Глава 30
Спасена-то спасена, вот только какой ценой, спрашивала я себя, сидя на балконе под полотенцами в одном белье и принимая солнечную и одновременно паровую ванну. Застряла неизвестно где. Как выяснилось, Другая Сторона — не рай, а всего лишь чистилище. Теперь я знаю, почему умершие следят за живыми: на Другой Стороне смертельно скучно. Не с кем поговорить, нечего делать.
Может, я и правда утонула, подумалось мне, а вся эта история — долгие часы в самолете, где я смотрела «Молодого Уинстона» без наушников, и арендованная машина, и квартира, и поездка в Рим красить волосы — только видение, шутка загробного мира? После смерти душа некоторое время летает над телом, потому что растеряна и не знает, что делать дальше; так, по крайней мере, утверждают спириты. Но в таком случае мне следовало бы парить над маслянистыми водами озера Онтарио, чуть к востоку от острова Торонто. Это, конечно, не учитывая течения. А может, мое тело нашли, вытащили, и теперь я, неопознанная, лежу на столе в морге? Или меня разобрали на запчасти, и вижу я только потому, что мои глаза достались Другому человеку? Правда, вся моя жизнь не промелькнула перед внутренним взором, как положено, но, наверное, еще промелькнет — я всегда отличалась запоздалым развитием.
Живите настоящим, принимайте жизнь такой, какая она есть, учат нас руководства по настройке мозгов. Но что, если настоящее — болото, а будущее — трясина? Я чувствовала себя изгоем; желание отправлять послания, в бутылках и без, росло с каждым часом. Я еще жива. Застряла черт-те где, уже много дней не вижу ни одного корабля. Устала общаться с местной флорой, фауной и муравьями. Умоляю, спасите. Кругом — великолепный южный пейзаж, морские бризы, очарование Старого Света, но в мозгу, будто металлическая пластина, забытая после операции, или, скорее, таблетка, которая в миске с водой распускается яркими неорганическими цветами, притаилась родная страна. Если не поостеречься, она быстро займет всю голову. Побег не имел никакого смысла, я все и всех привезла с собой, по-прежнему слышала их голоса, они шумели, как далекая, рассерженная толпа. Однако переставлять мебель уже поздно, мне не удержать их за дверью.
Где та новая жизнь, в которую я собиралась войти — легко, словно бы переплыв речку? Она никак не начиналась, между тем как старая спокойно продолжалась без меня. А я, точно в клетке, сидела на балконе и ждала перемен. Надо завести себе хобби, подумала я, — шить стеганые одеяла, разводить цветы, собирать марки. Надо расслабиться и стать обычной туристкой — из тех, что охотятся за снимками и любовниками в розовых нейлоновых галстуках и остроносых туфлях. Мне хотелось распахнуть душу, напитаться местным воздухом, лечь на спину и лениво ловить ртом то, что падает с древа жизни, — но почему-то не получалось. Я ждала знака, нового поворота (круга? спирали?) событий. Всю жизнь я наркотически зависела от сюжета.
Интересно, дошло ли до Артура мое послание? Приедет ли он, начнем ли мы сначала, ждет ли нас новая жизнь? Или он все еще злится на меня? И он ли тот человек, который?.. Может, все-таки не следовало посылать ему открытку? Или он взял и порвал ее, проигнорировал мою мольбу о спасении?
Я откинулась в кресле и закрыла глаза. На пороге встал торговец овощами в рубашке с короткими рукавами и охапкой, как не трудно догадаться, овощей: переросших цуккини, артишоков, лука, помидоров. Он улыбнулся, я подбежала к нему, он обхватил меня своими оливковыми руками; по полу разлился томатный сок; мы поскользнулись и упали на раздавленные Цуккини… Это был секс в салате, маслянистый и хрусткий одновременно. Нет, все будет не так; он появится на пороге, только я не кинусь к нему в объятия, а вспомню про нижнее белье, развешанное на стульях. «Извините, вы не подождете, пока я кое-что уберу?» Что он обо мне подумает? Я начну метаться по комнате, собирая, хватая, пряча. «Не желаете ли чашечку чая?» Непонимание. Улыбка сойдет с его лица. Зачем я вообще его позвала? И потом — он расскажет обо мне всей деревне, мужчины будут грязно ухмыляться и ходить по ночам кругами возле моего дома, а ребятишки — кидаться камнями…
Я выпрямилась и открыла глаза. Бесполезно.
Дергаюсь, как вошь на булавке, не могу даже спокойно предаться сексуальной фантазии. Надо бы выпить, а «Чинзано» кончился. А дети и так уже кидаются камнями; вчера один мальчишка чуть в меня не попал.
Я встала и начала расхаживать по квартире. У меня до сих пор не образовалось жизненного уклада, и с каждым днем казалось все бессмысленнее чем бы то ни было заниматься. Я пошла на кухню, роняя на ходу полотенца. Мучил голод, но есть было нечего, кроме вареных, уже засыхающих макарон и петрушки, желтеющей в стакане с водой на подоконнике. Кстати, о пользе холодильников. Пусть они плодят испорченные продукты, но зато создают иллюзию неизбежного завтра, поскольку могут хранить пищу вечно… Почему бы маркетологам не исследовать этот вопрос? Ведь очевидно, что счастливые обладатели холодильников воспринимают жизнь иначе, нежели те, у кого их нет. Что банк для денег, то холодильник для пищи… Пока эти мысли текли сквозь мою голову, я успела увериться, что вся моя жизнь — одна сплошная касательная.
Тут я заметила, что с муравьями что-то не так. Взглянув на блюдечко с сахарной водой, я поняла, что забыла долить воды, и раствор превратился в сироп. Часть муравьев осторожно клевала с краю, но смельчаки, отважившиеся зайти глубже, попали в ловушку, словно саблезубые тигры в яму смолы. Одни уже погибли, другие слабо трепыхали усиками. Я попыталась спасти живых спичкой; вылавливала их и оставляла на краю блюдца; в основном зря, муравьи безнадежно склеились. Вечно у меня неудачи с домашними питомцами. SOS, написала я сахарной водой. Сделайте что-нибудь.
Я вернулась в комнату и надела мешковатое платье. Шарф с розовыми полицейскими был уже не нужен: съездив в Рим, я на следующий день покрасилась. Теперь мои волосы по цвету напоминали грязь, без всяких там обещанных искринок. Сказать по правде, выглядели они ужасно. Почему я не купила парик? Ясно почему — в парике слишком жарко, у меня испеклись бы мозги. Но все равно, красивый седой парик смотрелся бы много лучше, чем эта краска.
Я пошла вверх по холму к рыночной площади. На дороге валялось множество рекламных листков; вероятно, здесь проходили выборы, почти каждый день я слышала, как к рынку по извилистой горной дороге едут грузовики с громкоговорителями, исторгающими приставучие мелодии и лозунги. Меня, как иностранку, это не касалось; кроме того, что-то явно было не так. Я словно попала под обстрел враждебных взглядов; женщины с ногами-сосисками, задрапированные в черное, уже не отвечали на мое bongiomo и даже не кивали; они либо смотрели сквозь меня, либо отводили глаза в сторону. А одна закрыла рукой глаза маленькой девочки, сидевшей рядом, и сотворила крестное знамение. Что я наделала, какое табу нарушила?
Я подошла к macelleria и, отодвинув разноцветные пластиковые ленты, похожие на водоросли, проникла внутрь. Мясник и его жена были очень приятной парой: уютные, симпатичные, круглые, как пышки, оба в больших белых фартуках, заляпанных кровью. На подносах в стеклянных витринах не наблюдалось такого пышного изобилия, как в мясных магазинах Торонто. Ассортимент был весьма скуден: пара кусочков говядины, больше похожей на телятину, несколько разрозненных внутренних органов: печень, сердце, одна-две почки и три-четыре белых кругляшка — яички, по моим подозрениям. Обычно хозяева при виде меня вскакивали, расцветали улыбками и начинали что-то предлагать на своей пулеметной тарабарщине.
