалуй, Сэм. — Сэм мой друг, а Дон нет, я болела за Сэма. С другой стороны, я по-прежнему не любила Марлену, так зачем же портить жизнь другу? — Но Дон, я уверена, тоже очень хороший.

— Сэм свинья, — объявляла Марлена. Раньше она считала движение за освобождение женщин буржуазным, но теперь полностью переменила взгляды. — Но что-то понять можно только наличном опыте, — говорила она, подразумевая, что я мало страдала; даже здесь проявлялась моя ущербность. Я знала, что не должна оправдываться, но мне все равно очень хотелось пуститься в объяснения.

Когда Марлена уходила к Сэму, ко мне заходил Дон — советоваться.

— Может, тебе переехать в другой город? — предлагала я, поскольку сама поступила бы именно так.

— Сбежать? Ну нет, — отвечал Дон. — Она моя жена. Я хочу ее вернуть.

Позже, вечерами, когда Марлена уходила навестить детей, приходил Сэм. Я наливала ему выпить.

— Эта история сводит меня с ума, — жаловался он. — Я ее люблю, но жить с ней постоянно не хочу.

Я ей говорю: можно проводить вместе сколько хочешь времени, но нам же будет лучше, если жить отдельно. И потом, я не понимаю, почему нельзя иметь еще какие-то отношения, если наши с ней все равно главные? Она этого, видишь ли, не принимает. В смысле, я сам не из ревнивых…

Со всеми этими приходами и уходами мне стало казаться, что я живу на вокзале. Артур редко показывался дома: Марлена и Дон ушли из «Возрождения», и Артуру приходилось спасать журнал в одиночку. Марлена была слишком подавлена и не помогала ни по хозяйству, ни в чем другом. Я все чаще грезила о Королевском Дикобразе. Я ему еще не звонила, но уже знала, что рано или поздно поддамся искушению. Я листала газеты в поисках рецензии на «РАСКВОШКИ» и наткнулась на один отзыв в субботнем развлекательном приложении. «Красноречивый и пронзительный комментарий к нашей жизни», — говорилось там.

— Как ты относишься к тому, чтобы сходить на выставку? — спросила я Марлену. Выставка еще не закрылась, и я не видела ничего плохого в том, чтобы туда прогуляться.

— Смотреть на это претенциозное буржуазное дерьмо? — ответила она. — Вот уж спасибо.

— А, так ты ее уже видела, — сказала я.

— Не видела, но читала отзыв. И так все понятно.

Между тем на мне висела еще и литературная карьера. Назавтра после телевизионного интервью начались телефонные звонки. Звонили в основном те, кто мне поверил и теперь хотел знать, как войти в контакт с Другой Стороной. Впрочем, были и возмущенные звонки — некоторые люди сочли, что я издевалась над интервьюером, либо спиритизмом, либо тем и другим сразу. Кто-то был уверен, что я умею предсказывать будущее, и просил погадать. Любовное зелье или снадобье от бородавок пока никому не требовалось, но я чувствовала, что и это не за горами.

Затем стали приходить письма, через издательство, главным образом от тех, кто ждал от меня помощи с публикацией. Сначала я отвечала, но потом поняла, что люди не хотят крушения своих иллюзий. Узнав, что у меня нет верных связей в издательском мире, они возмущались моей беспомощностью. Мне было так стыдно, что я стала выбрасывать письма, не отвечая, а позднее даже не открывая. Тогда корреспонденты начали являться ко мне домой, требуя объяснений, почему я не отвечаю на их письма.

Каждую неделю газеты публиковали новые статьи с заголовками вроде «Рейтинг продаж «Мадам Оракул»» или ««Мадам Оракул»: мистификация или плод больного воображения?». Кроме того, из-за первого, рокового, телевизионного интервью, наделавшего столько шуму в газетах — «РУКОЙ ПОЭТЕССЫ ВОДИЛ ДУХ», — мистическая сторона вопроса продолжала будоражить воображение журналистов, которых Стержесс выстраивал ко мне в очередь. И было бесполезно повторять, что я не хотела бы это обсуждать, — уклончивость лишь разжигала их любопытство.

— Говорят, «Мадам Оракул» написана ангелами, как «Книга Мормона», — заявляли они.

— Не совсем, — отвечала я и пыталась поскорее сменить тему, всякий раз от души надеясь, что Артур меня не видит. И иногда их интерес был вполне искренним, но от этого бывало только хуже.

— Так вы полагаете, что жизнь после смерти существует? — спрашивали они.

— Не знаю. Думаю, никто не может знать доподлинно, вы согласны?

После таких встреч я звонила Стержессу в слезах и умоляла избавить меня от этих передач. Тот наспех латал мою расползающуюся уверенность в себе: я великолепна, все просто отлично, продажи растут лучше некуда. А иногда изображал обиду: при подписании контракта мы ведь, кажется, договаривались о вашем обязательном участии в ряде подобных мероприятий? Разве вы не помните?

Я была у всех на виду. Но там, в реальном мире, находился словно бы мой двойник. Он, мой близнец-негатив, мое отражение в кривом зеркале, представлялся моим именем, говорил то, чего я никогда бы не сказала; его речи появлялись в газетах; он совершал поступки, ответственность за которые приходилось нести мне. Та, другая, женщина была выше меня, красивее, опаснее. Она хотела убить меня и занять мое место, и никто не заметил бы подмены, потому что в заговоре участвовали средства массовой информации, они были с ней заодно.

И это еще не все. Став публичной фигурой, я страшно боялась, что теперь, рано или поздно, кто-нибудь обязательно эксгумирует труп моего прошлого- Вернулись кошмары наяву о Женщине-Горе в розовой пачке, только теперь она падала с проволоки, как в замедленной съемке, многократно переворачиваясь на лету… Или танцевала на сцене в гаремном костюме и красных туфельках. Но это был не танец, а стриптиз, она начинала снимать одежду, а я беспомощно смотрела, не в силах ее остановить. Женщина-Гора трясла жирными бедрами, срывала вуали одну за другой, но никто не свистел, не орал: «Давай, детка, давай». Я пыталась избавиться от этих видений, но они были неподвластны мне, приходилось досматривать их до конца.

Однажды днем, проводив Сэма, я сидела на кухне и пила скотч. Марлена ушла к адвокату. Тарелки от ее завтрака остались на столе: горка апельсиновых корок и полупустая чашка с рисовыми хлопьями, пропитавшимися водой. Все ее здоровое питание давно покатилось к чертям. Мое тоже. Я вдруг поняла, что давно пребываю на грани нервного срыва. Мой дом — палаточный лагерь, замусоренный отходами жизнедеятельности чужих людей, духовными и физическими; Артур постоянно отсутствует, за что его никак нельзя винить; я ему изменила, но не имею смелости ни признаться в этом, ни изменить еще раз, хотя мне этого очень хочется. И удерживает меня вовсе не сила воли, а трусость. Я глупа, неряшлива, пуста, я — мистификация и плод больного воображения. Слезы текли по моему лицу и капали на усыпанный крошками стол.

Возьми себя в руки, приказала я себе. Нужно как-то выкарабкиваться.

Марлена вернулась со сжатыми зубами и сверкающими глазами; визиты к адвокату всегда действовали на нее таким образом. Она села, закурила и сквозь зубы сказала:

— Я прижала этого хрена.

Я не поняла, кого конкретно она имеет в виду, но это было неважно.

— Марлена, — начала я, — мне пришла в голову чудная мысль. Согласись, эта квартира мала для троих.

— Ты права, — ответила она. — Здесь тесновато. Я уеду сразу же, как только найду жилье.

— Нет, — возразила я, — уедем мы с Артуром. Срок аренды все равно почти закончился. Мы уедем на лето, а ты можешь оставаться. Так ты скорее наладишь свою жизнь.

Артур был не в восторге от моей идеи и первым делом заявил, что нам это не по карману, но я сказала, что умерла моя тетя и оставила мне в наследство немного денег.

— Я думал, твоя тетя умерла давным-давно, — удивился Артур.

— То — другая тетя, Лу. А эта — Дейдра. Мы с ней никогда не ладили, но, думаю, больше ей было некому их оставить. — На самом деле я довольно выгодно продала «Любовь, мой выкуп». В моей жизни царил хаос, зато у Луизы К. дела шли отлично.

— А журнал? — возразил Артур. — Я не могу вот так взять и все бросить.

— Тебе нужен отдых, — твердо сказала я. — Делами займется Марлена. Нужно же ей как-то отвлечься.

Стержессу я сообщила, что моя мать умирает от рака и мне нужно ехать в Саскачеван за ней ухаживать.

— А как же выступления, — огорчился он, — и турне по Канаде?

— Отложим до моего возвращения, — сказала я.

— Но, может быть, хотя бы интервью в Регине?

— У меня мать умирает, — напомнила я, и этим ему пришлось удовлетвориться.

Сэм предложил нам поехать в Италию и дал адрес мистера Витрони, про которого узнал от своего друга, Артур хотел на Кубу, но мы не смогли вовремя получить визу.

Прилетев в Рим, мы арендовали красный «фиат» и на нем добрались до Терремото. Я указывала дорогу по карте и объяснениям друга Сэма. По пути с рычага коробки передач несколько раз соскакивала ручка — у Артура всегда были сложные отношения с машинами. Мы поселились на квартире и зажили тихо, вдали от всех, восстанавливая свою жизнь.

Думаю, я надеялась на возрождение чувств или хотя бы на то, что отношения опять станут такими, какими были до «Мадам Оракул», и в определенном смысле так и вышло. Мучительные грезы о Женщине-Горе прекратились. Артур без «Возрождения» стал мягче, задумчивее. По утрам я варила кофе и через кухонное окно передавала ему на балкон чашку. Мы сидели среди битого стекла, пили кофе и практиковались в итальянском с помощью fotoromanii, а то и просто глядели вдаль, обозревая долину. Ходили гулять по холмам вокруг города, восхищались видами. Артур хотел провести исследование, как он это называл, системы землевладения, но его итальянский оказался недостаточно хорош, и он забыл о своем проекте. Время от времени он садился за статью для «Возрождения» о трудностях производства художественных фильмов в Канаде, но работал без былого рвения. Мы много занимались любовью и исправно осматривали руины.

Однажды мы поехали в Тиволи. Купили мороженое и пошли смотреть сады Кардинала с их знаменитыми фонтанами и статуями. Спустились по лестнице, обставленной сфинксами — из их сосков били водяные струи, — и, переходя от грота к гроту, набрели, если верить путеводителю, на Диану Эфесскую, встающую из воды. У нее было безмятежное лицо, голова крепко сидела на теле из бесчисленных виноградных гроздьев. Она была вся в грудях, от шеи до лодыжек, словно пораженная тропическим сифилисом: снизу и сверху маленькие грудки, а посредине — большие. В соски были вмонтированы водопроводные краны, правда, некоторые вышли из строя и не работали.

Я стояла, облизывая свой вафельный рожок, и холодным взглядом осматривала богиню. Раньше я непременно увидела бы в ней себя, но теперь — нет. Как выяснилось, моя способность отдавать не безгранична; я не бездонна и не так уж безропотна. И очень многого хочу для себя.

Глава 25

Практически сразу, как только мы вернулись из Италии, я позвонила Королевскому Дикобразу. В его голосе не чувствовалось удивления.

— Что так долго не звонила? — только и спросил он.

— Меня не было, — неопределенно ответила я. — Я звонила перед отъездом, ноты не подходил.

Мы встретились у прилавка с хот-догами в подвальном этаже «Симпсона». Королевский Дикобраз объяснил, что у него сейчас как никогда туго с деньгами, а здесь — самое дешевое место в городе: всего за доллар можно взять два хот-дога и апельсиновый напиток. В «Симпсоне» его плащ выглядел как-то неуместно, и мои сексуальные фантазии слегка увяли. Тем не менее в нем было нечто байроническое. Насколько я помнила, Байрон держал дома медведя и пил вино из черепа.

Королевский Дикобраз взял у меня жетончик на метро, и мы поехали к нему.

— Давай для начала кое-что проясним, — сказала я в грузовом лифте. — Между нами не может быть серьезных отношений. — И добавила, что Артур мне очень дорог и я не имею права причинить ему боль.

Королевский Дикобраз охотно согласился и сказал, что, с его точки зрения, чем отношения проще, тем лучше.

Вначале они действительно были простыми. Наконец-то в моей жизни появился человек, с которым можно танцевать. Его склад стал нашим бальным залом. Мы вальсировали, он — голый, в цилиндре, я — в кружевной скатерти, под музыку оркестра Мантовани. Мы купили пластинку в магазине Общества инвалидов и там же за десять долларов раздобыли проигрыватель. Когда мы не вальсировали и не занимались любовью, то бродили по лавкам старьевщиков, отыскивая всевозможные жилеты, перчатки на восьми пуговицах, черные атласные корсеты «Веселая вдова» и бальные платья пятидесятых годов. Королевский Дикобраз мечтал о трости с вкладной шпагой, но такую найти не удалось. Зато в Чайнатауне обнаружился один магазинчик с целой партией высоких ботинок на пуговицах производства 1905 года; в свое время они не разошлись из-за неходовых размеров. Я сидела на краю тротуара, а Королевский Дикобраз упорно пытался напялить мне на ногу хоть какой-нибудь из этих необыкновенных башмачков красивейших цветов: лайково-белого, перламутрово-серого. Я чувствовала себя уродливой Золушкиной сестрой. Мне подошла только одна пара — черная, на шнуровке, со стальными носами. Башмаки прачки; но и они были очаровательны. Мы их купили, а позднее в дополнение к ним приобрели еще и черные сетчатые чулки.

Скоро я поняла, что мой интерес к мелочам из XIX века несравним с фанатичной страстью Королевского Дикобраза к недавним культурным напластованиям. Мне всего лишь нравились старинное серебро и табакерки; а он буквально терял голову при виде зеленых бутылок из-под кока-колы, потрепанных комиксов про капитана Марвела, часов с Микки-Маусом, «Больших Маленьких Книг» и бумажных кукол, изображавших кинозвезд двадцатых годов. Ему не хватало денег, чтобы купить все, что хочется, но он был настоящим ходячим каталогом всего эфемерного, сиюминутного, одноразового. Все это для него олицетворяло стиль, и всего было недостаточно. Рядом с ним я ощущала себя очень и очень основательной личностью.

К несчастью, от высоких ботинок на шнуровке, если носить их дольше получаса, страшно болели ноги; впрочем, этого времени вполне хватало на пару хороших вальсов. Выдохшись, мы шли в ресторанчик «Кентуккские жареные куры» на углу; заказывали ведерко крылышек и две кока-колы и пировали у себя на складе. Королевский Дикобраз заявил, что хочет сохранить косточки, сварить их, превратить в клейстер, сделать скульптуру под названием «Джоан Фостер, жаренная по-кентуккски» и выставить на следующей выставке. Потрясающая идея, обрадовался он. А черные ботинки будут называться «Фостер-данс № 30», а на пластинку Мантовани надо налепить мои волосы и назвать «Фостер-трот в парике». А если я дам ему свои трусы из набора для уикэнда, он…

— Все это гениально, — сказала я, — но мне эта идея не по душе.

— Почему? — немного обиделся он.

— Артур обо всем догадается.

— Артур, — буркнул он. — Всегда Артур.

Он начал обижаться из-за Артура. И рассказал мне о двух других своих женщинах: обе замужем, одна за психологом, другая — за профессором химии. Обе дуры и ни к черту не годятся в постели. Профессорша имеет привычку являться без предупреждения со всякой выпечкой и оставлять ее у лифта. Мы лежали на грязном матрасе, жевали сыроватые тыквенные пироги и плоские лепешки с высоким содержанием белка (профессорша была помешана на здоровом питании), а Королевский Дикобраз разглагольствовал о ее недостатках. Я начала задумываться: наверное, он и меня с ними обсуждает? Я была против, но сказать об этом не могла.

— Зачем ты с ними встречаешься, если они такие скучные? — спросила я.

— Надо же чем-то заниматься, пока тебя нет, — раздраженно бросил Королевский Дикобраз. Он успел увериться, что его любовницы — целиком и полностью моя вина.

Иногда на меня нападали угрызения совести, и я старалась приготовить Артуру что-то вкусное, но получалось, как правило, еще хуже, чем обычно. Одно время я даже носилась с мыслью последовать примеру Марлены и честно сознаться во всем; хотя, если разобраться, Марлене это большого счастья не принесло, а значит, скорее всего, не поможет и мне. Я боялась, что Артур посмеется надо мной, заклеймит как предательницу общего дела или вышвырнет на улицу. Я этого не хотела, ибо все еще любила его.

— Может, нам попробовать жить в свободном браке, — сказала я как-то вечером, когда Артур сражался со свиной отбивной, забытой мною в скороварке. Он ничего не ответил — возможно, из-за набитого рта, и больше я ни на что не решилась.

Когда мы приехали из Италии, Марлены в нашей квартире не было. Она вернулась к Дону. Они, по их словам, «обо всем договорились», но Марлена продолжала встречаться с Сэмом. Считалось, что об этом никто не знает, хотя Сэм, разумеется, тут же мне обо всем доложил.

— Ну и к чему ты в результате пришел? — сказала я.

— К тому, с чего начал, — вздохнул он, — но с большим опытом.

То же самое можно было сказать и о нас с Артуром, Одна беда, подумала я: опыта я, конечно, набиралась, но он меня ничему не учил.

Артур снова преподавал, «Возрождение» возродилось — казалось бы, живи и радуйся. Но он не радовался, я это видела. Когда-то я лезла бы из кожи, стараясь его ободрить, но теперь серая аура, витавшая вокруг Артура, будто гало в негативе, меня только раздражала. Бывали дни, когда я считала, что виновата в его плохом настроении: ему плохо, потому что я его забросила. Но чаще мне просто не хотелось этого замечать. Может, у него такой талант — быть несчастным, как у других бывает талант делать деньги. Или он намеренно себя разрушает, чтобы доказать, что я действую на него разрушительно. Он начал обвинять меня в отсутствии интереса к его работе.

В общем, дома царил мрак, и Королевский Дикобраз был желанной отдушиной. Он почти ничего от меня не требовал; с ним все было «бог дал, бог взял», Я стала терять осторожность. Начала звонить ему из дома, когда Артура не было, потом — когда Артур всего-навсего выходил в другую комнату. Моя работа тоже страдала, я совсем забросила «Костюмированную готику». Для чего она мне теперь?

Когда я наконец отправилась в устроенное Стержессом турне по Канаде, Королевский Дикобраз поехал со мной, и мы пережили немало веселых минут, протаскивая его контрабандой в гостиничные номера. Иногда одевались немолодыми туристами, покупая одежду для этого маскарада в магазинах Общества инвалидов, и регистрировались под вымышленными именами. Вернувшись в Торонто, я начала ходить на вечеринки не то чтобы вместе с Королевским Дикобразом, но за пять минут до или после него. Мы ходили и ждали, пока кто-нибудь представит нас друг другу. Детские игры, конечно, но они очень помогали жить.

На одной из таких вечеринок я и познакомилась с Фрезером Бьюкененом. Он подошел ко мне с бокалом и стоял, ухмыляясь, пока я выясняла у Королевского Дикобраза, кто он, собственно, по профессии.

— Гробовщик, — признался тот. Нам обоим показалось, что это ужасно смешно.

— Прошу прощения, мисс Фостер, — сказал Фрезер Бьюкенен и протянул руку. — Мое имя Фрезер Бьюкенен. Возможно, вы слышали. — Он был невысок, очень аккуратно одет — твидовый пиджак и водолазка — и носил бачки, которые, очевидно, считал большой смелостью, ибо то и дело поворачивал голову набок, давая собеседнику возможность полюбоваться ими.

— Боюсь, что нет, — ответила я и улыбнулась ему; мне было хорошо. — Позвольте представить: Королевский Дикобраз, конкреативный поэт.

— Знаю. — Фрезер Бьюкенен одарил меня странно-интимной улыбкой. — Знаком сего… творчеством. Но, право, мисс Фостер, меня куда больше интересуете вы. — Он бочком придвинулся и втиснулся между мной и Королевским Дикобразом. Я слегка отклонилась назад. — Скажите, — продолжал Фрезер полушепотом, — как получилось, что я не смог найти в печати ни одной из ваших ранних работ, еще до «Мадам Оракул»? В творчестве большинства поэтов… или, правильнее сказать, поэтесс, всегда бывает период… э-э… ученичества. Публикации в маленьких журнальчиках и всякое такое. Я внимательно за ними слежу, но никогда и нигде не встречал вашего имени.

— Вы журналист? — спросила я.

— Нет-нет, — заверил Фрезер Бьюкенен. — Просто сам когда-то баловался… поэзией. — По его тону можно было понять, что он давно перерос эти глупости. — Можете считать меня заинтересованным наблюдателем. Любителем, — он ухмыльнулся, — искусств.

— Видите ли, — сказала я, — мне всегда казалось, что мои экзерсисы недостойны печати. Я даже не пыталась посылать их в журналы. — Издав скромный, в моем представлении, смешок, я поглядела через его плечо на Королевского Дикобраза, взывая о спасении: Фрезер Бьюкенен едва заметно прижимался ко мне бедром.

— Значит, вы явились миру, если можно так выразиться, готовой к употреблению, как Афина из головы Зевса, — проговорил он. — Или, вернее, из головы Джона Мортона. Что ж, у этого человека явный нюх на молодые таланты.

Подо всем этим крылась какая-то грязная инсинуация, хоть я и не могла понять какая. Снова засмеявшись, я сказала, что хочу пойти взять еще что-нибудь вы пить. У меня вдруг возникло ощущение, что я уже видела Фрезера Бьюкенена на телевизионном ток-шоу, в первом ряду. Он что-то записывал в маленьком блокноте. Причем не на одном ток-шоу. На нескольких, в других городах. В холлах отелей.

— Что это за коротышка? — спросила я у Королевского Дикобраза позднее, когда мы в полном изнеможении лежали на его матрасе. — Чем он занимается?

— Он всех знает, — ответил Королевский Дикобраз. — Раньше работал на «Си-би-эс», там, по-моему, все когда-то работали. Потом стал издавать литературный журнал под названием «Отказ». Идея заключалась в том, чтобы печатать только такие произведения, которые были отвергнуты другими изданиями, — чем больше отказов, тем забавнее, — а также письма с объяснениями причин. Бьюкенен намеревался учредить приз за лучший отказ, говорил, что это само по себе искусство. Но затея провалилась: никто не хотел афишировать свои неудачи. Зато в первом номере Бьюкенен опубликовал много собственной чепухи. Он, кажется, англичанин. Ходит на все вечеринки, куда только удается пролезть. Раньше направо и налево представлялся: «Здравствуйте, я Фрезер Бьюкенен, монреальный поэт». Вроде бы он когда-то жил в Монреале.

— А ты-то его откуда знаешь?

— Я кое-что посылал в «Отказ», — ответил Королевский Дикобраз. — Когда еще работал со словами. Он все отверг. Он терпеть не может мою работу, считает ее «запредельной».

— Мне кажется, он за мной следил, — сказала я. То, что я при этом подумала, было еще ужаснее: он следил за нолей.

— Он чокнутый, — небрежно бросил Королевский Дикобраз. — Помешан на знаменитостях. Говорит, что пишет историю нашего времени.

В тот вечер я рано уехала на такси домой. Меня опять терзали сомнения. Сложность положения заключалась в том, что обе мои жизни полностью меня устраивали, но — по отдельности. Когда я была с Артуром, Королевский Дикобраз казался персонажем одного из моих самых неудачных романов, в этом человеке была некая абсурдность, которой я всячески старалась избегать в своей прозе. Но стоило мне оказаться с ним, и он сразу обретал достоверность. Все, что он делал и говорил, в его мире было вполне разумно и логично, зато Артур становился расплывчатым и нереальным; он таял, превращался в бесплотное привидение, выцветшее фото на давно забытой каминной полке. Мог ли он страдать из-за моей неверности? Можно ли обидеть фотографию?

Я все еще думала об этом, когда вошла в квартиру. А там полным ходом шло собрание «Возрождения»; происходило нечто волнующее, и со мной поздоровался только Сэм. Им даже удалось где-то раздобыть настоящего профсоюзного деятеля; он с затравленным видом сидел в углу и называл собравшихся «вы, ребятки».

— Раз уж вы, ребятки, хотите в этом деле участвовать, пожалуйста, — говорил он, — но если уж плевать в полицейских, пусть плюют рабочие. Это их дело. Вы, ребятки, можете себе позволить посидеть в тюрьме, постоянной работы у вас нет, если немного и пропустите, ничего страшного, а у них все по-другому.

Дон заспорил: именно поэтому плевать должны мы, а не рабочие, но профсоюзный деятель только отмахнулся.

— Нет, нет, нет, — сказал он. — Я знаю, что вы, ребятки, дурного не хотите, но уж поверьте мне, иногда плохая помощь хуже, чем никакой.

— В чем дело? — спросила я у Сэма.

— Забастовка на матрасной фабрике, — объяснил Сэм. — Беда в том, что большинство рабочих — португальцы, они нашей агитации не слушают. Им наш канадский национализм до лампочки, понимаешь? Не то чтобы нам до них совсем не достучаться, но мы никак не найдем переводчика.

— А кто плюнул в полицейского?

— Артур, — сказал Сэм, и по самодовольному, но в то же время смущенному лицу своего мужа я поняла, что это правда. Непонятно почему, но меня это страшно разозлило.

Если б я пришла не от Королевского Дикобраза, то, скорее всего, промолчала бы; но тот всегда говорил, что политика, а особенно канадский национализм, — это смертельно скучно. «Искусство принадлежит миру, — утверждал он. — А они просто хотят обратить на себя внимание».

Рядом с Артуром я верила в правоту его дела, всех без исключения его дел; иначе как мне было с ним жить? А с Королевским Дикобразом все это почему-то становилось неважно. Кавалеры и Круглоголовые, снова-здорово.

— О, ради всего святого, — сказала я Артуру. — Ты, видно, ждешь не дождешься, когда тебя арестуют? Но только чему это поможет? Ничему. Вы, господа, не хотите жить в реальном мире, вступать в настоящие политические партии и действительно что-то менять, зато готовы заседать и спорить, и грызться друг с другом до бесконечности. Вы — как Плимутское Братство, только и делаете, что боретесь за чистоту рядов и гоните неугодных. А если что и совершаете, то какой-то совершенно бессмысленный жест — что за глупость, плевать в полицейского!

Все потрясенно молчали. От меня такой тирады никто не ожидал. Да и если подумать, кто я такая, чтобы это говорить? Я тоже не мир спасала.

— Джоан права, — сказала Марлен холодным голосом тактика. — Давайте послушаем, может, она предложит что-то полезное и осмысленное?

— Ну, не знаю… — Я сразу дала задний ход и принялась оправдываться: — Это, в общем-то, не мое дело, я в политике не разбираюсь. Может, надо взорвать Мост Мира или что-то в этом роде…

Тут я с ужасом увидела, что они восприняли мои слова всерьез.

Следующим вечером к нам домой явилась маленькая депутация: Марлена, Дон, Сэм и пара молодых членов «Возрождения».

— Он в машине, — объявила Марлена.

— Кто? — не поняла я.

Я только что вымыла голову и никого не ждала. Артур был в университете, где читал вечерникам курс по канадской литературе; за весь день он едва перемолвился со мной парой слов, и я очень переживала.

— Динамит, — пояснила Марлена крайне возбужденно. — Мой отец работает на стройке, поэтому его было легко украсть, плюс еще детонатор и парочку взрывателей.

— Динамит? Но зачем?

— Мы обсудили твое предложение, — сказала она. — И решили, что идея неплохая. Мы хотим взорвать Мост Мира — в знак протеста. Это самое правильное, из-за названия.

— Погодите-ка, — перебила я. — Вы же можете кого-нибудь покалечить…

— Марлена предлагает сделать это ночью, — поспешно вмешался Дон. — Нам все равно не взорвать его весь, так что это будет скорее символ. Жест, как ты и сказала.

Они просили меня спрятать динамит. И даже придумали, как это сделать. Я должна была купить подержанный автомобиль, указав вымышленное имя и адрес квартиры одного из новых возрожденцев, который все равно собирался уехать на пару месяцев. А потом положить динамит в багажник и каждый день переставлять машину с одной улицы или стоянки на другую.

— Даже подержанная машина стоит денег, — резонно заметила я.