Но сегодня они не улыбались. Стоило мне войти, как их лица настороженно застыли. Мне показалось или они и вправду испугались? Против обыкновения, хозяева не помогали мне с названиями; мне пришлось позорно тыкать пальцем. Их не смягчила даже покупка целых пяти — невероятное количество! — квадратиков говядины, тонких, будто папиросная бумага. А я даже не могла узнать, в чем провинилась, чем оскорбила или напугала их; я не знала слов.
Булочная, бакалея, овощной ларек. Капли денег из раненого кошелька. Везде одно и то же; что-то не так. Может, я, сама того не понимая, совершила преступление? Мне едва достало смелости подойти к почте: рядом всегда стоят полицейские. Ты ничего не сделала, убеждала я себя, это недоразумение. Меня потом реабилитируют. Я поговорю с мистером Витрони.
— Делакор! — храбро выкрикнула я, войдя в помещение. Женщина за конторкой ничуть не переменилась, она всегда была недружелюбна. Лишь молча протянула мне пухлый конверт. Коричневая манильская бумага, шрифт машинки Сэма.
На улице я вскрыла письмо. Там были вырезки из газет, сложенные по порядку, начиная с самых ранних, и записка от Сэма: «Поздравляю, после смерти ты стала поистине культовой фигурой». Я быстро пролистала заметки. «СМЕРТЬ ЗНАМЕНИТОЙ ПИСАТЕЛЬНИЦЫ. ПОЛИЦИЯ ПОДОЗРЕВАЕТ САМОУБИЙСТВО. НАЧАТО РАССЛЕДОВАНИЕ» — была озаглавлена верхняя; и дальше все шло примерно в том же духе. Где-то помещали фото с задней обложки «Мадам Оракул», в других местах — радостно ухмыляющуюся физиономию со снимков, сделанных Марленой на пароме в день моей смерти. Очень много рассуждалось о моей гибельной внутренней энергии, обреченном взгляде, приступах депрессии, якобы меня терзавших (но ни слова о Королевском Дикобразе и Луизе К. Делакор… Фрезер Бьюкенен лег на дно). Продажи «Мадам Оракул» подскочили до небес, все некрофилы страны торопились приобрести собственный экземпляр.
Меня причислили к тем несчастным женщинам — им, как выяснилось, несть числа, — которые погибли из-за неосторожного обращения со словами. Хотела барку смерти? Пожалуйста, плыви на здоровье, со своим именем на борту. В некоторых статьях выводилась мораль: либо песни и пляски, либо простое человеческое счастье; то и другое вместе невозможно. Допускаю, что они правы. Действительно, можно годами сидеть в башне, ткать и смотреться в зеркало, однако достаточно одного-единственного взгляда в окно на реальную жизнь — и все, конец. Проклятье, фатум. Скоро мне стало казаться, что если я и не совершила самоубийства, то просто обязана была совершить. Газетчики выставили это как очень благородный поступок с моей стороны.
Второй мыслью было: теперь нельзя будет вернуться. Иначе что станет со множеством серьезных деловых людей, которые забрасывают букетами слов мою могилу и получают за это гонорары? Что им прикажете делать, если я вдруг восстану из мертвых, прибегу назад, танцуя, и объявлю, что всех обманула? Это все равно что закидать их тухлыми яйцами — они навсегда меня возненавидят и превратят мою жизнь в кошмар. Женщины будут меня презирать; ничто не сравнится с гневом обманутого смертепоклонника. Это хуже, чем если бы воскрес Джеймс Дин, постаревший на тридцать лет и с брюшком, или на Янг-стрит появилась бы Мэрилин в бигуди, потолстевшая на пятьдесят фунтов. Все, кто сожалел обо мне и моей неземной красоте, будут крайне раздосадованы, снова встретив меня во плоти. Нет уж, умерла так умерла. Придется остаться на Другой Стороне — может быть, навсегда. Моя гибель оказалась выгодна очень многим людям. И если я хоть нос высуну из-под воды, они наверняка позаботятся о том, чтобы меня поскорее залили цементом и снова утопили в гавани Торонто.
Что сталось с моей аккуратной, тихой, тщательно спланированной смертью? Из-за какого-то пустяка. Нашлись свидетели, — кто? как? — видевшие, что я не упала, а спрыгнула с лодки. Смешно. Я действительно собиралась спрыгнуть, но упала раньше времени. Какой-то репортер добрался до Марлены, и та переусердствовала, сказав, что бросила мне спасательный круг, а я даже не пыталась до него дотянуться и пошла ко дну безо всякой борьбы. Какой круг, зачем она его выдумала? И кто догадался взять интервью у моего отца? И почему он сказал, что я очень хорошо плавала? Он в жизни не видел, как я плаваю. Нет, я, конечно, плаваю неплохо; выучилась в старших классах на уроках физкультуры. Этот вид спорта не вызывал у меня отторжения — по крайней мере, в воде меня не было видно. Лучше всего я плавала на спине и брассом. А вот кроль никогда мне не давался.
Стало быть, они считают, что я прыгнула специально; отказалась хватать круг и намеренно пошла ко дну. Как я могла доказать обратное? Впрочем, некое анонимное лицо сообщило, что это на меня не похоже, я не могла покончить с собой, потому что очень любила жизнь. Действительно, это на меня не похоже, совсем.
Что же, подумала я, наверное, я и правда хотела умереть, иначе не стала бы инсценировать самоубийство. Но это не так; я притворилась, что умерла, чтобы начать жить заново. Они все переврали, и меня это бесило.
Я спускалась с холма с пакетами в руках. Я люблю жизнь, тут газета не соврала. Так зачем же мне все это понадобилось?
Глава 31
Я решила игнорировать свое самоубийство — все равно с ним ничего не поделаешь — и следующие три дня пыталась работать. Сидела перед пишущей машинкой с закрытыми глазами и ждала, пока в голове, как фильм, сам по себе не начнет разворачиваться сюжет. Но что-то мешало, какая-то статика. Шарлотта моими стараниями уже несколько раз попадала в крайне опасные ситуации, из которых чудом выпутывалась: ее чуть не изнасиловали, а потом едва не убили (мышьяк в пудинге «Пятнистая собака», вызвавший сильнейшую рвоту). Я хорошо знала, как, по идее, должны развиваться события. Фелиции, разумеется, предстоит умереть; такова участь всех жен. Тогда Шарлотта, в свою очередь, сама сможет стать женой. Но сначала ее ждет финальное столкновение с Редмондом. Она его чем-нибудь ударит (канделябром, кочергой, камнем, любым твердым и острым предметом), он потеряет сознание, у него случится воспаление мозга с галлюцинациями, его душа и помыслы очистятся через страдания; в бреду он будет шептать ее имя. Шарлотта будет ставить ему холодные компрессы и постепенно поймет, как сильно его любит; затем Редмонд очнется в здравом уме и твердой памяти и сделает предложение. Это первый вариант развития событий. Второй — последнее, страшное покушение на жизнь Шарлотты. Редмонд ее спасет и тут же признается в беззаветной любви. Потом, при необходимости, можно устроить мозговую горячку уже Шарлотте. Казалось бы, куда проще, но у меня почему-то ничего не выходило.