— Послушай, это ведь твоя идея, — сказала Марлена. — Поэтому ты нам как минимум должна помочь. А машину можно купить совсем недорогую, сотни за две.

— Но почему именно я?

— Тебя никто не заподозрит, — ответила Марлена. — Ты не похожа на террористку.

— И сколько же мне этим заниматься? — спросила я.

— Пока мы не выработаем окончательный план. Тогда мы заберем у тебя машину.

— Ладно, хорошо, — согласилась я. — Где ваш динамит?

— Вот, — сказал Дон и протянул мне картонную коробку.

Я вовсе не собиралась проделывать все то, что они придумали, и на следующий же день села в такси, отвезла динамит к Королевскому Дикобразу и спрятала у него в подвале, где и так было полно всяких корзин и коробок. Я сказала, что это свадебный подарок, невероятно уродливая статуэтка, которая мне просто опротивел а дома.

— Но мне бы не хотелось, чтобы ты это открывал, — добавила я. — Из сентиментальных соображений.

Глава 26

Королевский Дикобраз не признавал относительно правдоподобного. Этим, в частности, он мне и нравился: относительное его не устраивало, он верил только в разрушительный абсолют.

— Где ты взяла динамит? — спросил Королевский Дикобраз. Мы лежали на матрасе; серьезные разговоры он всегда оставлял на потом.

— Я ведь просила не открывать коробку, — возмутилась я.

— Да брось, ты же знала, что я открою. Тебе прекрасно известно, что я обожаю уродливые статуэтки. Где ты его раздобыла?

— Это не мой, — сказала я. — Это одних знакомых.

— Никогда не видел, как он взрывается, — задумчиво проговорил Королевский Дикобраз. — Но я обожаю День королевы Виктории, это мой любимый праздник. И еще Хэллоуин.

— Если тебе хочется что-нибудь взорвать, — сказала я, — то даже не думай. Если они узнают, что динамит пропал, у меня будут серьезные неприятности.

— Но мы, — отозвался он, — можем потом достать новый динамит.

— Нет, — отрезала я, сразу вспомнив, как он чуть не убил нас обоих током. Один из его друзей, тоже конкреативный художник, сказал, что если взять елочную гирлянду, включить в сеть, вывинтить лампочку и в момент эякуляции сунуть палец в патрон, то оба партнера испытают самый фантастический оргазм в жизни. В рецепте друга, правда, упоминалась еще пара-тройка косячков, но от травки Королевский Дикобраз давно отказался. «Ребячество, — заявлял он. — Разве Фреду Астеру нужна наркота?» Он много дней подряд уговаривал меня испытать этот способ — «арт-не-факт», как он выражался; «не» означало элемент случайности — и даже купил на барахолке какую-то немыслимо старую гирлянду.

— Что за бредовая мысль, я же не тостер, — сказала я. Тогда он спрятал гирлянду под матрасом и незадолго до моего очередного визита включил ее в розетку, чтобы в решительный момент тайком от меня сунуть палец на место лампочки. Но не успели мы начать, как из-под матраса повалил дым. И теперь я опасалась, что с динамитом будет нечто похожее.

Как обычно, чем сильнее я возражала, тем больше загорался Королевский Дикобраз. Он вскочил, начал расхаживать по комнате и даже нахлобучил на голову меховую ушанку, как у полицейских, — свое недавнее приобретение.

— Ну давай попробуем, — умолял он, — это же так здорово! Не будем его никуда подкладывать, просто взорвем где-нибудь ночью и посмотрим, что выйдет! Бог мой, это же фантастика! Устроим такой, знаешь, хэппенинг, только для нас! Спектакль для двоих, кайф! Ба-а-бах! Больше такой возможности не представится, как ты можешь упускать такой шанс?

— Легко, — заверила я. — Терпеть не могу бессмысленного грохота.

— В таком случае ты связалась не с тем мужчиной, — сказал он и начал лизать мое ухо.

— Чак, будь благоразумен.

— Благоразумен, — проворчал Королевский Дикобраз. — Будь я благоразумен, ты бы меня не любила. Пускай другие будут благоразумны. — Он снял ушанку и швырнул ее через всю комнату. — И не называй меня Чак. (Не так давно я узнала, что его настоящее имя Чак Брюер и он работает на полставки рекламным художником и специализируется по макетам и дизайну. В этом он признался под огромным секретом, будто в чем-то глубоко постыдном.)

Пять дней спустя мы шли по Хай-парку, отыскивая подходящее место. Была середина марта, одиннадцать часов вечера; на прудах все еще стоял лед, а под деревьями лежал снег; весна запаздывала. Королевский Дикобраз был в одной из своих шуб и шапке с опущенными ушами. Под шубой в картонной коробке он нес динамит с запалом и взрывателем. Королевский Дикобраз утверждал, что разузнал, как все делается. Я в это не верила, как не верила и в его мирные намерения.

— Учти, если ты собираешься взрывать людей, я против, — предупредила я.

— Я же сказал, что не собираюсь.

— Животных тоже. И дома, и деревья.

— Ты так ничего и не поняла, — нетерпеливо отмахнулся он. — Смысл не в том, чтобы взорвать что-то. Просто я хочу посмотреть, как взрывается динамит. Это искусство ради искусства.

— Не верю в искусство ради искусства, — сказала я.

— Тогда незачем было со мной идти, — ловко вывернулся он, но мне все равно казалось, что без меня Королевский Дикобраз может не сдержать обещание и взорвать что-то важное, вроде водохранилища или мемориала Гзовски у озера, о котором он походя упомянул.

Осмотрев несколько мест, Королевский Дикобраз остановился на открытой поляне у небольшого пруда, в стороне от дороги. Рядом вроде бы не было никаких построек, так что я одобрила выбор и, дрожа от страха, спряталась за ближайшими кустами. Королевский Дикобраз принялся возиться с динамитом, привинчивать взрыватель и разматывать шнур.

— А мы достаточно далеко отошли? — спросила я.

— Конечно, — заверил он. Однако заряд взорвался с весьма внушительным «БУМ-М-М!», и на нас посыпались земля и камешки.

— Ха! — вскричал Королевский Дикобраз. — Ты видела? Видела?

Я ничего не видела, поскольку не только зажмурилась, но и спрятала лицо в варежках.

— Здорово, — сказала я с деланым восторгом.

— «Здорово», — передразнил он. — И это все, что ты можешь сказать? Это неподражаемо, это лучший из моих арт-не-фактов! — Королевский Дикобраз затащил меня к себе под шубу и начал расстегивать пуговицы.

— Надо скорее уходить, — забормотала я. — Взрыв могли услышать, сейчас прибежит полиция, здесь же патруль!..

— Ну пожалуйста, — взмолился он, и я не смогла отказать: было видно, что ему это необходимо. В продолжение сейсмического секса под шубой мы напряженно ждали воя сирен, но так и не дождались.

— Ты — одна на миллион, — сказал Королевский Дикобраз. — Другие ни за что бы не согласились. Кажется, я тебя люблю. — Мне следовало отнестись к этим словам скептически, но, должна признаться, я растрогалась и поцеловала его.

Королевский Дикобраз был немного разочарован, что взрыв не попал на первые полосы. Собственно, назавтра Он вообще еще не попал в газеты, однако на второй день в «Стар» обнаружилась небольшая заметка:

ТАИНСТВЕННЫЙ ВЗРЫВ В ХАЙ-ПАРКЕ

В среду работники полиции с удивлением обнаружили в парке следы небольшого взрыва, очевидно, вызванного динамитом. Люди не пострадали, но канализация кафе, расположенного недалеко от эпицентра взрыва, временно вышла из строя. Причин подрыва выяснить не удалось; полиция подозревает, что это был обычный акт вандализма.

Королевский Дикобраз был в восторге и несколько раз перечитал заметку вслух.

— Причин выяснить не удалось! — ликовал он. — Сказочно!

Он отнес вырезку в фотоателье, попросил ее увеличить, вставил в резную рамку, купленную в магазине Общества инвалидов, и повесил рядом с Королевой.

Много недель после взрыва Марлена, Дон и остальные продолжали думать, что я по-прежнему перевожу динамит с места на место в нежно-голубом «шевроле» 1968 года. «Возрождение» между тем обсуждало предполагаемую акцию протеста. Не о том, как ее осуществить — до этого дело не дошло. Они еще даже не добрались до карт и плана операции, застряв на чисто теоретическом этапе: верно ли выбран объект взрыва? Бесспорно, это выражение национальной борьбы, но достаточно ли символичное, и если да, как оно послужит народу? Но какое-то решительное действие необходимо, говорил Дон, в противном случае нас просто оттеснят в сторону. Идеи, которые, в представлении участников группы, принадлежали им одним, теперь высказывались передовицами самых разных газет; опрос Гэллапа показывал, что общественное мнение склоняется в их сторону. «Возрождение» наблюдало за развитием событий с тревогой: революцию прибирали к рукам совершенно не те люди.

Я нисколько не возражала против перевозки воображаемого динамита — это давало возможность уезжать из дома практически в любое время суток.

— Пора перевозить динамит, — объявляла я, бодро вскакивая с места, и Артуру нечего было возразить. Он даже гордился мною.

— Вы должны признать, что она совершенно неукротима, — говорил Сэм. Все считали меня очень хладнокровной.

Как правило, я уезжала к Королевскому Дикобразу. Но что-то между нами стало меняться. Мое кружевное бальное платье постепенно превращалось в обычную скатерть, к тому же рваную; радость от черных башмаков со стальными носами больше не оправдывала той боли, которую они вызывали… Мотели стали просто мотелями и сулили только одно — массу ненужной возни и неловкости. Стержесс без конца отправлял меня в поездки — то в Садбери, то в Виндзор, — и мне было все труднее давать интервью.

После встреч с журналистами я возвращалась в гостиницу, стирала белье и колготки, выкручивала их, завернув в полотенце, и сушила на плечиках. Они никогда не просыхали к утру, но их все равно приходилось надевать. Сыроватое, неприятное прикосновение — все равно что одеваться в чужое дыхание. Королевский Дикобраз, белый и тощий, как выкопанный из земли корень, сидел на краю постели, следил за мной и задавал дурацкие вопросы:

— Какой он?

— Кто?

— Ты знаешь кто. Артур. Сколько раз вы…

— Чак, тебя это не касается.

— Касается, — говорил он, больше не реагируя на неугодное имя; он все меньше был Королевским Дикобразом и все больше — Чаком.

— Я же не спрашиваю ни о чем про твоих подруг.

— Я их выдумал, — бросил он мрачно. — Кроме тебя, у меня никого нет.

— А кто же приносит тыквенные пироги?

— Мама, — сказал он.

Я знала, что это ложь.

Он всегда жил в собственной ненаписанной биографии, но теперь приобрел манеру воспринимать настоящее так, словно оно уже стало прошлым: сквозь бинты ностальгии. Из любой забегаловки, где мы ели, он уходил, вздыхая и оборачиваясь; о событиях недельной давности говорил, как о снимках из старого-престарого альбома. Каждый мой жест немедленно становился окаменелостью, каждый поцелуй бальзамировался и ставился под стекло. Меня как будто коллекционировали.

— Я еще не умерла, — приходилось напоминать ему, — не надо смотреть на меня таким взглядом.

Это было одно из его настроений. В другом он вел себя очень враждебно и начал с нездоровым энтузиазмом вырезать из газет статьи; не о себе — их, скажем прямо, было немного, — а обо мне. Он собирал их, чтобы меня мучить.

— Здесь говорится, что ты — вызов мужскому самолюбию.

— Что за глупость, — пробормотала я.

— Но ты и правда вызов, — сказал он.

— Брось, — отмахнулась я. — Какой еще вызов? Кому?

— Здесь сказано, что ты угроза.

— Ну и что это означает? — возмутилась я. Ведь, кажется, весь день старалась вести себя особенно мило.

— Ты топчешь самолюбие мужчин ногами и даже не замечаешь этого, — сказал он. — В эмоциональном отношении ты — слон.

— Если мы непременно должны обсуждать эту тему, может, ты хотя бы оденешься? — попросила я. У меня давно дрожала нижняя губа, но я почему-то не могла пререкаться с голым человеком.

— Видишь? Что и требовалось доказать, — сказал он. — Ты указываешь мне, что делать. Ты — угроза.

— Я не угроза, — сказала я.

— Если не угроза, — возразил он, — тогда почему ты орешь?

Я заплакала. Королевский Дикобраз обнял меня, и я обняла его, сочась слезами, как бедная сиротка, как лук, как слизняк, посыпанный солью.

— Прости меня, — сказал он, — у меня вообще нет мужского самолюбия. У меня самолюбие… ну, наверное, вомбата.

— Я думала, у нас будут простые отношения, — влажно всхлипнула я.

— Они простые, простые, — заверил он. — Сложных ты еще и не видела. Это у меня депрессия — потому что дождь и денег нет.

— Пойдем поедим кентуккских кур, — предложила я, вытирая нос. Но он не хотел есть.

Как-то дождливым днем я пришла на склад и увидела, что он ждет меня в плаще и галстуке, которого я ни разу не видела, — бордовом, с русалкой, из магазина Общества инвалидов. Он обхватил меня за талию и закружил; его глаза сияли.

— В чем дело? — спросила я, отдышавшись. — Что на тебя нашло?

— Сюрприз, — объявил он и подвел меня к кровати. Там лежала поистине чудовищная белая шляпка-блинчик пятидесятых годов — с пером и вуалью.

— Господи, где ты ее откопал? — воскликнула я, гадая, что это за новая блажь. Пятидесятые никогда не были его любимым периодом.

— Это шляпка для побега с женихом, — сообщил он. — Я купил ее в «Салли-Энн», восемьдесят девять центов.

— Но зачем?

— Для побега, разумеется, — отозвался он, по-прежнему с большим воодушевлением. — Я подумал, что мы должны, знаешь ли, сбежать. Вместе.

— Ты, наверное, сошел с ума, — сказала я. — Куда нам бежать?

— Как насчет Буффало?

Я расхохоталась, но скоро поняла, что он абсолютно серьезен.

— Это очень мило с твоей стороны, — забормотала я, — но ты же знаешь, я не могу…

Он хотел, чтобы я бросила Артура и переехала к нему. Вот до чего дошло, и Королевский Дикобраз наконец решился признаться в этом. Мы сидели рядышком на кровати и смотрели в пол.

— Я хочу, чтобы мы с тобой жили нормальной Жизнью, — сказал он.

— Вряд ли у нас что-то получится, — ответила я. — Я совсем не умею готовить. У меня вечно все подгорает.

— Я хочу просыпаться рядом с тобой и читать за завтраком «Глоубэнд Мэйл».

— Я могу приходить утром, — сказала я. — К позднему завтраку.

— Я хочу расчесывать твои волосы.

К глазам подступили слезы: как-то я ему рассказала, что Артур меня расчесывает — точнее, раньше расчесывал.

— Что в нем есть такого, чего нет во мне?

Откуда я знаю? Но мне не хотелось, чтобы Королевский Дикобраз все испортил, став серым, многомерным и сложным, как другие. Неужели всякий Хитклифф — замаскированный Линтон? Что же мне нужно, приключения или стабильность, и кто из них что предлагает? Возможно, никто и ничего; наоборот, они сами хотят от меня и того, и другого, а я, как всегда, не оправдываю ожиданий. Королевский Дикобраз лежал головой на моем животе и ждал ответа.

— Не знаю, — сказала я. — Дело не в этом.

Он снова сел.

— В том-то и беда, что ты вечно ничего не знаешь. У тебя отсутствуют мотивации. Разве ты не понимаешь, как это опасно? Ты как автобус со школьниками, у которого отказали тормоза!

— Я же не нарочно, — ответила я. И чтобы как-то реабилитироваться, купила ему витамины «День за днем» и пару носков, а еще почистила от пыли чучела. И даже отдала ему свою лису — ту, что досталась от тети Лу. Это был поистине царский подарок: я ее очень любила. Когда-то Королевский Дикобраз пришел бы в восторг, но теперь едва взглянул на нее.

— Ты могла бы, по крайней мере, рассказать ему о нас, — буркнул он. — Мне иногда кажется, что ты меня стесняешься.

Тут я почувствовала, что пора поставить точки над «и».

— Не могу, — решительно заявила я, — это все разрушит. Я тебя люблю.

— Ты боишься рискнуть и попробовать жить со мной, — горестно произнес он. — Я это вижу. Сейчас я, конечно, не бог весть кто, но подумай, какой у меня потенциал!

— Я люблю тебя таким, какой ты есть, — сказала я, но он не мог мне поверить. Отнюдь не потому, что я его не любила. Нет, любила, но как-то странно, зная, что не могу с ним жить. Для него реальность переплеталась с вымыслом, и, следовательно, ее не существовало вовсе. А для меня это означало бы отсутствие вымысла — и выхода.

В следующий раз, едва выйдя из грузового лифта, я обомлела. Королевский Дикобраз ждал меня, но он больше не был Королевским Дикобразом. Он коротко постригся и сбрил бородку и сейчас стоял посреди комнаты, без плаща, без трости, без перчаток, в обычных джинсах и футболке с надписью «Хонда» Обыкновенный Чак Брюер; наверное, он всегда им был, под своей бородкой? Его как будто разорили.

— Боже мой! — чуть не взвизгнула я. — Зачем ты это сделал?

— Я его убил, — сказал Чак. — С ним навсегда покончено.

Я расплакалась.

— Да, и вот еще что, — добавил он, срывая со стены фотографию Королевы и плакат про динамит и бросая их поверх кучи своих костюмов.

— А как же твои чучела? — глупо спросила я.

— Я их выкину, — сказал он. — На кой они мне сдались?

Я смотрела на его подбородок; никогда его раньше не видела.

— Теперь ты ко мне переедешь? — спросил он. — Не обязательно сюда, мы можем купить дом.

Это было ужасно. Он думал, что если станет больше похож на Артура, то сможет занять его место, но в результате убил ту свою часть, которую я любила, А той, что осталась, я едва ли могла чем-то помочь. Без бороды у Чака был подбородок счетовода.

Я ненавидела себя за эти мысли. Я чувствовала себя монстром, огромным, бессмысленным монстром, безнадежно ограниченным. Как можно в такую минуту думать о каком-то подбородке? Я бросилась обнимать Чака. Но не могу же я сделать то, чего он хочет, это неправильно.

— Вижу, что не переедешь, — сказал Чак, освобождаясь из моих рук. — Тогда, полагаю, остается одно. Как ты относишься к двойному самоубийству? А может, лучше сначала застрелить тебя, а потом спрыгнуть с крыши «Торонто Доминион Центра» с твоим телом на руках?

Он сумел выдавить белозубую улыбку, но она меня не обманула. Чак говорил абсолютно серьезно.

Глава 27

Громоздкий грузовой лифт медленно ехал вниз. Я представила, как Королевский Дикобраз, топоча по ступеням и теряя на ходу одежды, преодолевает три лестничных пролета и, абсолютно голый, встречает меня внизу; но когда дверь, скрежеща, открылась, его там не было. Пробежав три квартала до «Кентуккских жареных кур», я нырнула внутрь и взяла «семейное ведерко». Потом, на такси, вернулась к себе домой. Сейчас я во всем сознаюсь. Буду плакать. И буду прощена, это больше никогда не повторится — если только Артур простит меня, и примет обратно, и спасет.

Я поднялась по лестнице и, тяжело дыша, распахнула дверь своей квартиры. Я была готова к бурной сцене. Это будет не только признание, но и обвинение: почему Артур довел меня до этого, что он теперь предлагает делать и не следует ли проанализировать наши отношения, чтобы понять, где мы допустили ошибку? По каким-то непонятным, а возможно, даже садистским соображениям Артур позволил мне связаться с маньяком-убийцей — пора ему об этом узнать! Мне нужно так немного: капельку любви, толику человеческого участия. Неужели это так страшно и неестественно, неужели я какой-то мутант?

Артур смотрел телевизор. Он сидел ко мне спиной; его шея и затылок казались такими уязвимыми. Я заметила, что ему давно пора постричься, и у меня защемило сердце. Он ведь как ребенок, цельный в своей вере и убеждениях. Что же я делаю?

— Артур, — сказала я, — мне нужно с тобой кое о чем поговорить.

Он, не поворачивая головы, спросил:

— А нельзя подождать, пока кончится передача?

Я села на пол за его стулом и открыла «семейное ведерко». Молча предложила ему.

— Как ты можешь есть эту американскую пакость? — сказал он, однако взял грудку и принялся жевать. По телевизору показывали олимпийский чемпионат по парному фигурному катанию; раньше Артур смотрел только новости, но теперь его устраивало все: комедии, хоккей, полицейские сериалы, ток-шоу. У нашего телевизора были вертикальные помехи в нижней трети экрана, отчего участники ток-шоу имели четыре руки, словно индийские боги и богини, а погони проходили еще и в зеркальном отражении, с двойным набором полицейских и преступников. Артур из экономии не хотел отдавать телевизор в мастерскую, уверяя, что знает человека, который может его починить.

Австрийские фигуристы в костюмах с длинными белыми рукавами, девушка — в платье с темным лифом, скользили назад, невероятно быстро и абсолютно синхронно. У каждого было по четыре ноги. Они повернули; двухголовая девушка взмыла в воздух и застыла в красивой позе, ногами вверх; партнер поддерживал ее одной рукой. Потом опустил — «касание правой ногой», заметил комментатор, — и оба упали, разлетевшись на множество частей при соприкосновении со льдом. Мгновенно поднявшись, они продолжили выступление, но все было уже не так. Канадские спортсмены тоже упали, хотя начали весьма и весьма лихо.

На лед выехала Женщина-Гора. Я ничего не могла с собой поделать. В такой важный момент мне, конечно, не следовало ее выпускать, но она все равно выкатила в своем розовом костюме, с полоской лебяжьего пуха на голове. Ее партнером был самый худой мужчина в мире. Она улыбнулась в зал, но публика не ответила на ее улыбку, никто не верил своим глазам: Женщина-Гора порхала с удивительной грацией, вертелась как веретено, крепко стоя на своих крошечных ножках. Худой мужчина поднял ее, подбросил — и она поплыла вверх, вверх, потом повисла в воздухе… Как выяснилось, она была огромная, но очень легкая, полая, как баллон с гелием, по ночам ее привязывали к кровати, чтобы она не улетела, она рвалась ввысь, натягивала веревки…

«Мне надо с тобой поговорить», — хотела сказать я во время рекламы. Но Артур рылся в «семейном ведерке», выискивая недоеденное, у него были жирные пальцы, к подбородку прилип кусочек куриного мяса.

Я с нежностью его сняла. Артур в тот момент казался настолько беззащитным, что нанести удар было абсолютно невозможно. Ведь ему понадобится все его достоинство…

Знаменитая фигуристка неубедительно восхваляла маргарин, загипнотизированно водя глазами по табличке с текстом. Затем соревнования продолжились. Женщина-Гора оставалась на стадионе, бултыхаясь под самым потолком, словно воздушный шарик. По низу экрана бешеной многоножкой пронеслась пара из Соединенных Штатов, но никто не обратил на нее внимания, все смотрели на громадный розовый шар, столь не эстетично прыгавший над головами… Женщина-Гора слабо брыкала ножками в коньках; видны были колготки и огромный лунообразный зад. Поистине скандальное зрелище. «Уже послали за гарпуном», — услышала я голос комментатора. Ее собирались хладнокровно подстрелить, сбить, несмотря на то, что она запела…

«Что я делаю? Зачем? — подумала я. — Кто меня до этого довел?»

— Пойду спать, — сказала я Артуру. Я была не в состоянии что-то делать или хотя бы разумно мыслить; в любую секунду Королевский Дикобраз мог за-барабанить в дверь или прокричать нечто ужасное в телефон — за мгновение до того, как прыгнуть… Меня словно парализовало, я была не в силах пошевелиться. Могла только ждать, пока упадет топор, но, зная Королевского Дикобраза, понимала, что это будет скорее не топор, а какая-нибудь резиновая индейка из магазинчика приколов. Либо он устроит ужасный взрыв; у него совершенно нет чувства меры. Победила, как всегда, Россия.

Утром я подскочила к телефону на первый же звонок. Молчание, пустота, несмотря натри моих «алло». Только дыхание, а потом отбой. Я точно знала, что это он, но все равно удивилась: как не оригинально. Второй звонок раздался в шесть, третий — в девять. На следующий день пришло письмо — от него, от кого же еще: пустой лист бумаги с наклеенной маленькой ксилографией Смерти с косой. Подпись; «Этот вальс — мой». Слова и буквы были вырезаны из «Желтых страниц», а Смерть — из журнала. Я скомкала бумажку и выбросила в помойку. Королевский Дикобраз оказался скор на расправу, но пусть знает, что я не из пугливых.

Я ждала, что Артуру придет анонимка, поэтому начала просматривать его письма, хотя для этого приходилось вставать ни свет ни заря: надо было успеть спуститься в холл до прихода почтальона. Я взвешивала на руке конверты и, если содержимое вызывало подозрения, откладывала их в сторону, чтобы позднее вскрыть над паром. Этим я занималась пять дней — безрезультатно. Телефонные звонки не прекращались. Не знаю, отвечал ли на них когда-нибудь Артур; если да, то он об этом не упоминал.

Важно было понять, чего хочет Королевский Дикобраз: вернуть меня (в этом случае он ничего не скажет Артуру), убить (сомневаюсь) или всего-навсего отомстить. Может, позвонить и спросить? Если застигнуть его врасплох, он обязательно признается. Глупо было давать ему такую власть над своей жизнью; она ведь еще не до конца разрушена, все еще можно спасти. Я намекнула Артуру, что нам, пожалуй, будет полезно сменить обстановку и переехать в другой город.

На шестой день появилось новое письмо, с адресом, выведенным печатными буквами. Без марки — то есть доставлено не по почте. Внутри — одна-единственная фраза, составленная из газетных букв: «ВЫГЛЯНИ ЗА ДВЕРЬ». Я ждала полчаса, потом выглянула. На пороге лежал мертвый дикобраз с торчащей из тела стрелой. К стреле была прикреплена бумажка с надписью «ДЖОАН».

— О, ради всего святого! — раздраженно воскликнула я. Если бы Артур или хозяин дома нашли его до меня, был бы дикий переполох и, по меньшей мере, — расследование. От дикобраза требовалось срочно избавиться. Зверь был крупный, в многочисленных ранах и уже начинал разлагаться. Я подтащила его к краю крыльца и спихнула в заросли гортензии. Оставалось только надеяться, что никто из соседей меня не видел. Затем я поднялась к себе, нашла зеленый пластиковый пакет и, затолкав туда дикобраза, кое-как перевалила его в мусорный бак с откидной крышкой и надписью «ЖИЛЬЦЫ». Я представила, что будет, если Королевский Дикобраз начнет размораживать всех своих животных и одного за другим приносить ко мне на крыльцо… У него их много, хватит на много недель.

Нет, это уже слишком. Днем я пошла к телефону-автомату и позвонила ему.

— Чак, ты? — сказала я, как только он снял трубку.

— Кто это? — спросил он. — Мирна?

— Никакая не Мирна, черт бы ее побрал совсем, и тебе это прекрасно известно! — воскликнула я. — Это Джоан. Я хочу, чтобы ты знал: то, что ты делаешь, ни капельки не смешно.

— О чем ты? — В голосе у него звучало неподдельное удивление.

— Сам знаешь, — ответила я. — О твоих записочках. Ты, наверно, считаешь, что это очень умно, вырезать буквы из «Желтых страниц». Как будто нельзя догадаться, что это ты.

— Я ничего не вырезал, — сказал он. — Какие еще записочки? Я не посылал никаких записочек.

— А как насчет той дряни, которую ты приволок к нам на крыльцо сегодня утром? Это что, один из твоих драгоценных экспонатов?

— Что ты несешь? Совсем с ума сошла! — возмутился он. — Я ничего такого не делал.

— И кстати, прекрати мне звонить и дышать в трубку.

— Богом клянусь, я тебе не звонил ни разу. А что, кто-то звонит?

Я сдалась. Если он лжет, значит, намерен продолжать свои шуточки. А если нет, то кто тогда этим занимается?

— Чак, скажи честно, — попросила я.