Во-первых, Фелиция была все еще жива, и отделаться от нее никак не получалось. Она с каждым днем теряла свою необыкновенную красоту; под глазами появились круги, между бровями — морщинки, на шее вскочил прыщ, цвет лица становился все более землистым. Между тем на щеках Шарлотты цвели розы, походка сделалась упругой, несмотря на то, что она боялась ходить под балконами, откуда все время что-то падало. Опасности явно шли ей на пользу; вдобавок шестое чувство подсказывало, что ее ждет награда, точнее, награды: в придачу к Редмонду Шарлотте предстояло получить изумруды, фамильное серебро, документы на землю, спрятанные на чердаке… Она переставит мебель, отдаст одежду Фелиции на благотворительность, уволит злых слуг, вроде кучера Тома, наградит добродетельных, вроде миссис Райерсон, словом, начнет вовсю распоряжаться… Оставалось только продержаться до того момента, пока руки Убийцы не схватят ее за горло.
Шарлотта стояла и смотрела в окно библиотеки, В лабиринт входили двое, мужнина и женщина. Шарлотта Пыталась понять, кто это; не из праздного интереса, скорее — от природной пытливости. Это было у нее в крови. Вдруг за спиной послышался шум; Шарлотта обернулась и увидела на пороге Редмонда. Его левая бровь была приподнята. Правая оставалась в обычном положении, но уголок левой определенно полз вверх, оценивающе, похотливо, безжалостно. Глаз под бровью напоминал устрицу. Редмонд блуждал взглядом по ее лицу. Девушку обдало жаром. Уважает ли он ее? Или им движет обычная животная страсть? Она не знала…
Тем временем Фелиция лежала в кустах. Ей было известно, что лабиринт опасен, и уже одно это обстоятельство до крайности ее возбуждало. Ее юбки, как верхняя, таки нижняя, задрались до самой талии; фишю было смято — она только что занималась любовью с Оттерли. Теперь он, обессилев, лежал рядом, сжимая левой рукой ее правую грудь; его нос был прижат к ее уху, а его ухо скрывалось в ее длинных рыжих волосах. Редмонд ни о чем не подозревал, что было весьма досадно. Фелиции хотелось вызвать у мужа хоть какие-то подозрения; тогда бы он понял, как сильно ею пренебрегал. Оттерли пылок и изобретателен, но при этом, увы, глуповат… Фелиция вздохнула, села, отстранившись от руки, носа и уха Оттерли…
И вскрикнула от удивления. В дыру между ветвями на нее смотрел глаз, а под глазом заходился беззвучным смехом крысиный рот.
— Хозяин очень обрадуется, когда узнает, это уж как пить дать, — сказал злорадный голос кучера Тома.
Такое случалось и раньше, и Фелиция знала, что ей всего-навсего придется в очередной раз откупиться. Но как это надоело! Она уже почти надеялась, что Редмонд все узнает; тогда, по крайней мере, станет ясно истинное положение вещей.
В тот вечер Фелиция сидела перед туалетным столиком, расчесывая свои потрясающие рыжие волосы, доходившие до талии, и смотрела на отражение в зеркале. Горничную она отпустила. Фелиция была очень грустна; похоже, что Редмонд ее разлюбил. Если бы только было возможно вернуть его чувства! Она без сожалений покончила бы с нынешним образом жизни, перестала вступать в беспорядочные связи с представителями местного дворянства и вновь стала честной, любящей женой, а Шарлотта получила бы расчет. «Ты меня любишь?» — каждый вечер спрашивала Фелиция у мужа, когда тот наконец появлялся. Его пошатывало от чрезмерного количества выпитого портвейна, и было видно, что он думает о недоступной ювелирше. Фелиция, в одной рубашке, терлась об него, как самка ягуара. У них, разумеется, были отдельные спальни, но Редмонд еще не отказался от ежевечерних визитов к жене, будучи не готов столь откровенно продемонстрировать желание от нее избавиться. Кроме того, ему нравилось ее мучить.
— Ты меня любишь? — спросила она еще раз. Ей нередко приходилось повторять по два раза: Редмонд не слышал ее — или притворялся, что не слышит.
— Естественно, — скучающе, с ленцой, ответил он. Ему была хорошо знакома ее рубашка, она уже не возбуждала его, как раньше. Последнее время от Фелиции пахло увядающими гиацинтами, весенним увяданием, не сладковатым, как осеннее, а тинистым, болотным.
Редмонд предпочитал запах Шарлотты, от которой веяло чуть затхлой лавандовой водой.
— Что станет со мной без тебя? — с обожанием воскликнула Фелиция.
— Ты унаследуешь кучу денег, — удивленно ответил Редмонд, отвернулся к окну и, глядя на свое отражение, поднял левую бровь. Недобрый наблюдатель сказал бы, что он тренируется. Редмонд думал о Шарлотте; ему нравилось заставлять ее краснеть. Он устал от чрезмерности Фелиции: ее тела, которое, словно сорная трава, стремилось полностью занять окружающее пространство, волос, не знавших границ, будто лесной пожар, ума, расползавшегося, точно рак или лобковые вши.
«Остановись», — не однажды просил Редмонд, но она не могла, она проносилась над ним, как чума, и оставляла иссушенным. Но теперь появилась Шарлотта с ее корсетами, и особенными повадками, и белым, будто из фланелета, личиком, и бледными пальчиками… Ее холодность интриговала его.
Так, по крайней мере, думала Фелиция, страдальчески впиваясь зубами в нижнюю губу — полную, чувственную губку, которую Редмонд когда-то так любил ласкать. Сегодня он задержался дольше обычного. Фелиция всхлипнула и, слишком расстроенная, чтобы думать о приличиях и носовых платках, вытерла слезы тыльной стороной свободной руки. Наверное, она предвидела, что все так или иначе устроится в пользу Шарлотты, а ей самой предстоит кануть в небытие. По щеке скатилась слеза, на кончиках рыжих волос вспыхнули электрические искорки. В зеркале полыхало пламя и стояла вода — Фелиция видела себя под водой. Она боялась смерти. Она хотела только одного — счастья с любимым человеком, но это невозможное желание сломало ей жизнь; следовало довольствоваться привычкой, покоем, извечной ложью.
Я открыла глаза, встала и пошла на кухню готовить кофе. Все не так, все плохо.
Жалость к Фелиции исключена — это против правил и полностью разрушает сюжет. Мне хватало опыта, чтобы это понять. Будь она не женой, а любовницей, я могла бы сохранить ей жизнь; но так несчастная обречена. В моих книгах жены либо сходят с ума, либо умирают, либо то и другое вместе. Но разве она это заслужила? Как можно приносить ее в жертву ради Шарлотты? Я уже утомилась от драгоценного целомудрия и безупречности этой девицы. Она вызывала у меня зуд во всем теле, как власяница, хотелось, чтобы иногда она падала в грязь, страдала от менструальных болей, потела, рыгала, испускала газы. Даже ее страхи были чрезмерно чисты: все эти безликие убийцы, лабиринты, запретные двери.
Надеюсь, в новой жизни, той, что вот-вот начнется, я буду обращать меньше внимания на плащи и больше — на дырки в чулках, заусенцы, дурные запахи, проблемы пищеварения. Может, стоит попытаться написать настоящий роман — о человеке, который работает в офисе и заводит пошлые, безрадостные романы? Увы, это невозможно, это против моей природы. Мне жизненно необходимы хэппи-энды и то облегчение, когда все оборачивается как надо, и можно, будто рисом, осыпать героев жизненными благами и отпустить в долгую и счастливую жизнь. Дождаться бы финального поцелуя — такого, чтобы у Шарлотты закатились глаза, — и пусть они с Редмондом убираются куда хотят. Когда наконец это произойдет? Когда я смогу забыть о них и заняться собственной жизнью?
Кофе не было, пришлось заварить чай. Потом я собрала нижнее белье отовсюду, где оно росло, — из-под стола, со спинок стульев, — сложила в раковину, залила и принялась натирать волокнистым зеленым мылом. Красноватая вода слабо отдавала железом и подземным газом; унитаз с каждым днем работал все неохотнее. Плохой смыв, плохие сны, может, я от этого так плохо сплю?