— Я, кажется, просил не называть меня так, — холодно ответил он. — Я ничего не делал. Зачем? Ты сама сказала, что все кончено. Естественно, в тот момент я взбесился, но потом хорошенько все обдумал и решил: кончено — значит, кончено. Ты же меня знаешь. Нынче здесь, завтра там. Бог дал, бог взял. Чего суетиться?

Его безразличие меня задело.

— Так вот что я на самом деле для тебя значила, — пробормотала я.

— Послушай, это ведь не я вышел из игры, а ты. Ты не хочешь со мной жить, а мне что прикажешь делать? Сунуть голову в духовку?

— Возможно, я была не права, — сказала я, — возможно, нам все-таки стоит поговорить.

— Зачем продлевать агонию? — отрезал он. — И вообще, я не один.

Королевский Дикобраз повесил трубку. Я тоже бросила трубку и захлопала по рычагу возврата монет, чувствуя, что непременно должна, просто обязана получить деньги назад. Но ничего не добилась от черной машины.

Я бегом вернулась домой, бросилась в спальню, достала пишущую машинку и закрыла глаза. Высокий мужчина в плаще — вот что мне нужно. За все время романа с Королевским Дикобразом я не написала ни слова. Может, именно поэтому сейчас мои создания казались реальнее, чем обычно, ближе ко мне, излучали больше энергии, чем я им подарила?

Но дело не шло; не получалось остановить время, я не могла отключиться.

Вечером раздался очередной звонок, а назавтра пришла записка: «ВСТРЕЧАЕМСЯ В ПОХОРОННОМ БЮРО». К ней была приклеена картинка с изображением паука. Через день на пороге появилась мертвая голубая сойка. А ночью я услышала, как кто-то лезет по пожарной лестнице.

Я стала бояться телефона и уже подумывала, не купить ли оглушительный свисток от телефонных хулиганов. Как-то я завопила в трубку: «Прекратите!» и только потом поняла, что это Сэм. Но, в общем, звонки меня не пугали: с моей точки зрения, происходящее было затянувшейся дурной шуткой, а ее автором — Королевский Дикобраз, и я не сомневалась, что он, вероятнее всего, считает свои действия произведением искусства. Может, он фотографирует, как я открываю дверь и натыкаюсь на зловонные знаки его внимания, чтобы потом сделать из этих снимков выставку. Наверное, надо пойти к нему, попытаться урезонить…

Зазвонил телефон. Я выждала три звонка, затем сняла трубку, ожидая услышать дыхание и, возможно, грозный смех.

— Алло, — сказала я.

— Джоан Делакор? — Мужской голос, густой и какой-то странный.

— Да, — автоматически подтвердила я, не успев задуматься над тем, почему меня назвали моим девичьим именем. Я уже давно была для всех Джоан Фостер.

— Джоан… Наконец-то я тебя нашел.

— Кто это? — спросила я.

— Не догадываешься? — жеманно отозвался голос. В нем зазвучали знакомые нотки. — Это твоя подружка Мэвис. — Игривый смех.

— Пол, — сказала я. — О боже.

— Я прочел о тебе в газете. — Мой ужас нимало не смутил Пола. — Узнал по фотографии, хотя там ты, конечно, не такая красивая, как в жизни. Я так рад твоему успеху! Тебе больше не нужно писать готические романы, ты теперь настоящий писатель. Я читал твою книгу. По-моему, весьма многообещающе для первого произведения, а тем более — для женщины.

Я услышала, что за моей спиной в комнату входит Артур. Нужно было срочно завершить разговор, но мне не хотелось обижать Пола.

— Пол, — сказала я, — нам надо увидеться. Очень хочется на тебя посмотреть.

— Это совпадает с моими желаниями, — ответил он. — Я знаю об одном хорошем ресторане…

Мы встретились на следующий день за поздним ланчем. Ресторан назывался «Зердо». Раньше в Торонто не было заведений с подобными названиями, а теперь появилось множество. Как это похоже на Пола — выбрать место с названием, как у средства для прочистки труб, подумала я, открывая дверь. Я увидела узкий темный зал: столики, клетчатые скатерти, лампочки в форме свечей, увитые искусственным виноградом стены. В глубине — раздаточное окно, обои под кирпич, медные сковородки… Мимо промчался метрдотель, маленький, внимательный. Подмышкой он держал меню с золотыми кистями.

— Джон! — непроизвольно вырвалось у меня. Эти мягкие усы я узнала бы где угодно…

— Простите, мадам, — с достоинством отозвался он, — но меня зовут Зердо.

Ко мне уже приближался Пол. Он церемонно поцеловал мою руку и с нежно-меланхоличным видом повел к столу. Мы сели. Он молчал, укоризненно глядя на меня сквозь очки — новые, как я заметила, с бледно-лиловыми тонированными стеклами.

— Раньше это место называлось «Кус-и-Вкус», — сказала я, но не стала признаваться, что работала здесь кассиршей. Между тем за прилавком стоял мой двойник: толстая женщина с пучком волос на голове и в черном платье, открывавшем локти с ямочками, но не грудь. Воплощение одного из моих тогдашних потенциальных будущих; вне всякого сомнения — миссис Зердо. В тот момент я ей позавидовала.

— Джоан, — произнес Пол, — почему ты от меня сбежала? — Он вытащил из вазы и принялся вертеть в руках пластмассовую розу, явно не понимая, что она не настоящая. Что тут скажешь? Какой ответ подошел бы к случаю?

— Так было лучше для всех, — пробормотала я.

— Нет, Джоан, — грустно отозвался Пол. — Нет. Ты же знаешь, как я тебя любил. Я хотел на тебе жениться — потом, когда ты станешь постарше. Это входило в мои планы, надо было тебе сказать. Но ты сбежала. И сделала меня очень, очень несчастным. — Он говорил это, но я не очень-то верила, отметив про себя костюм, который был намного дороже, чем Пол когда-то мог себе позволить, и новые, уверенные повадки. Нищий разочарованный аристократ слегка потускнел, покрывшись патиной успешного предпринимательства.

Появился Зердо с картой вин и почтительно выслушал Пола, сделавшего безукоризненный выбор. Пол достал «Голуаз», предложил мне сигарету и вставил свою в новый роскошный мундштук.

— Я рад, что нашел тебя, — сказал Пол, когда мы аристократично цедили лимонный суп. — Теперь надо решить, что делать — ты, как я вижу, замужем.

— Пол, а ты живешь здесь? Переехал в Канаду? — спросила я, чтобы сменить тему.

— Нет, — ответил он, — но часто здесь бываю. По делам. Я уже шесть лет не работаю в банке, у меня другой бизнес. Я… — он нерешительно помолчал, — импортер.

— А что ты импортируешь? — поинтересовалась я.

— Разное, — неопределенно ответил он. — Резные деревянные изделия, шахматы, чешские сигаретницы, индийскую одежду, она теперь в моде, и мексиканскую тоже. Видишь, как полезно знать многоязыкое. Я, конечно, владею далеко не каждым, но договориться всегда можно. — Ему явно не хотелось вдаваться в подробности. Я вспомнила револьвер. Не он ли выпирает под мышкой у Пола — может, это наплечная кобура? В моей голове, быстро сменяя друг друга, пронеслись мысли о героине, опиуме, атомном оружии, бриллиантах и государственных секретах.

— Я вывез из Польши свою мать, — сообщил Пол, — но она умерла.

О ней и о его дочери мы поговорили за мусакой. А когда дело дошло до пахлавы, Пол сказал:

— Я читал в газете, что твой муж какой-то коммунист. Джоан, как ты могла выйти за него замуж? Я же тебе рассказывал, какие они.

— Он не совсем коммунист, — сказала я. — Мне трудно объяснить, но здесь все по-другому. Здесь это ничего не значит, даже уважается. Они ничего плохого не делают, только устраивают митинги и без конца говорят, как теософы.

— Слова тоже опасны, — мрачно проговорил Пол. — Подобные вещи всегда начинаются с разговоров. Они иезуиты, у них хорошо подвешен язык. Бедное дитя, вот, значит, каким образом ему удалось склонить тебя к браку. Промывкой мозгов.

— Нет, — возразила я, — все совсем не так. — Но Пола нельзя было переубедить.

— Я вижу, ты очень несчастлива, — заявил он.

По сути, он был прав, и я не стала этого отрицать.

Напротив, даже наслаждалась сочувствием, омывавшим меня теплыми, ласковыми волнами. Я-то думала, Пол станет меня укорять, злиться, а он такой милый… Я вылила еще вина, а Пол заказал бренди.

— Доверься мне. — Он похлопал меня по руке. — Ты была совсем ребенок и не понимала собственных потребностей. А теперь ты взрослая женщина. Ты оставишь этого человека, разведешься с ним, и мы будем счастливы.

— Но я не могу его оставить, — сказала я. Пол плавал перед моими глазами в мутной дымке ностальгии. Выходит, он — моя потерянная любовь, мой спаситель? Глаза наполнились слезами, и нос тоже. Я промокнула лицо салфеткой, зная, что вот-вот разревусь.

Пол сжал челюсти.

— Он тебя не отпустит. Понимаю, — проговорил он. — Они все такие. Если ты признаешься ему, кого любишь, он… Но у меня есть друзья. Если нужно, я тебя выкраду.

— Нет, Пол, — я замотала головой, — нельзя. Это опасно. И потом, у нас такими вещами не занимаются.

Он похлопал меня по руке и сказал:

— Не тревожься, я знаю, что делаю. Надо выждать, а потом в нужный момент нанести удар. — Его глаза сверкнули; он бросал вызов и был полон решимости победить.

Я не могла сказать, что не хочу никаких похищений; это было бы слишком грубо и жестоко.

— Главное, — почти прошептала я, — никому не говори, что видел меня. И не звони мне… Пол, а раньше это не ты звонил и молчал в трубку?

— Может быть, один раз, — ответил он. — Я думал, что ошибся номером.

Значит, не он… Мы встали из-за стола. Пол взял меня за руку.

— А ты еще пишешь книжки Мэвис Куилп? — вдруг вспомнила я. — Наверно, теперь тебе это не нужно?

— Пишу, пишу, — отозвался Пол. — Для отдохновения. Хорошо успокаивает после тяжелого трудового дня. — Он помолчал, роясь во внутреннем кармане. — Вот, — сказал он. — Я принес тебе подарок. Ты — особенная. Я очень одинок, и это никому не интересно. Но тебе, я знаю, понравится.

Он протянул книгу. «Медсестра суровой Арктики». Автор — Мэвис Куилп. Розовощекая медсестра в теплой парке мило улыбалась из-под нимба капюшона.

— О, Пол! — воскликнула я. — Огромное тебе спасибо.

Я, как ни смешно, очень растрогалась. Все это напоминало финал мультфильма про кита; Пол смотрел так печально и доверчиво, так безнадежно и безутешно… Я порывисто обвила руками его шею и разрыдалась.

Ну вот, дождалась, думала я, хлюпая Полу в плечо — для этого мне пришлось немного нагнуться. От него пахло лосьоном для бритья «Хаи Карате», отчего я расплакалась еще сильнее. Как я выпутаюсь из этой истории? Я опять оказалась слишком уступчива.

Глава 28

Пол хотел посадить меня на такси. Это входило в его игру, но я сказала, что хочу прогуляться, и он сел в такси сам. Машина двинулась по Черч-стрит на север. Я посмотрела, как она уплывает в искристом автомобильном потоке, и пошла домой.

Мои глаза опухли, и я подавленно молчала. То, что Пол стремился меня спасти, было благородно, однако бессмысленно; благородство вообще бессмысленно-так мне тогда казалось. И потом, я не хотела, чтобы меня спасал именно он, только не осмелилась об этом сказать. Я бы угрюмо гладила его боксерские трусы и ела его икру на какой-нибудь пошлой явочной квартире, притворяясь счастливой и благодарной, а потом все так же угрюмо сбежала снова и жестоко оскорбила бы Пола. Возможно, в этот раз он бы захотел отомстить… Когда-то я думала, что люблю его. Вероятно, так оно и было.

«Любовь и улыбка способны творить чудеса. Не забывайте о них в повседневных делах, и увидите, к каким удивительным результатам это приведет», — зачитывала, бывало, из маленькой книжечки Коричневая Сова своим бодрым голосом. Я верила этой максиме и винила себя за то, что в моей жизни не происходит ничего удивительного; считала, что не умею как следует любить. Но теперь мне казалось, что, если заменить слово «любовь» названием мастики для мебели, смысл высказывания нисколько не изменится. Любовь — всего-навсего инструмент, улыбки — тоже. Средства достижения цели, не больше. Никакой магии, обыкновенные химикаты. Я чувствовала, что никогда никого не любила по-настоящему — ни Пола, ни Королевского Дикобраза Чака, ни даже Артура. Я полировала их своей любовью и ждала, что они воссияют и отразят мой светлый облик — отретушированный и прекрасный.

Мне тогда казалось, что люди вообще не способны любить по-настоящему, а если и способны, то это не может продолжаться долго и не приведет ни к чему хорошему. Любовь — вечная погоня за тенью, и для Пола я была именно тенью, неуловимой, как облачко, за которой он обречен бежать. Тоже мне облачко, — хмыкнула я про себя, — вот уже и ноги болят. Вовсе я ему не нужна, он жаждет приключений, мечтает похитить меня из логова, как ему представляется, чудовища-коммуниста с рогами и клыками, до зубов вооруженного убийственной риторикой и устройствами для откачки мозгов. А посреди всего этого кошмара — я, связанная терминологией по рукам и ногам. Заполучив меня, он бы не знал, что делать дальше. Он и раньше не мог со мной жить, не выносил беспорядка, а ведь с возрастом я не стала аккуратнее. Мы с тенью — совсем не одно и то же.

В почтовом ящике меня ждала очередная анонимная записка — что-то о гробах, но я на нес едва взглянула. Поднялась по лестнице, очень медленно; я натерла мозоль. Я надеялась, что Артур дома — все не так одиноко, — но его не было. Действительно, он же предупреждал, что уходит на митинг. Квартира казалась пустынной, безжизненной; такой она будет без него, подумала я. И мне надо бы к этому привыкать. Со дня на день Королевский Дикобраз устанет от нынешней игры и придумает новую, пострашнее.

Я решила принять ванну. Налила теплой воды, добавила немного «Витабата» и легла, прихватив с собой Мэвис Куилп. Ванная всегда была моим убежищем: единственная комната в доме, во всех домах, где можно запереться. Я бултыхалась в ванне, как распаренный морж, а моя мать деликатно кашляла за дверью. Она не могла поддаться нормальному человеческому желанию и раскричаться, потому что всегда старательно душила в себе все человеческое.

— Джоан, что ты там делаешь?

Долгая пауза.

— Принимаю ванну.

— Ты там уже целый час. Ванная может понадобиться, надо быть внимательнее к другим.

Я укуталась пенным одеялом и стала читать «Медсестру суровой Арктики». И зачем только Шарон бросила хорошую работу в английской больнице и уехала на Север, где нет никаких удобств и нельзя уронить скальпель без того, чтобы не стать объектом насмешек красавца-врача? Собачья упряжка несла Шарон по ледяному полю, а за ней сломя голову бежал ворчливый доктор. Остановись, глупенькая! Но я не могу, не умею. Я была хорошо знакома со стилем Пола и точно знала, чего ждать дальше. Доктор, увидев Шарон, закутанную в меха и барахтающуюся вверх ногами, внезапно осознает, как сильно ее любит, и начнет завоевывать ответную любовь. Потом с ним — или с ней, одно из двух — произойдет несчастный случай. Чистый снег, чистый лед, чистый поцелуй.

Я страстно тосковала по этому незатейливому миру, где счастье было возможно, а раны — условны. За что меня изгнали из ослепительно белого рая, где любовь окончательна, как смерть? За что осудили жить в другом месте, где все так непостоянно и запутано?

Зазвонил телефон, но отвечать не хотелось. Не собираюсь выскакивать из ванной и мчаться к аппарату, оставляя лужи на полу, — только затем, чтобы послушать, как кто-то дышит в трубку; мне гораздо интереснее с Шарон и доктором Хантером. Он коснулся ее щеки, отвел в сторону прядь волос. И грубо сказал, что волосы следует убирать в пучок: разве она забыла, чему ее учили? Соблазнительные прядки, кудри, локоны, они всегда фигурировали в книгах Пола, совсем как у Мильтона. Шарон вспыхнула и отвернулась, пряча лицо.

Через три четверти часа, когда вертолет со спасенным эскимосом должен был вот-вот коснуться земли (теперь уже скоро, в любой момент, можно ожидать признаний и объятий), а вода во второй раз остыла, мне показалось, что за дверью, в комнате, кто-то есть. Я затаилась, стараясь не плескать водой, и прислушалась: определенно шаги. Кто-то прошел через гостиную к моей спальне.

Я застыла в ванне; буквально заледенела от страха и пару минут лежала неподвижно, как гигантское эскимо. Перед глазами проносились жуткие видения: насильники с ножами и окровавленными клыками; грабители, одурманенные наркотиками и потому смертельно опасные; маньяки, жаждущие изрубить меня на куски и раскидать их по мусорным бакам всего города… Окна в ванной не было. Может, если сидеть тихо, он просто возьмет все, что найдет, — а найдет он немного, — и уберется восвояси? Я точно помнила, что заперла на задвижку окно рядом с пожарной лестницей; в парадную дверь злоумышленник тоже войти не мог — она так скрипит, что я бы непременно услышала.

Я медленно вылезла из ванны. Пробку вынимать не стала, чтобы вода не булькала. Подтащила коврик к двери, встала на колени и приложила глаз к замочной скважине, но сначала ничего не увидела: таинственный визитер находился в спальне. Я немного подождала, и он появился на пороге. Смотрел в сторону, так что лица я не рассмотрела, но был невысок и казался знакомым.

Это Пол, решила я. Не ожидала его так скоро. Он рылся в вещах, что-то бормотал. Чем это он занимается? Он должен искать меня, а не копаться в шкафу. Захотелось крикнуть: «Пол, ну что же ты, я здесь!» Я завернулась в полотенце; сейчас выйду и серьезно поговорю с ним, скажу: извини, но ты меня не понял, я счастлива с мужем, а прошлое — это прошлое. Не сможет же он после этого силой вынести меня из дома. И мы останемся добрыми друзьями.

Я отперла дверь и босиком прошлепала в спальню.

— Пол, — начала я, — мне надо…

Мужчина обернулся. Это оказался не Пол, а Фрезер Бьюкенен в твидовом пиджаке с кожаными заплатками на рукавах, модной водолазке и черных перчатках. Он обыскивал мой стол с такой основательностью, что было ясно: в этом занятии он далеко не новичок.

— Что вы тут делаете? — вскричала я.

Он испугался, но быстро оправился. Оскалил зубы, будто загнанная в угол шиншилла, и очень хладнокровно ответил:

— Провожу исследование. — Очевидно, его ловили отнюдь не в первый раз.

— Я могу засадить вас в тюрьму, — заявила я, но это вряд ли прозвучало достойно: мне приходилось удерживать за спиной полотенце.

— Видите ли, дело в том, что я о вас знаю намного больше, чем вы полагаете. Причем такое, что вы, уверен, предпочтете держать… втайне. Между нами, как говорится.

Что он знает? И кому собирается рассказать? Артуру, сообразила я. Артуру все станет известно. И о моих многочисленных «я», и о других, недостойных, жизнях. Этого никак нельзя допустить.

— Что? — только и сумела пискнуть я. — О чем это вы говорите?

— Думаю, вы меня хорошо поняли, миссис Фостер. Или мне следует называть вас мисс Делакор, мисс Луиза К. Делакор? Та, из-под чьего пера вышли «Тернистый путь любви» и прочие интересные произведения?

Значит, он таки добрался до бельевого ящика.

— Я читал многие ваши книги, — продолжал Фрезер Бьюкенен, — хотя в то время и не знал, что вы — это вы. Неплохо для такого рода литературы. Но совсем не в стиле «Мадам Оракул», верно? Совершенно неправильный, так сказать, имидж. Вряд ли это порадует ваших поклонниц-феминисток. Но кое-кто — я мог бы сразу назвать несколько имен — от души позабавится. Я уж не говорю о школьной газете «Знамя Брэсайда». Ваши фотографии — просто прелесть. Скажите, как вам удалось избавиться от стольких излишеств?

— Что вы хотите? — спросила я.

— Хм… Зависит от того, — сухо ответил он, — что вы имеете предложить. В обмен, как говорится.

— Дайте мне одеться, — попросила я, — и мы все обсудим.

— А мне так даже больше нравится, — ухмыльнулся Фрезер Бьюкенен.

Я разозлилась и очень испугалась. Он докопался, по меньшей мере, до двух моих тайн, и от растерянности я никак не могла вспомнить, если ли у меня еще. Не будь я культовой героиней, это не имело бы такого большого значения, хотя мысль о том, что Артур узнает о моем прошлом Надувной Женщины, все равно казалась невыносимой. А уж если Фрезер Бьюкенен раскроет журналистам загадку личности Луизы К. Делакор, то о серьезном отношении ко мне как к писателю можно забыть. Пусть в этом тоже нет ничего приятно го, но, как я успела понять, серьезное отношение на много лучше несерьезного. Лучше быть балериной, пусть даже неумелой, чем безупречным клоуном.

Я надела абрикосовое бархатное платье, заколола волосы, оставив на шее несколько соблазнительных прядок, вдела в уши длинные золотые серьги, накрасилась и даже надушилась. Надо что-то делать с этим Бьюкененом, только пока непонятно что. Я решила им восторгаться и, войдя в гостиную, улыбнулась ему. Он сидел на диване, сложив руки на коленях, точно в приемной у дантиста.

Я предложила пойти куда-нибудь выпить, а то у меня дома ничего нет (ложь). Как и ожидалось, Фрезер Бьюкенен с готовностью согласился. Он чувствовал, что победил, и теперь дело за малым — обсудить условия.

Он выбрал бар под названием «Четвертая власть» — видимо, в надежде, что там будет много журналистов, которые увидят нас вместе. Я заказала «Дюбоннэ» со льдом и кусочком лимона, он — двойной скотч. Я предложила заплатить, но он не согласился.

— Мне известно и о вашей интрижке с тем жуликоватым художником, или поэтом, или как он там себя называет, — доверительно сообщил Фрезер Бьюкенен, перегнувшись ко мне через шикарный круглый стол с зеркальным покрытием. — Я следил за вами.

У меня внутри все похолодело. Случилось самое страшное! А ведь я была так осторожна; неужели сам Чак ему рассказал? Да, желая мне навредить, он бы поступил именно так.

— Об этом все знают. Об этом известно даже моему мужу, — сказала я презрительно, давая понять, что интрижка не может являться предметом торга. — Тот человек буквально издает пресс-релизы. Он продал университету два моих списка покупок в запечатанном конверте, поклявшись, что это любовные письма. Он украл их из моей сумочки. Вы разве не знали?

Чак нередко угрожал продать образцы моего почерка под предлогом того, что ему тоже нужно зарабатывать на хлеб, но, по моим сведениям, все-таки до этого не дошел.

В лице Фрезера Бьюкенена что-то обвалилось, будто край неграмотно сработанной мусорной ямы: если Артур все знает, какой тут шантаж.

— Как вам удалось проникнуть в квартиру? — спросила я как бы невзначай: пусть справится со смущением. Мне было действительно интересно; я встречала немало мошенников-любителей, но ни одного профессионала. — Ведь не через окно у пожарной лестницы?

— Нет, — ответил он, — я влез через другое, соседнее.

— Да что вы? — сказала я. — Немалое расстояние. Кстати, надо полагать, это вы звонили и молчали в трубку?

— Надо же было удостовериться, что вас нет дома.

— Однако в результате это вышло вам боком, — заметила я.

— Да, но вы бы все равно рано или поздно догадались.

Он рассказал, как узнал мою девичью фамилию, которая. никогда не звучала в интервью: тщательно изучил записи в брачных книгах.

— Вас действительно поженила некая Юнис П. Ревеле? — с любопытством спросил он. Потом, методично просматривая школьные выпускные альбомы, он сумел найти мои фотографии. Параллель между мной и Луизой К. Делакор провел случайно, по наитию; чтобы подтвердить эту догадку, требовались веские доказательства. С Королевским Дикобразом было проще всего; Фрезер Бьюкенен долго прятал его в рукаве, считая своим главным козырем, но сейчас, к моему облегчению, от него отказался. — Институт брака совсем не тот, что прежде, — возмутился он. — Несколько лет назад подобная тайна дорогого бы стоила, а теперь все словно соревнуются друг с другом в откровенности.

Я спросила про дохлых зверей и записки.

— Зачем мне заниматься такой ерундой? — искренне удивился Фрезер Бьюкенен. — Какой с этого доход? Я ведь бизнесмен.

— Хорошо, но если вы за мной следили, то могли видеть, кто их подбрасывает. Всяких там сурков и прочее.

— Лапуля, я по утрам не работаю, — сказал он. — Только по вечерам. Я — ночной человек.

Мы выпили еще и перешли к сути.

— Чего вы в конечном итоге добиваетесь? — полюбопытствовала я.

— Ответ прост, — изрек он. — Денег и власти.

Ну, денег у меня немного, — сказала я, — а власти и вовсе никакой.

Но Фрезер Бьюкенен не мог в это поверить, Он ненавидел знаменитостей, считал, что они его принижают. У них у всех, заявил он, даже у кумиров-однодневок, полно и денег и власти. Зато таланта никакого — во всяком случае, не больше, чем у других. А следовательно, их благосостояние добыто обманным путем, и они просто обязаны поделиться наворованным. Особенно сильно его возмущали «Мадам Оракул» и мой издатель — Фрезер не сомневался, что публикации я добилась исключительно благодаря гнусным женским уловкам.

— Он вечно где-то откапывает неизвестных молодых писательниц, — сказал Фрезер за четвертым бокалом. — И обязательно помещает на обложку огромную фотографию; лицо, шея и ниже, до самого бюста. А они, по сути, никто, пшик на ровном месте. Куклы бесталанные.

— Вам бы следовало заняться литературной критикой, — сказала я.

— Что? — вскричал он. — И бросить практику? Доходы не те. — Он не употреблял слово «шантаж», и о людях, на которых у него был «материал», отзывался как о «клиентах».

— А кто у вас еще? — спросила я, широко распахивая глаза. Пусть понежится в лучах славы.

Тут он и допустил ошибку: вытащил свою черную записную книжку. Так я узнала о ее существовании.

— Разумеется, я не могу выдать вам их секреты, — сказал он, — так же как ни за что не выдал бы ваши. Но чтобы вы имели представление… — Он зачитал семь или восемь имен. Я изобразила должное потрясение. — Ну вот, например, господин, — продолжал Фрезер, — на первый взгляд, чист как стеклышко. Я потратил на него полгода, но оно того стоило. Что оказалось? Попки маленьких мальчиков, вот что. Ничего особенного, так я полагаю, если спокойно относиться к вещам подобного сорта. Если долго копать, обязательно что-нибудь да выкопаешь. Однако вернемся к делу.

Мне просто необходима эта записная книжка. И мой единственный шанс — подольше продержать Фрезера в баре, чтобы он как следует напился, а после вытащить книжку из кармана его пиджака. Я заметила, куда он ее положил. Одно плохо: я и сама немного пьяна.

После долгой оживленной беседы, которая с каждым новым бокалом становилась все более неторопливой и кружной, мы сошлись на двадцати процентах от моего дохода. Я обязалась посылать ему копии документов о своих гонорарах; чтоб без обмана, сказал он. И добавил:

— Считайте меня своим агентом. — Аналогичная договоренность была у него и с несколькими другими писателями.

Когда мы встали из-за стола, он учтиво положил руку на мою задницу.

— У вас или у меня? — спросил он, пошатываясь.

— У вас, разумеется, — ответила я. — Я замужем, забыли?

Все оказалось куда проще, чем мне представлялось. Я подставила ему ножку на крыльце его фешенебельного многоквартирного дома и, помогая подняться, вытащила записную книжку из кармана. Потом вошла вместе с ним в лифт, подождала, пока дверь начнет закрываться, а в самый последний момент выскочила и выбежала на улицу. Я тоже упала и порвала подол, но в остальном все обошлось. Я прыгнула в такси. Дело сделано. Ловко, как в кино. Почти.

Когда я вернулась, Артур был дома. Из кабинета доносилось «тра-та-та-та» его пишущей машинки. Я заперлась в ванной, сняла платье и стала листать записную книжку. Черная кожаная обложка, никаких надписей, золотой обрез. Мельчайший, как тараканьи следы, почерк. Почти не интересуясь поразительными открытиями Фрезера Бьюкенена, касавшимися других, я лихорадочно искала информацию о себе.