Я отжала белье; в нем хрустел песок. Прищепок не нашлось, и я повесила вещи на перила балкона. Затем приняла ванну. Вода была неприятная, розовая, похожая на теплую кровь. Вытершись, я надела последний комплект белья и завернулась в полотенца. Налила еще чашку чая, вышла в темных очках на балкон. Села на пластмассовый стул, откинула голову, закрыла глаза и постаралась выкинуть из головы все мысли. Промыть мозги. Из долины несся монотонный жестяной стук — это мальчик бил по куску железа, отпугивая птиц. Я вся пропиталась светом; кожа изнутри тускло светилась красным.
Было слышно, как внизу, под фундаментом, похороненная мною одежда отращивает себе тело. Процесс почти завершился; скоро она, будто гигантский крот, слепо вылезет из-под земли, потом медленно, тяжело, шатаясь, взберется на холм, подойдет к балкону… существо из плоти, что когда-то была моей, — не могла же она исчезнуть бесследно? Существо без черт, гладкое, как картошка, крахмально-бледное, похожее на одно большое бедро, с лицом, точно грудь без соска… да ведь это Женщина-Гора! Пока я сидела, она успела подняться в воздух и теперь опускалась вниз. Повисев надо мной пару мгновений, словно эманация, словно желатиновый шар — мой призрак, мой ангел, — она обрушилась сверху и поглотила меня. Я барахталась внутри своего бывшего тела и ловила ртом воздух. Замаскированная, невидимая, я задыхалась от белого меха, забивающего нос и рот. Я была уничтожена.
Глава 32
Редмонд расхаживал по террасе. Стояла глубокая ночь; в кустах вздыхал ветер. Редмонд был в трауре. Он казался спокойным, умиротворенным: теперь, после смерти Фелиции — с ней произошел несчастный случай: она утонула, когда Редмонд застиг ее за прелюбодеянием с Оттерли в плоскодонном ялике на реке Пэппл, — его жизнь обрела новый смысл. Они с Шарлоттой собирались пожениться, хотя во избежание сплетен пока были вынуждены держать свои планы в секрете. Редмонд с обожанием поглядел на освещенное окно невесты. После свадьбы он бросит хандрить, оставит свои дикие привычки, остепенится. Она будет играть на фортепиано и читать ему вслух газеты, а он, в шлепанцах, вышитых ее драгоценными ручками, будет сидеть в кресле и наблюдать за веселым танцем огня в камине. У них родятся дети; после смерти сводного брата — его ударило по голове перевернувшимся яликом — Редмонду нужен сын, законный наследник титула графа Оттерлийского. Если вдуматься, все обернулось как нельзя лучше. Странно, что тело Фелиции так и не нашли, несмотря на то что он приказал прочесать дно реки бреднем.
Вдруг кусты зашевелились, кто-то шагнул оттуда и встал перед Редмондом. Это была невероятно толстая женщина в насквозь промокшем платье синего бархата с глубоким вырезом; груди возвышались над лифом, будто две полные луны. Мокрые рыжие пряди липли к раздувшемуся лицу, напоминая струйки крови.
— Ты не узнаешь меня? — хрипло спросила женщина, и Редмонд, к своему ужасу, понял, что это Фелиция.
— Как я рад, что ты не утонула, — сказал он с заметной неискренностью. — Но где же ты пропадала целых два месяца?
Фелиция уклонилась от ответа.
— Поцелуй меня, — страстно попросила она. — Ты не представляешь, как я соскучилась.
Он скользнул губами по белому, липко-влажному лбу. Ее волосы пахли водорослями, бензином, протухшей пищей, дохлой корюшкой. Редмонд украдкой вытер губы рукавом рубашки. Надежда в его груди гасла, подобно догорающей свече: что же теперь делать?
Он с отвращением увидел, что женщина, называющая себя Фелицией, расстегивает платье; ее пальцы неловко теребили крючки.
— Помнишь, когда мы только-только поженились? — шептала она. — Мы пробирались сюда по ночам в полнолуние и ласкали друг друга… — Она жеманно, кокетливо на него посмотрела, но очень скоро это выражение сменилось гримасой душераздирающей тоски: женщина заметила омерзение на лице Редмонда. — Ты меня не хочешь, — разбитым голосом произнесла она и заплакала, ее огромное тело сотрясалось от рыданий. Что он мог поделать? — Ты не хотел, чтобы я возвращалась, — плакала несчастная, — тебе без меня лучше… а ведь мне было так трудно, так трудно, Артур, выбраться из воды и пройти весь этот путь только затем, чтобы вновь быть с тобой…
Редмонд отстранился, озадаченный.
— Какой еще Артур? — спросил он.
Женщина стала таять, как туман, как симпатические чернила, как снег…
По шлаку захрустели шаги. Я услышала их, будто сквозь толстый слой ваты, и с трудом, как во сне, поднялась с кресла. Полотенца упали на пол. Подхватив одно, я попыталась укрыться за дверью, но поздно: мистер Витрони уже вышел из-за угла и как раз проходил под балконом. Все его фломастеры были при нем; под мышкой он нес коричневый бумажный сверток.
Я взялась за перила, придерживая на груди полотенце. Мистер Витрони окинул быстрым взглядом нижнее белье, с которого капала вода, и слегка поклонился.
— Надеюсь, я не мешал? — любезно осведомился он.
— Нисколько, — улыбнулась я.
— Ваши электрические лампочки светятся?
— Да, — кивнула я.
— Вода выходит?
— В доме все отлично, — заверила я, — просто замечательно. Отпуск просто чудесный. Тишина, покой — прелесть. — Мне ужасно хотелось поскорее спровадить его, но он, похоже, настроился продать мне еще одну картину. Я понимала, что мне не отвертеться.
Мистер Витрони опасливо обернулся через плечо, точно боялся, что его здесь увидят.
— Мы заходим внутрь, — сказал он и, заметив мои колебания, добавил: — Я должен с вами говорить.
Я не хотела сидеть с ним за столом в белье и полотенце — отчего-то в помещении это выглядит намного неприличнее, чем на балконе, — и, попросив немного подождать, ушла в ванную и надела платье.
Когда я вышла, он уже сидел за столом, держа на коленях сверток.
— Были в Рим? — спросил он. — Нравилось?
Я вдруг невероятно устала: не о достопримечательностях же он пришел разговаривать.
— Красиво, — сказала я.
— Ваш супруг, он тоже там нравится?
— Да, думаю, да, — ответила я. — Рим ему очень понравился.
— Такой город надо посещать много, чтобы узнать хорошо, — сказал мистер Витрони. — Как женщина. — Он достал табак и принялся скручивать папиросу. — Муж скоро приезжает?
— Очень на это надеюсь. — Я театрально рассмеялась.
— Я тоже надеюсь, что он скоро приезжать. Женщина одна — плохо. Люди будут говорить. — Он прикурил, сгреб остатки табака в пакетик и спрятал в карман, внимательно за мной наблюдая.
— Это вам, — сказал он и протянул мне сверток.
Я рассчитывала увидеть очередное произведение искусства на черном бархате, но, когда развязала веревки и развернула бумагу, передо мной оказалась моя собственная одежда — джинсы и футболка, с такими предосторожностями зарытые мною под домом. Они были выстираны и аккуратно выглажены.
— Где вы это взяли? — спросила я. Может, удастся убедить его, что одежда не моя?
— Мой отец, он находил это в земле, внизу, где carciofl. Он замечал, что там копали, и думал, это неправильно, зарывать вещи, которые еще не старые. Отец не говорит английский, он просил меня возвращать одежда. Моя жена стирал.
— Передайте ему от меня огромное спасибо, — сказала я. — И вашей жене тоже. — Я ничего не могла ему объяснить, ровным счетом ничего, хотя он явно ждал объяснений. Он молчал; мы оба смотрели на мои сложенные вещи.
— Люди говорят про это, — изрек он наконец, — не понимают, зачем вы клали одежду под дом. Они все знают. Только не знают, зачем вы отрезали красивые волосы, которые все помнят с прошлый раз, когда вы приезжали с ваш супруг, и зачем одевали черные очки, как летучая мышь, и почему у вас другое имя. Эти вещи никто не понимает. Все делают такой знак… — мистер Витрони растопырил два пальца, — чтобы злой глаз, который у вас, им тоже не сделал болезнь или несчастье. Я сам в такое не верю, — извиняющимся тоном добавил он, — но старики…
Значит, меня узнали. Ну еще бы. Они здесь помнят все за последние пять тысяч лет. Какая невероятная глупость — вернуться сюда.
— Люди просили меня говорить вам уехать, — продолжал мистер Витрони. — Они думают, ваше несчастье переходить на меня, моя жена так говорит.
— Полагаю, меня считают ведьмой, — рассмеялась я.
Но мистер Витрони был не склонен шутить; он пришел предостеречь меня — что же тут смешного.
— Лучше, если ваш муж тоже приезжал, — сурово произнес он. — А то вот мужчина сегодня утром. Спрашивает вас. Имя, какое вы мне сказали, не знает, говорит, леди, высокая такая, рыжие волосы. Я понимал, что это вы.
— Что? — с излишней поспешностью воскликнула я. — Какой мужчина?
Мистер Витрони пожал плечами, пытливо вглядываясь в мое лицо.
— Думаю, не ваш муж. Он бы знал, где дом. — По моему виду мистер Витрони, наверное, догадался, как я расстроена. Если он прав и это не Артур — тогда кто?
— Как он выглядел? — спросила я. — Что вы ему сказали?
— Я решил сначала говорить вам, — медленно проговорил мистер Витрони. — Сказал, она в Риме, назад через два дня. Тогда и приходить. Ноя ему говорил: может, это не та леди, какую вы искали.
— Спасибо, — сказала я. — Огромное спасибо.
В благодарность за такую доброту придется все рассказать. Я наклонилась к нему и понизила голос.
— Мистер Витрони, — начала я. — Мне приходится скрываться. Потому-то я и назвалась другим именем и постриглась. Никто не должен знать, где я. Кажется, меня хотят убить.
Мистер Витрони не удивился, а только кивнул: такое, мол, часто бывает.
— Что вы делали? — осведомился он.
— Ничего, — заверила я. — Абсолютно ничего. Все ужасно сложно, но это из-за денег. Я довольно богата, и поэтому тот человек, те люди намерены меня убить, чтобы мои деньги достались им. — Мистер Витрони, казалось, поверил, и я продолжила: — Человек, который к вам приходил, может быть кем-то из моих друзей, но не исключено и другое — что это враг. Как он выглядел?
Мистер Витрони развел руками:
— Трудно объяснять. У него красный машина, как ваш. — Негодяй, темнит. Что ему нужно? — Возможно, полиция должна арестовывать этот человек? — предположил он.
— Вы очень добры, — сказала я, — но пока это ни к чему. Я пока не знаю, кто это такой, а кроме того, у меня нет доказательств. Как он выглядел?
— Он был в плащ, — вспомнил мистер Витрони. Ценная информация, ничего не скажешь. — Темный плащ, американский. Он высокий, да, и молодой, не старик.
— С бородой? — уточнила я.
— Борода, нет. Усы да.
Все это ни о чем не говорило. Впрочем, на Фрезера Бьюкенена не похоже.
— Говорил, он репортер, из газета, — добавил мистер Витрони. — Но я не думал, что он репортер. Вы точно не хотели его арестовывать? Это можно устроить, я умею договариваться.
Он что, намекает на взятку? Я вдруг поняла, что это — не дружеский визит, а деловой. И очевидно, что аналогичные переговоры велись с искавшим меня человеком. Иначе мистер Витрони просто объяснил бы, как меня найти, и все. К сожалению, у меня мало денег… Я решила, что должна срочно уехать. Сегодня же вечером отправлюсь в Рим.
— Нет, спасибо, — отказалась я, — постараюсь разобраться сама.
Я встала и протянула мистеру Витрони руку.
— Огромное вам спасибо, — сказала я, — очень мило с вашей стороны прийти и все мне рассказать.
Он был озадачен: возможно, ожидал, что мы заключим сделку.
— Я могу помогать, — предложил он. — Есть один дом, далеко, за город. Вы можете там жить» пока этот человек уезжает, а мы будем возить вам еда.
— Спасибо, — еще раз поблагодарила я. — Вероятно, я воспользуюсь вашим предложением.
Уходя, он потрепал меня по плечу.
— Не бойтесь, — сказал он, — все будут счастливые.
Вечером я упаковала чемодан и отнесла его в машину. Но когда попыталась завести мотор, оказалось, что бак пуст. Ну и тупица, обругала я себя, ведь еще по дороге из Рима заметила, что бензин заканчивается. Но потом сообразила: да его слили!
Глава 33
Не следовало ничего говорить про деньги. Теперь я понимала: заговор налицо. Этого они и добивались, с самого начала. Старикашка с артишоками — шпион, он — отец мистера Витрони, его подослали следить за мной, и, как только ему удалось увидеть меня без маскировки, они разработали свой дьявольский план. Согласившись спрятаться в том домике, я бы лопала в плен. Идти в город просить бензин неразумно: им сразу станет известно, что я намереваюсь уехать. И потом, бензином в городе никто не торгует, за ним придется посылать, и мистер Витрони неизбежно об этом узнает. Придет ко мне, скажет: «Бензин достать невозможно». Я буду умолять, а он — твердить: «Бензин, это очень дорого».
Солдаты или полицейские тоже участвуют в заговоре, и они ему помогут — кто им помешает? Я сама сказала, что никто не знает, где я; открыто напросилась на неприятности. Артуру они скажут, мол, уехала, а куда, черт ее знает. Я же тем временем буду связана и абсолютно беспомощна, меня заставят послать за выкупом, а когда деньги не придут, что они со мной сделают? Убьют и закопают в каменистую землю под оливами? Или запрут в клетку и станут откармливать, по обычаю примитивных африканских племен, но только макаронами, блюдо за блюдом? А потом обрядят в черное атласное белье, вроде того, что рекламируется на задних обложках fotoromanzi, и будут за деньги показывать мужчинам города, и тогда я превращусь в одну из феллиниевских шлюх, гигантских, бесформенных…
Все очень серьезно, — сказала я себе. Соберись. Ты впадаешь в истерику. Ты же не хочешь провести остаток жизни в клетке, жирной шлюхой, пленницей, Матерью-Землей, чтобы на тебя продавали билеты? Тогда необходимо выработать план. Ноу меня в запасе было еще два дня, и я отправилась спать. В кромешной тем ноте мне все равно не убежать, я только потеряюсь, и ничего больше. Или попадусь: ведь за мной, без сомнения, следят.
Среди ночи я проснулась. Под окном, на террасе, раздавались шаги. Потом до меня донесся слабый скрежет: кто-то лез по решетке. Заперто ли окно? Вылезать из кровати и проверять совсем не хотелось. Прижавшись к стене, я смотрела в окно. Показалась голова, затем плечи… в свете луны я увидела, кто это, и сразу успокоилась.
Это всего лишь моя мать, в темно синем костюме с подчеркнутой талией и подложенными плечами, в белой шляпке и перчатках. На лице — макияж, пухлые губы, нарисованные поверх проступающих естественных очертаний. Она беззвучно плакала, как ребенок, прижимая лицо к стеклу; по щекам черными ручейками сбегала тушь.