Записи велись, как дневник, по датам. Ценные сведения были помечены звездочками; все прочее представляло собой несколько бессвязные соображения самого Бьюкенена. В большинстве случаев он пользовался одними инициалами:

Дж. Ф. — «знаменитая» авторша пресловутой «Мадам Оракул». Встретились на вечеринке, претенциозное сборище художников. Фигура — кирпичный дурдом. Рыжие волосы, крашеные, конечно, большие сиськи; без конца в меня ими тыкала. Изображает дурочку, глупый смех, все время оглядывается через плечо. По сути — пожирательница мужчин, сразу ясно. Про свое «произведение» говорит уклончиво, надо будет почитать. Муж — Артур Фостер, пишет для «Возрождения», чванливый болван.

Ниже:

Примерный доход:?? Не особо много, но она может выбить что-то из Фостера. Узнать девичью фамилию.

Еще ниже:

Шашни с Ч. Б. Ничего, это будет самый дорогой секс в ее жизни. Расплата за грех — ежемесячный взнос в копилку вашего покорного. Гостиничные записи. Если получится — фотографии.

И еще ниже:

Луиза К. Делакор.

Да уж, в систематичности ему не откажешь. Чем я его обидела, недоумевала я. Что это — ненависть или холодный, циничный расчет? Тыкала я в него тогда сиськами или нет? Думаю, низкорослому мужчине могло так показаться. Но неужто у меня действительно глупый смех? Нет, он правда меня ненавидит. Обидно, ведь мы довольно мило провели вечер.

Но все это не имеет значения: записная книжка у меня, и отдавать ее я не намерена. Он, без сомнения, приложит все усилия, чтобы ее вернуть, ибо это его заработок. А еще — улика: почерк, фамилия, адрес внутри на обложке; не отвертишься. Удивительно, что никто не выкрал книжку раньше. Наверное, до меня Фрезер ее никому не показывал.

Я вырвала наугад страничку и запечатала ее в конверт. Утром пошлю ему, как ухо похищенного, пусть знает, что книжка у меня. Я вложила записку: «Если со мной что-то случится, книжка в надежных руках. Одно ваше неосторожное слово, и она будет передана полиции». Все, пат.

Я легла раньше Артура, но и после того, как он заснул, долго ворочалась, стараясь найти способ распутать клубок, в который превратилась моя жизнь. Мне на голову вот-вот свалится Пол с картонным мечом в руке и, спасая меня, окончательно разрушит мою жизнь. А тут еще Фрезер Бьюкенен; он обязательно попытается отобрать у меня свою книжку. Надо подумать, где ее спрятать. В камере хранения на вокзале? Или постоянно посылать ее самой себе бандеролью… Нет, не годится. Просто арендую сейф в банке.

Кругом враги. Кто-то шлет нелепые, но угрожающие записки, кто-то звонит и дышит в трубку, причем не только Фрезер Бьюкенен. На порог подкладывают дохлых животных… если не Королевский Дикобраз, то человек, который про него знает. Кто? А может, зверей подкладывает один, записки пишет другой, а звонит третий?.. Нет, невозможно. Это дело рук одного человека, он действует по плану, с определенной целью…

И тут до меня дошло. Конечно. Это Артур. Все это — Артур. Ему стало известно про Королевского Дикобраза, он, должно быть, давно все знает и, ничего не говоря, следит за мной; очень на него похоже — играть в молчанку. А теперь наконец принял решение: казнить. Я его недостойна и должна уйти; он решил избавиться от меня именно таким образом.

Я стала размышлять, как он все это проделал. Анонимные письма? Очень просто. Можно, конечно, пролистать «Желтые страницы», посмотреть, вырезано оттуда что-нибудь или нет, но только вряд ли Артур был настолько беспечен. Звонили чаще всего в его отсутствие, хотя, справедливости ради, надо признать, что иногда это бывало и при нем. Но он мог кого-то попросить (кого?)… Звери… Дохлых зверей можно найти где угодно. Подложить их на крыльцо, бесспорно, труднее — учитывая, что последнее время я старалась вставать первой. Впрочем, Артур мог делать это по ночам.

Это он, точно он. Он что-то задумал. И я отнюдь не горела желанием узнать, что именно. Простое объяснение — сумасшествие, глубинное и не поддающееся диагностике. Хотя совсем не обязательно. Я вдруг поняла, что у всех мужчин, с которыми мне приходилось иметь дело, было две личности. Мой отец, например, — врач и убийца; человек в твидовом пальто — спаситель и извращенец; Королевский Дикобраз — и его двойник, Чак Брюер. Даже Пол вел зловещую и страшную вторую жизнь, о которой мне ничего не было известно, — в этом я никогда не сомневалась. Почему же Артур должен быть исключением? Я всегда знала о его раздвоенности, но до сих пор не подозревала о еще одной, новой стороне его натуры. И то, что я так Долго не могла его раскусить, пугало еще больше.

Артур — человек, которого я совсем не знаю. Между тем мы лежим бок о бок в одной постели. Мне стало страшно. Я боялась шелохнуться: что, если он проснется, сверкая глазами, потянется ко мне и?.. Остаток ночи я провела, прислушиваясь к его дыханию. Оно казалось таким мирным.

Я должна уехать — и чем скорее, тем лучше. Но если просто поехать в аэропорт и сесть на самолет, любой дурак сможет меня выследить. Моя жизнь — полная неразбериха, крысиное гнездо, свитое из торчащих во все стороны обрывков. На счастливый конец рассчитывать не приходится, но… пусть он будет хотя бы изящным. Окончательным и бесповоротным, как щелчок ножницами. Я должна умереть. Но для этого мне понадобится помощь. Кому же довериться?

Глава 29

Утром я дождалась, пока Артур уйдет из дома. И позвонила Сэму.

— Мне надо тебя увидеть, — сказала я, — по очень важному делу.

— Что стряслось? — спросил он. К телефону подошла Марлена, и у Сэма был очень сонный голос.

— Не могу сказать по телефону. — То, что его телефон прослушивается ЦРУ или, по меньшей мере, канадской полицией, являлось догматом веры Сэма, при этом не исключено, что он был прав. Кроме того, для убедительности я нарочно говорила паническим голосом.

— Мне приехать? — спросил он, встрепенувшись.

— Нет, — коротко бросила я. — Встречаемся через полчаса у «Города галстуков» на Блур-стрит. — Сэм жил в Аннексе — поторопившись, он вполне мог успеть. Мне хотелось, чтобы он спешил, так ему скорее покажется, что дело срочное. Я таинственно повесила трубку.

Я хорошенько продумала историю, которую собиралась им рассказать. Им, потому что они обязательно явятся вдвоем: невозможно представить, чтобы Марлена осталась в стороне. Правдивый рассказ, как обычно, исключается из рассмотрения; они сразу отстранятся — в их идеологии личные проблемы не считаются достойными внимания. Если бы мне удалось поговорить с ними по отдельности — другое дело, но вместе они будут друг для друга свидетелями и потенциальными обвинителями. Поэтому требуется сюжет со злодеями, преследующими меня за дело, которое Сэм и Марлена сочтут важным. Обманывать их, конечно, низко. Сэм, как и большинство членов группы, по сути своей честен, хотя и с налетом лукавства, я же, наоборот, по сути лукава, с налетом честности. Но что остается делать? Положение отчаянное.

Я нервно топталась возле «Города галстуков», разглядывая витрину и поминутно оглядываясь через плечо. Наконец появились Сэм с Марленой. Они приехали на такси, что сильно обнадеживало: обычно они никогда им не пользовались.

— Держитесь естественно, — тихо, будто украдкой, шепнула я. — Притворитесь, что просто гуляете. — Мы пошли на запад. Я назвала время и место настоящей встречи и добавила: — По-моему, на углу стоял один из них. Обязательно убедитесь, что за вами нет слежки. — На этом мы расстались, а в три тридцать пополудни встретились в «Рое Роджерсе», том, что на Блур-стрит, к западу от Янг-стрит. Я заказала ванильный молочный коктейль, Сэм — «Рой» с полным комплектом, а Марлена — «Дейл Эванс».

Мы отнесли подносы к круглому столику у окна из полированного стекла. Оно выходило на маленький задний дворик и огромный рекламный щит кока-колы, на котором цветущего вида юноша и девушка, улыбаясь, глядели друг на друга.

— Ты гениально выбрала место, — сказал Сэм. — Они ни за что не заподозрят это заведение.

— А вы знаете, что здесь можно попросить настоящий «Взрывпакет»? — спросила Марлена.

— Настоящий? Фиг-то, — фыркнул Сэм. — Фальшивки, как частицы Креста Господня. И вообще, настоящий «Взрывпакет» давным-давно забыт и похоронен. — Марлена смутилась.

Я провела рукой по низу столешницы, будто проверяя, нет ли «жучков», и склонилась к своим собеседникам.

— Они знают про динамит, — прошептала я.

Сэм онемел. Марлена бесстрастно свернула самокрутку. Она пристрастилась к этому недавно; табачные хвостики торчали наружу и загорелись от спички, но Марлена лихо сунула папиросу в рот и спросила:

— Кто? Откуда ты знаешь?

— Я точно не уверена, — ответила я. — Может, полиция Онтарио, может, конная полиция или даже ЦРУ. В любом случае кто-то из них. Позавчера я пошла переставлять машину и заметила, что за ней наблюдают двое мужчин. Я решила не подходить, прошла мимо, как ни в чем не бывало. Вчера они снова там были, ну, может, не они, а сменщики. На этот раз я даже приближаться не стала, перешла на другую сторону и свернула в переулок.

— Значит, тебя еще не вычислили, — сказала Марлена. — Иначе следили бы не за машиной, а за тобой.

— Покане вычислили, — уточнила я. — Необязательно вычислят. По адресу, который я дала, когда покупала машину. Допросят хозяина дома, возьмут описание моей внешности. А если они выйдут на меня и узнают мою настоящую фамилию, то сцапают Артура, а потом и вас!

Сэм был потрясен. Его эскапистские мечты воплощались в жизнь, но это, похоже, не доставляло ему ни малейшего удовольствия. Марлена между тем оставалась спокойна. Ее глаза сузились — скорее всего, просто из-за дыма.

— Думаешь, это конная полиция? — проговорила она.

— Хорошо, если так, — сказала я. — В этом случае меня, возможно, никогда не найдут, а если найдут, то, по крайней мере, можно рассчитывать на честный суд. Но если это другая контора, ЦРУ или еще кто похуже, тогда нас могут попросту, ну, вы понимаете… убрать. Они же мастера подстраивать самоубийства и несчастные случаи.

— Мать честная, — пролепетал Сэм. — Прости, что мы тебя втравили в эту историю. Но вряд ли это ЦРУ, мы ведь мелкая сошка…

— Ошибаешься, — заявила Марлена. — Им национальное движение поперек глотки, они не хотят, чтобы страна поднимала голову.

— Одно хорошо, — сказала я. — Пока дальше квартиры им нас не выследить, они еще не знают, кто я такая.

— Надо срочно вывезти тебя из страны, — решила Марлена.

— Да, — согласилась я — возможно, чересчур поспешно. — Но я же не могу вот так взять и прыгнуть в первый попавшийся самолет. Если я исчезну, меня будут искать и найдут, будьте уверены. Надо завести их в тупик.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Сэм.

Я помолчала.

— Думаю, мы должны инсценировать мою смерть. Они начнут вынюхивать, узнают, что я умерла, — и дело с концом. В общем-то, я — единственная ниточка от машины с динамитом к вам. Поэтому ее нужно бросить как есть, пусть с ней сами разбираются.

Моя идея им очень понравилась, и мы стали обсуждать, как это сделать. Сэм предложил автомобильную аварию с телом, изуродованным до неузнаваемости. Он слишком много смотрел телевизор.

— И где же мы возьмем тело? — осведомилась Марлена, и вариант с аварией отпал.

Скоро лицо Сэма просветлело.

— Эй… а как насчет бочки с известью, а сверху — твои зубы? Зубы — самый точный способ опознания. Этим пользуются при авиакатастрофах. Они подумают, что остальное просто растворилось.

— Хорошо, а где взять мои зубы? — спросила я.

— Вырвать, понятное дело, все до единого, — ответил Сэм, обидевшись на мой скепсис. — Сделаешь себе вставную челюсть, она все равно гигиеничнее.

— Нет. Они могут вырвать признание у дантиста под пытками, — отказалась я, но, чуть подумав, снизошла: — Один или два зуба — это еще туда-сюда.

Сэм надулся.

— Дело серьезное, надо, чтобы все было достоверно.

— Тут требуется безупречный сценарий, — сказала я. — Как вам вот это? — Я достала из сумочки газетную вырезку об одной женщине, которая утонула в озере Онтарио, тихо, без шума — просто пошла ко дну, как камень, и все. Тело так и не нашли. Она даже не пыталась поймать спасательный круг. В газете подчеркивалось, что это — один из тех редких случаев, когда расследование проводится и свидетельство о смерти выдается в отсутствие трупа. Я иногда вырезала такие заметки, на всякий случай — вдруг пригодится для книги. К счастью, сохранилась и эта.

— Но ведь такое уже было, — сказал Сэм.

— Никто не обратит внимания, — ответила я. — По крайней мере, надеюсь. В любом случае это мой единственный шанс.

— А как же Артур? — спросила Марлена. — Разве он не должен быть в курсе?

— Ни в коем случае, — сказала я. — Вы же знаете, Артур совершенно не умеет притворяться. Его же вызовут на допрос. И если он будет знать, что я жива, то либо поведет себя ужасно фальшиво, и тогда полиция поймет, что дело нечисто, либо останется совершенно спокоен, и его самого начнут подозревать. Он не сможет вести себя убедительно. Вы расскажете ему обо всем позже, когда уляжется шумиха. Знаю, это жестоко, но иного пути нет. — Я повторила это несколько раз: не хватает только Артура у меня на хвосте.

Наконец они со всем согласились. На самом деле им даже польстило, что их актерские способности я оцениваю выше Артуровых.

— Главное — не переусердствуйте, изображая горе, — наставляла я. — Легкое чувство вины — да, но слишком большая трагедия ни к чему.