— Чего тебе? — спросила я, но она не ответила, а лишь протянула ко мне руки: хотела, чтобы я пошла с нею, чтобы мы снова были вместе.
Я сделала несколько шагов к двери. Мать, глядя на меня, заулыбалась всем своим испачканным лицом; неужели поняла, что я люблю ее? Да, я ее любила, но между нами была стена из стекла, стена, сквозь которую мне придется пройти. Мне очень хотелось ее утешить. Вместе мы спустимся по коридору в темноту; я сделаю все, чего она хочет.
Дверь была заперта. Я трясла ее и трясла, пока она не открылась.
Стоя на террасе в рваной ночной рубашке, я дрожала на ветру. Повсюду тьма, луны не видно. Я совсем проснулась; зубы стучали мелкой дрожью, не только от холода, но и от страха. Я вернулась в дом и легла в постель.
На сей раз она подобралась совсем близко, она почти добилась своего. Она никогда меня не отпускала, потому что я не отпускала ее. Это она стояла позади меня в зеркале и ждала за каждым поворотом, это ее голос нашептывал слова… Она была женщиной в барке смерти, трагической дамой с развевающимися волосами и несчастными глазами и женщиной в башне. Ей был невыносим вид из окна, жизнь стала для нее проклятием. Как я могла от нее отказаться? Она тоже хотела свободы; ей пришлось слишком долго быть моим отражением. Что, какое волшебство, какое заклинание освободит ее?
Если Другой Стороне необходимо меня преследовать, почему не послать тетю Лу? Я ей доверяла, мы бы прекрасно беседовали, она бы советовала, что мне делать, как поступить. Но только я не могла представить себе тетю Лу за таким занятием. «Ты справишься, ты все можешь», — говорила бы она, не слушая никаких протестов. Вопреки очевидному тетя Лу отказывалась считать мою жизнь несчастьем.
А мать… почему я должна видеть эти кошмары, идти во сне ей навстречу? Моя мать была — омут, черный вакуум, я никогда не могла доставить ей радость. Да и никому другому тоже. Наверное, хватит и пытаться.
Глава 34
Утром я выпила несколько чашек чая, чтобы взбодриться и успокоиться. Главное — быть как можно спокойнее. Вести себя так, словно все в порядке, все как всегда; никуда не спешить. Схожу, как обычно, за покупками и на почту — пусть думают, что я им доверяю. Можно даже найти мистера Витрони и поговорить про дом, якобы я на все согласна. Дождусь полудня, когда на улицах появятся люди, и тогда спокойно, с одной сумкой, без чемодана, спущусь с холма и поймаю машину до Рима. Много унести не удастся, но моя сумка довольно вместительная.
Я перерыла ящики комода, решая, что можно оставить. Отобрала три пары трусов. Ночные рубашки? Не обязательно, зато черная записная книжка Фрезера Бьюкенена — непременно. Без пишущей машинки обойдусь, а вот «Гонимых любовью» возьму с собой.
Я взяла в руки рукопись, собираясь свернуть в трубочку, чтобы она заняла меньше места. Затем села, начала перебирать страницы и вдруг увидела, в чем моя ошибка и что нужно переделать. Шарлотта должна войти в лабиринт, иного выхода нет. С самого первого дня в Редмонд-Гранже ей хотелось туда попасть, и ни страшные рассказы слуг, ни презрительные намеки Фелиции не могли ее остановить. Однако бедняжка терзалась сомнениями. Что ждет ее в лабиринте — неминуемая гибель или разгадка тайны, которую необходимо найти, чтобы жить дальше? И, что еще важнее; она выйдет замуж за Редмонда, только избегая лабиринта или, напротив, решившись туда войти? Не исключено, что завоевать его любовь можно лишь одним способом: рискнув своей жизнью и предоставив ему возможность себя спасти. Он сумеет разжать руки, сомкнувшиеся на горле Шарлотты (чьи?), и назовет ее своей глупенькой, хоть и храброй, малышкой. И она станет миссис Редмонд, четвертой по счету.
Не ходи в лабиринт, Шарлотта, предостерегла я, учти, это ты делаешь на свой страх и риск. Я всегда берегла тебя, но больше на меня не рассчитывай. Она, как обычно, не обратила на меня ни малейшего внимания; встала, отложила вышивку и приготовилась уходить. Не говори, что тебя не предупреждали, крикнула я вслед. Но уже ничто не могло меня остановить, надо узнать все до конца. Я закрыла глаза…
Когда Шарлотта вошла в лабиринт, был полдень, Она позаботилась о мерах предосторожности: привязала у входа шерстяную нитку от клубка, взятого у миссис Райерсон якобы затем, чтобы починить шаль. Шарлотта не хотела потеряться.
Стены лабиринта представляли собой колючий вечнозеленый кустарник, чрезмерно разросшийся. Видно, что здесь давным-давно никто не ходит, думала Шарлотта, продираясь сквозь заросли. Ветви сопротивлялись, хватали ее за платье, словно желая удержать от необдуманного поступка. Шарлотта, разматывая клубок, повернула налево, затем направо.
Снаружи небо затягивалось облаками, дул холодный февральский ветер; но внутри, под прикрытием густой живой изгороди, было вполне тепло. Потом начало проясняться, вышло солнце; неподалеку запела птица. Шарлотта потеряла счет времени; казалось, она много часов идет по гравиевой дорожке меж колючих зеленых стен. Ей кажется или кусты действительно обрели более ухоженный, аккуратный вид?.. Появились цветы. Но для цветов еще рано. У Шарлотты появилось смутное ощущение, что за ней кто-то наблюдает. Она вспомнила сказки миссис Райерсон о маленьком народце… и тут же посмеялась над собой: как можно было хоть на мгновение поверить предрассудкам? Это всего-навсего лабиринт, обыкновенный лабиринт. И конечно, две предыдущие миссис Редмонд обязаны своей несчастной судьбой чему-то другому.
Кажется, она приближается к центру… И действительно, в очередной раз повернув за угол, Шарлотта вышла на открытую прямоугольную площадку, засыпанную гравием и обрамленную цветочным бордюром. Нарциссы уже распустились. Площадка, увы, была пуста. Шарлотта принялась осматриваться, глядя во все глаза в надежде увидеть нечто, объясняющее дурную репутацию этого места, но ничего не обнаружила. Тогда она повернула и пошла назад той же дорогой, какой пришла. Ей вдруг стало страшно, захотелось поскорее выбраться отсюда, пока не поздно. Она уже ничего не хотела знать — зачем только ее сюда занесло! Шарлотта побежала, но, поскольку на бегу она пыталась сматывать клубок, ее ноги безнадежно запутались. Бедняжка упала, и в тот же миг чьи-то железные пальцы схватили ее за горло… Она пробовала кричать, сопротивляться, ее глаза выкатились из орбит, она дико озиралась по сторонам: где же Редмонд?..
За ее спиной раздался ядовитый смех — Фелиция!
— Здесь нет места нам обеим, — проговорила она, — поэтому одной придется умереть.
Сознание Шарлотты уже начинало меркнуть, когда кто-то внезапно отбросил Фелицию в сторону, словно груду старого, ненужного тряпья, и Шарлотта увидела над собой темные глаза Редмонда.
— Дорогая моя, — хрипло выдохнул он, Сильные руки подняли ее, теплые губы прижались к ее губам…
Вот так все должно быть — так всегда было, — но только почему-то уже не кажется правильным. Где-то я свернула не в ту сторону; что-то просмотрела, какое-то событие, знак. Придется это проиграть, отыскать подходящее место и воспроизвести всю сцену. Я подумала о садах Кардинала в Тиволи, с их сфинксами, фонтанами и многогрудыми богинями. Что ж, годится, там масса дорожек. Сегодня же туда поеду…
Да, но я забыла о неизвестном и машине с пустым бензобаком; нужно отложить книгу и сосредоточиться на побеге.
На этот раз я исчезну по-настоящему, без следа. Ни одна живая душа не будет знать, где я, — ни Сэм, ни даже Артур. Я стану полностью свободна; ни лоскутка прошлого, ни цепляющихся пальцев. После этого я смогу делать все, что захочу: держать бар, вернуться в Торонто и стать массажисткой… может, именно так и следует поступить? Или остаться в Италии и выйти замуж за торговца овощами: мы поселимся в маленьком каменном домике, я начну рожать детей и толстеть, мы станем есть горячую пищу и мазаться маслом, смеяться над смертью и жить настоящим, у меня будет узел на голове, усы и большой зеленый фартук с цветами. Быт, будни, церковь по воскресеньям, грубое красное вино, я стану теткой, бабушкой, все будут меня уважать.
Только все это отчего-то неубедительно. Почему любая моя фантазия непременно оборачивается ловушкой? Я вдруг ясно увидела, как прямо в фартуке и с узлом вылезаю в окно, не обращая внимания на крики детей и внуков. Что ж, надо смотреть правде в глаза: я человек искусства — искусства убегать от действительности. Да, иногда я пою о любви и преданности, но истинный роман моей жизни — роман Гудини, цепей и запертого сундука; кандалы и избавление от них. Разве меня когда-либо интересовало что-то другое?
Эта мысль меня совсем не огорчила. Напротив, мне было хоть и страшно, однако легко. Вот, значит, как на меня действует опасность?
Я, напевая, вымыла голову, будто собиралась на бал. Сошло довольно много коричневой краски, но меня это уже не занимало.
После, даже не вытерев ног, я вышла на балкон сушить волосы. Дул ветерок; далеко внизу, в долине, слышались выстрелы — должно быть, палили в птиц. Они здесь отстреливают практически все, что движется, запекают певчих птичек в пироги. Музыка, прожеванная жадными ртами. Глаза и уши тоже чувствуют голод, но не так явно. Отныне я буду танцевать только для себя самой, подумала я и прошептала: «Не позволите ли натур вальса?»
Я приподнялась и начала кружиться, сначала неуверенно, робко. Воздух наполнился сиянием, все вокруг заискрилось. Я стала раскачивать поднятыми руками в такт нежной музыке — я хорошо ее помнила, я помнила все движения и жесты. До земли было высоко; голова слегка закружилась. Я закрыла глаза. За плечами выросли крылья, чья-то рука, осторожно скользнув, обвила мою талию…
Черт! Я впорхнула прямо в разбитое стекло — босиком, естественно. Вот вам и бабочка. Оставляя кровавый след, я захромала в комнату за полотенцем. Вымыла ноги в ванне; подошвы напоминали мясной фарш. Настоящие красные башмачки, ноги, наказанные за умение танцевать. Либо танцы, либо любовь хорошего человека. Ноты боялась танцевать из-за нелепого страха, что тебе отрежут ноги, чтобы ты больше этого не делала. Ты преодолела свой страх, танцевала — и лишилась ног. И хорошего человека тоже — он бросил тебя за любовь к танцам.
Но я выбрала любовь, мне был нужен хороший мужчина; кому не угодил мой выбор? Собственно, я и баядеркой-то не была. Медведь в цирке не танцует, так только кажется; он встает на задние лапы, чтобы его не кололи острыми стрелами. А у меня здесь даже пластыря нет… Я беспомощно сидела на краю ванны, слезы текли по щекам, из мелких порезов на ступнях сочилась кровь.
Я перешла в комнату и легла на кровать, положив ноги на подушку, чтобы остановить кровотечение. Как я теперь смогу убежать на своих изрезанных ногах?
Глава 35
Через пару часов я встала. С ногами все не так уж скверно, ходить можно. Я потренировалась, ковыляя по комнате. Каждый шаг отзывался несильным, но острым уколом. Русалочка снова в строю, подумала я. Точнее, Русалище.
Придется идти в город пешком, тащиться сквозь строй черных старух. Они будут показывать пальцами рожки, посылать вслед проклятия, велят детям кидать в меня камни. Что они видят, эти глаза, за враждебными окнами? Женщину-чудовище, огромную, затмевающую собой все — здесь уж во всяком случае… Она великанскими шагами спускается с холма; волосы дыбом, словно наэлектризованные; из пальцев бьют злые тысячевольтовые разряды; зеленые глаза, спрятанные за черными очками туристки или мафиози, полыхают кошачьим огнем… Берегитесь, тетки, подберите свои сосиски в черных чулках, не то долбану. Не спасут ни ваши обереги, ни молитвы вашим святым. Что они думают? Что по ночам я летаю ужасным москитом и пью кровь из больших пальцев их толстых ног? Как сделать, чтобы они меня полюбили? Обрядиться в черное, напялить черные чулки?
Может, мать назвала меня вовсе не в честь Джоан Кроуфорд? Может, это версия для прикрытия, а назвали меня в честь Жанны Д’Арк? Мать что, не знала, чем кончают такие женщины? Их обвиняют в ведовстве и привязывают к столбу, из них получаются великолепные факелы; звезда — это шар горящего газа. Но я же трусиха, я готова отказаться от победы, лишь бы не гореть на костре, я лучше возьму попкорн, сяду на трибуне и буду вместе со всеми наблюдать за происходящим. Когда начинаешь слышать голоса, твое дело плохо — особенно если ты им веришь. Жанна вспыхнула, как вулкан, как ракета, как рождественский пудинг, а англичане, глядя на это, вопили от радости. Пепел развеяли по реке; осталось одно сердце.
Я поднялась на холм, мимо черных старух, сидящих на ступенях, и, не замечая враждебных взглядов, пошла к почте. Полицейские или солдаты были на месте; массивная дама в окошечке тоже.
Говорить ничего не пришлось — она меня уже знала и молча протянула очередное коричневое послание от Сэма. Внутри, судя по всему, были вырезки из газет. Я резко надорвала конверт.
Действительно, статьи; но сверху лежало письмо из адвокатской конторы на хорошей плотной бумаге:
Уважаемая мисс Делакор,
Мой клиент, мистер Сэм Спински, просил меня переслать Вам нижеследующие документы. По его мнению, Вы можете помочь разрешить затруднительную ситуацию, в которой он оказался. Также мистер Спински потребовал, чтобы я ни в коем случае не раскрывал Ваше местонахождение вплоть до его дальнейших указаний.
Закорючка подписи; под письмом статья:
ИЗВЕСТНАЯ ПОЭТЕССА СТАЛА ЖЕРТВОЙ ЧИСТКИ РЯДОВ ТЕРРОРИСТОВ?
Забыв о конспирации, я опустилась на скамейку прямо рядом с полицейским. Какой ужас. Сэм и Марлена арестованы, их обвиняют в убийстве — моем убийстве, их по-настоящему посадили в тюрьму. В голове мелькнуло: как должна быть рада Марлена… с другой стороны, сидеть из-за меня, а не из-за какой-нибудь забастовки или демонстрации… это наверняка портит ей все удовольствие. И вообще — тюрьма есть тюрьма. Но они пока молчат, это ясно.
Все дело в том семействе на пляже: они видели, как я боролась с волнами и ушла под воду. А после прочитал и в газете интервью с Марленой, где она утверждала, что мне бросили спасательный круг. Но никакого круга в лодке не оказалось вовсе: полиция допросила работника прокатной станции, и он подтвердил этот факт. А на носу парусника нашли мое платье, что сразу вызвало подозрения следствия. Глава семейства отдыхающих, мистер Морган, заявил, что, услышав крики (это невозможно, все происходило слишком далеко и при слишком сильном ветре), он посмотрел в нашу сторону — и как раз вовремя. Он увидел Сэма и Марлену, которые перевешивались за борт, якобы сразу после того, как меня столкнули. В газете поместили фотографию мистера Моргана. Мою тоже — ту, «предсмертную», где я улыбаюсь. У мистера Моргана был серьезный, ответственный вид; настал его звездный час, он наконец обрел значимость, сбылись его заветные мечты.