Они считали, что для выезда из страны мне потребуются фальшивые документы, ноя их успокоила, сказав, что у меня есть знакомый, который обо всем позаботится, и чем меньше Сэм с Марленой будут про это знать, тем лучше. Как хорошо, что я исправно продлевала паспорт и удостоверение личности Луизы К. Делакор.

Вскоре Марлена вспомнила, что ей пора на митинг. Сэм проводил меня до метро. Он явно нервничал и в конце концов спросил:

— Джоан, а ты уверена насчет тех мужчин? Они именно следили за машиной?

— Да, а что?

— Обычно они не так бездарны. За два дня слежки они бы обязательно на тебя вышли.

— Если честно, Сэм, я вовсе не уверена, — призналась я. — Может, это они, а может, я ошиблась, не знаю. Но я хочу уехать не только поэтому.

— А почему еще? — спросил Сэм.

— Обещай, что ничего не скажешь Марлене. — Он обещал. — Меня шантажируют.

— Шутишь, — поразился Сэм. — Чем?

Мне ужасно хотелось во всем сознаться, я почти решилась, но все-таки передумала.

— Не из-за политики, — сказала я. — Это сугубо личное.

Сэм не стал допытываться — он был достаточно деликатен.

— Меня самого шантажируют, — пожаловался он. — Марлена. Хочет рассказать о нас Дону.

— Сэм, а ее участие обязательно?

— Да, — уверенно ответил он. — Нам понадобятся два свидетеля. К тому же с полицией она справится лучше всех. Она фантастически умеет врать.

— Сэм, ты не представляешь, как я тебе благодарна, — сказала я, начиная понимать, что прошу очень многого. — Если из-за этого выйдут какие-нибудь неприятности, я обязательно вернусь к вам на выручку.

Сэм пожал мою руку.

— Увидишь, все пройдет как по маслу, — обнадежил он.

Я не стала рассказывать ни про дохлых зверей, ни про телефонные звонки и письма. Это был бы явный перебор. О том, что подозреваю Артура, тоже умолчала. Сэм знал его слишком давно, чтобы поверить, что Артур способен на такие вещи. Он бы решил, что мне все показалось.

Несчастный случай должен был состояться через два дня — при условии, что сохранится хорошая погода-Оставшееся время я готовилась. Прежде всего купила юбку и блузку — в самолете надо появиться в совсем новой одежде. Потом добралась до аэропорта на метро и автобусе и взяла билет до Рима на имя Луизы К. Делакор, сказав, что еду в отпуск на четыре недели. Затем купила розовый шарф с конными полицейскими и темные очки, зашла в дамский туалет, переоделась в новый наряд, полностью закрыв волосы, отправилась в «Херц» и взяла напрокат машину, красный «дацун», пообещав вернуть ее в аэропорту через два дня. А после снова зашла в туалет, переоделась в старую одежду и поехала назад.

Я припарковалась за углом своего дома, убедилась, что квартира пуста, вытащила из шкафа старый чемодан и сложила туда самое необходимое. Потом завернула чемодан в коричневую упаковочную бумагу и, словно посылку, отнесла к машине и спрятала в багажник.

Наутро я сказала Артуру, что у меня болит голова и я пока останусь в постели, и попросила принести аспирин и стакан воды. Думала, он поскорее уйдет — Артур не выносил, когда я болела, — но он, к моему удивлению, задержался, принес чаю и даже спросил, чем еще может мне помочь. Это меня очень тронуло: может, я слишком плохо о нем думаю, и надо все-все ему рассказать, еще не поздно… С другой стороны, не исключено, что он, чувствуя подвох с моей стороны, тоже притворяется… Я напомнила Артуру о статье для «Возрождения», которую необходимо закончить, и он наконец ушел.

Я вскочила с постели, надела приличное платье и запихала в свою необъятную сумку футболку с джинсами. Из-за Артура я на целых три четверти часа выбилась из графика. Сев в прокатную машину, я отправилась на восток, выехала за город и покатила по берегу озера Онтарио, отыскивая место, куда можно выплыть, не опасаясь наткнуться на скалу или толпу людей. Наконец мне встретился небольшой пляж, поросший низкими деревцами; там стояло несколько столов для пикника. Вокруг никого не было и, я надеялась, не будет; сейчас рабочий день, начало июня — придорожные отдыхающие обычно появляются несколько позже. Оставлю машину здесь; потом мы с ней еще встретимся. На берег я выплыву за деревьями, там и укроюсь.

Вернувшись немного назад к заправочной станции, где находился ближайший телефон-автомат, я вызвала такси, объяснив, что мой автомобиль сломался, а я опаздываю на встречу в городе. Описала место, сказала, что буду стоять у красного «дацуна». Потом вернулась на пляж, заперла машину, вместе с чемоданом в багажнике и документами на имя Луизы К. Делакор в бардачке, и зарыла ключи в песок под правым передним колесом. Когда появилось такси, я велела ехать в отель «Ройял Йорк», вошла через главный вход, спустилась в подвальный этаж, переоделась в футболку и джинсы, запихала платье в сумку и вышла через боковую дверь. Пристань располагалась всего в паре кварталов от гостиницы. Там меня уже дожидались Сэм и Марлена.

— Хвоста не было? — спросила Марлена.

— Вроде бы нет, — ответила я. Мы в очередной раз прорепетировали, что они скажут Артуру: мы случайно встретились на улице, и нам вдруг захотелось пойти под парусом на Остров. Именно под парусом, а не на веслах — так нам казалось лучше: с парусника проще упасть. К тому же из байдарки мы бы выпали все трое, а я сказала, что не понимаю, зачем Сэму с Марленой тоже мокнуть.

Мы переправились на Остров. Марлена взяла с собой фотоаппарат; она считала необходимым иметь фактические доказательства того, что перед смертью я была вполне довольна жизнью, и мне пришлось позировать сначала с Сэмом, потом с Марленой. Я опиралась на леер и скалилась, как идиотка.

На Острове мы долго бродили от одного проката лодок к другому, прикидывая, где на нас обратят меньше всего внимания, потом выбрали самый захудалый и без всяких осложнений получили яхту. Пять долларов скидки, остальное — по возвращении. Служитель сказал, что лодка вообще-то маленькая и рассчитана на двоих, но, если мы обещаем не заходить в гавань, он закроет на это глаза.

— Знаете, как управлять парусом, — сказал он. Это было скорее утверждение, чем вопрос.

— Конечно, — поспешила заверить я. Служитель скрылся в будке, и мы остались с лодкой наедине.

Сэм бодро начал отвязывать ее от причала. Мы залезли внутрь и не без труда вывели лодку в гавань Торонто, где, трепеща белыми парусами, уверенно сновали другие яхты.

— Что теперь? — поинтересовалась я.

— Теперь надо поставить паруса, только и всего, — ответил Сэм. Он принялся отвязывать многочисленные веревки и дергать ими в разные стороны, экспериментируя так и этак, пока паруса наконец не поднялись.

— Так ты умеешь управлять? — спросила я.

— Конечно. Я в свое время много ходил под парусом. В летнем лагере.

— И когда же это было? — осведомилась Марлена.

— Ну, общие навыки все равно сохраняются, — мгновенно ощетинившись, ответил Сэм, — но если хочешь сама…

— Да я в жизни в лодке не сидела, — бросила Марлена с оттенком презрения. Так всегда говорят женщины, когда ловят мужчин на каком-то нелегитимном умении. К тому времени мы довольно твердым курсом шли в фарватере островного парома.

— Может, лучше вернемся, — предложила я, — и возьмем байдарку?

— Не получится, — сказал Сэм. — Я не сумею.

Кончилось тем, что Марлена села к рулю, а мы с Сэмом неуклюже топтались у мачты, увертываясь от гика и пытаясь управлять веревками, которые непонятным образом поочередно управляли парусами. Помучившись, мы сообразили, в чем дело, однако настроение у меня упало. На кой черт было стряпать этот пошлый, мелодраматичный сценарий, если в итоге мы все можем по-настоящему погибнуть? Между тем наша яхта, прыгая в волнах, пересекла гавань Торонто, миновала дамбу, которую сооружали из какого-то мусора, и вышла в озеро. Движение было под контролем — более или менее, — поэтому я пристроилась на палубе и, глядя в зеркало пудреницы, стала замазывать лицо тенями для век. Цвет назывался «Полуночный синий» — это придумала Марлена: так мое лицо будет труднее заметить с берега. По той же причине на мне были синие джинсы и футболка.

Как только мы вышли из гавани, стало намного ветренее, и поднялось настоящее волнение. Ветер дул в спину; мы очень быстро шли на восток. Мое лицо достаточно посинело; я внимательно просматривала берег — с воды он выглядел совершенно иначе, — пытаясь понять, где машина.

Мы слишком далеко ушли, — крикнула я Сэму, — нельзя ли поближе к берегу? — Я, конечно, умела плавать, но не настолько хорошо — плыть на спине целую милю не улыбалось.

Марлена протянула мне бинокль Дона, который предусмотрительно взяла с собой — помогли скаутские навыки. Она захватила все, кроме разве что сигнальных флажков. Я еще раз осмотрела берег и увидела полосу песка, столы для пикника и, да, точно, свою машину, которые быстро проносились мимо.

— Она вон там! — крикнула я, показывая пальцем. — Как нам попасть обратно?

— Сменить курс! — проорал в ответ Сэм, стремительно нагибаясь за веревкой.

— Что?

— Я должен сесть на руль! — завопил он и, как краб, пополз к нам.

— О боже, до меня только что дошло, — сказала, точнее, визгливо выкрикнула Марлена: из-за свиста ветра и рокота волн ничего не было слышно. Надо сказать, буря поднималась нешуточная; волны пенились, борт то и дело захлестывало.

— Что?

— Дон… это же попадет во все газеты, и он узнает, что мы с Сэмом были вместе.

— Скажи, что вы теперь просто друзья! — прокричала я.

— Не выйдет, — довольно сказала Марлена: то, что ей давно хотелось обнародовать, неизбежно станет известно, причем без всякого вмешательства с ее стороны. Не то с радости, не то с горя Марлена выпустила руль. Лодка резко накренилась, парус упал, Сэм пригнулся, гик крепко ударил мне в поясницу — и меня выбросило за борт.

Я была не готова к этому, поэтому с головой ушла под воду и сразу нахлебалась сырой онтарийской воды. Она оказалась намного холоднее, чем я ожидала, и на вкус отдавала тухлыми плавниками и использованными подгузниками. Я вынырнула на поверхность, кашляя и задыхаясь.

Сэм спустил паруса. Лодка, неуверенно раскачиваясь, проплыла немного дальше. Марлена очень натурально кричала: «О боже! О боже!» — словно я действительно тонула, нечаянно упав за борт. Она опасно перевесилась через край лодки, протянула ко мне руки и крикнула: «Джоан, держись!», но Сэм перехватил ее.

Я не могла влезть обратно и упасть снова, как надо; пришлось действовать по обстоятельствам. Я нырнула — неглубоко, чтобы, как мы и планировали, проплыть под лодкой и вынырнуть с другой стороны, не видимой с берега, на случай, если нас кто-то заметит.

Это и вправду было необходимо: за одним из столов на берегу я видела отдыхающее семейство; но удалось только со второй попытки. Сэм и Марлена по-прежнему смотрели на то место, где я упала, видимо, начисто позабыв о нашей договоренности. Я сорвала с шеи бинокль — он тащил меня ко дну — и попыталась закинуть его в лодку. Ничего не вышло; бинокль утонул. Тут я вспомнила о платье — оно осталось в сумке, лежавшей наносу.

— Платье, — закричала я, — не забудьте выбросить платье! — Но ветер гнал их в сторону, и меня не услышали. Сэм и Марлена изо всех сил старались восстановить управление.

Отплевавшись от озерной воды, я как можно ровнее легла на спину; плыть по течению я умею очень хорошо. Потом повернулась головой к берегу и стала бить ногами под водой, от души надеясь, что мало-помалу продвигаюсь к песчаной полоске и волны, периодически бьющие о мою голову, помогают мне. Все вышло не так, как мы планировали, но это даже хорошо. Получилось естественнее, чем если бы я нырнула сама. Глядя в синее небо с бегущими по нему белыми облаками, я стала думать, что делать дальше.

К счастью, меня вынесло на берег за кустами — в таком месте, которое нельзя было увидеть от столов. Я промахнулась на каких-то пятьсот ярдов. Я выползла на берег и легла без сил, тяжело отдуваясь; совсем рядом волны катали взад-вперед апельсиновые корки, дохлых корюшек и куски чего-то подозрительно коричневого. В моих волосах застрял песок, обрывки водорослей. Отдышавшись, я тихо, насколько позволяла чавкающая грязь под ногами, прошла по берегу и притаилась за кустами. По другую сторону была моя машина, но там же сидело и пирующее семейство. Я не смела подойти слишком близко и не видела их, но слышала нытье детей и ворчание папаши.

За кустами я просидела как минимум полчаса. С меня текла вода, колотил страшный озноб. Я старалась не задеть ядовитый плющ, не вляпаться в человеческие экскременты, прикрытые размокающей туалетной бумагой, не коснуться скомканных оберток от сэндвичей, ошметков салями, бутылок из-под газировки и гадала, сколько еще они собираются здесь сидеть. Если весь день, то как я успею на самолет? Наконец заворчал мотор, захрустели по гравию шины.

Я подождала, пока они отъедут подальше, и пошла к своей машине. Выкопала ключи, достала из багажника чемодан и на заднем сиденье переоделась в юбку с блузкой и повязала мокрую голову шарфом с конными полицейскими. Мое лицо в зеркальце заднего вида выглядело пугающе — настоящая утопленница. Я стерла синие тени бумажной салфеткой и выбросила ее в кусты. Потом выжала джинсы и футболку, аккуратно скатала, убрала в специально приготовленный зеленый пластиковый пакет и спрятала его на дно чемодана. Уезжая, я мельком увидела Сэма с Марленой; им удалось снова поставить парус, но развернуться не получилось; лодку с бешеной скоростью несло к Кингстону.

Я добралась до аэропорта, сдала машину и успела на самолет за двадцать минут до вылета. Сидеть в кресле и ждать отправления оказалось труднее всего; я никак не могла поверить, что за мной нет погони. Ноя была спасена.

Часть V