Бедняга Сэм. У него, наверное, уже вывернули карманы, отобрали шнурки, повертели пальцем в заднем проходе… Его обработали дезинфицирующим раствором, а потом старательно допрашивали два полицейских, добрый и злой. Добрый предлагал кофе и сигареты, злой давил на психику — а все из-за моей глупости и трусости. Надо было сидеть дома и смотреть правде в глаза. Несчастный добряк Сэм; при всех его радикальных теориях он и мухи не обидит.
Меня называли «ключевой фигурой» таинственного подрывного заговора. Судя по всему, отец Марлены заявил о пропаже динамита, Марлена сломалась, призналась в краже, однако предъявить похищенное не могла и сказала, что за взрывчатку отвечала я. Она также рассказала о подержанном автомобиле, но его никак не удавалось найти. Полиция считала, что «ячейке» Сэма пришлось меня ликвидировать, ибо я слишком много знала и угрожала их выдать. Артура взяли под арест, допрашивали, но потом отпустили. Было очевидно, что он ни при чем и ничего не знает.
Я просто обязана вернуться и всех спасти. Но возвращаться нельзя. Может, послать в полицию что-нибудь для опознания, чтобы стало понятно, что я жива? Вот только что? Палец, автограф, зуб?
Я стала подниматься со скамьи, одновременно засовывая бумаги в сумку. Вышла на улицу, направилась к холму — и увидела мистера Витрони. Он сидел за столиком уличного кафе с каким-то человеком. Разглядеть мужчину было невозможно, он сидел ко мне спиной. Ясно одно — это тот самый. Вернулся. Не запылился.
Мистер Витрони меня тоже заметил: он смотрел мне прямо в глаза. Я чуть ли не бегом бросилась через площадь, но потом приказала себе замедлить шаг. Обернулась я только раз: мистер Витрони встал из-за стола и пожимал руку мужчине…
Едва завернув за угол, я припустила во всю прыть. Надо успокоиться, надо собраться, надо взять себя в руки. Изрезанные ступни, касаясь мостовой, будто кричали от боли.
Глава 36
Наконец я оказалась у своего балкона. Солнце садилось, и под его лучами осколки стекла вспыхивали яркими искорками. Мое отражение в зеркале окна пробежало рядом со мной: темноликое, окруженное нимбом всклокоченных красных волос.
Я отперла дверь, вошла. Внутри никого — пока никого, у меня еще есть время… Я толком не разглядела незнакомца. Возможно, мне удастся сбежать. Дождусь, когда он пройдет под балконом, осторожно проберусь в ванную и запрусь там. А пока будет стучать в дверь, встану на унитаз и вылезу в окошко.
Я пошла в ванную посмотреть на проем. Слишком узко, не протиснуться. Кому охота, чтобы его арестовывали — или интервьюировали, — когда он застрял? Задница — дома, а голова на улице. Как-то неэлегантно.
Может, спрятаться в артишоках? Или быстро сбежать с холма и исчезнуть, чтобы меня никогда больше не нашли? Но рано или поздно меня обязательно поймают. Нет, надо защищаться, причем собственными силами. Возвращаться отказываюсь. Я пошла на кухню и, обхватив за горлышко, вытащила из помойного ведра бутылку из-под «Чинзано».
Затем притаилась за дверью — так, чтобы меня не было видно с улицы, — и стала ждать. Время шло; ничего не происходило. Что, если я не права и с мистером Витрони был совсем другой человек? Или никакого человека вообще не было; мистер Витрони все выдумал, чтобы меня напугать? Я занервничала. Мне вдруг пришло в голову, что я слишком много сижу на корточках за закрытыми дверями, прислушиваясь к голосам с другой стороны.
Дверь была самая обычная. За стеклянной панелью наверху виднелся кусочек внешнего мира: голубое небо, серовато-розовые облака.
В лабиринт она вошла в полдень. Ею владела решимость раскрыть наконец его тайну. Слишком долго он наводил страх на окружающих. Она не раз просила Редмонда его срыть, но он не соглашался. Говорил, что семья владеет лабиринтом уже много поколений. Казалось, ему неважно, что там пропало столько людей.
Она миновала несколько поворотов без всяких приключений, стараясь запоминать путь и фиксируя в памяти всевозможные мелочи: форму куста, окраску цветка. Дорожка была посыпана новым гравием; тут и там желтели нарциссы.
Неожиданно для себя она вышла на центральную площадку. Сбоку стояла каменная скамья, и на ней сидели четыре женщины. Две из них сильно напоминали саму Фелицию: те же рыжие волосы, зеленые глаза, маленькие белые зубы. Третья, дама средних лет, была одета в странное платье, доходившее только до середины икры; на шее висел кусок противного драного меха. Четвертая, в розовых колготках и короткой розовой юбочке с блестками, поражала своей толщиной. Из головы у нее торчали усики, как у бабочки, а к спине были прикреплены крылья, явно искусственные. Фелицию потряс внешний вид женщины в розовом, но хорошее воспитание не позволяло ей это показать.
Женщины тихонько переговаривались между собой.
— Мы тебя ждали, — сказали они; первая подвинулась, освобождая место. — Догадывались, что пришла твоя очередь.
— Кто вы такие? — удивленно спросила Фелиция.
— Мы — леди Редмонд, — печально ответила женщина средних лет.
— Все четверо, — пояснила толстуха с крыльями.
— Здесь, должно быть, какая-то ошибка, — запротестовала Фелиция. — Леди Редмонд — это я.
— Да-да, мы знаем, — сказала первая женщина. — Но у всякого мужчины бывает несколько жен. Иногда одновременно, иногда по очереди. А иногда — даже те, о которых ему ничего не известно.
— Но как вы сюда попали? — воскликнула Фелиция. — И почему не хотите выбраться на волю?
— На волю? — переспросила первая женщина. — Мы все пробовали это сделать. И это была наша ошибка.
Фелиция обернулась и увидела, что дорожка, по которой она пришла, зарастает, прячется за новыми ветками; ее уже нельзя найти… Она заперта здесь вместе с этими женщинами! Но какие они странные… слишком уж бела кожа, слишком мутны глаза… Тут Фелиция обратила внимание, что сквозь бледные тела женщин неясно просвечивают очертания скамьи.
— Единственный выход отсюда, — проговорила первая женщина, — через вон ту дверь.
Фелиция увидела с другой стороны площадки дверь, которая стояла отдельно, сама по себе. Она обошла дверь кругом: с обеих сторон одно и то же. Гладкая поверхность, круглая ручка, наверху — небольшая стеклянная панель, сквозь которую видны голубое небо и серовато-розовые облака.
Фелиция взялась за ручку, повернула ее. Дверь распахнулась… На пороге, ожидая ее, стоял Редмонд. Она хотела броситься к нему в объятия, рыдая от облегчения, но заметила странное выражение его глаз и вдруг поняла: Редмонд — убийца! Тайный убийца. Он хочет разделаться с нею так же, как разделался с предыдущими женами… Тогда она останется с ними в лабиринте навсегда… Он хочет заменить ее новой женой, стройной и безупречной…
— Не прикасайся ко мне, — сказала Фелиция, отступая назад. Она отказывалась признать, что обречена. Здесь, по эту сторону двери, ей ничто не грозит. Тут с Редмондом начала происходить череда диковинных превращений. Он искусно менял внешность, пытаясь переманить Фелицию к себе. На его лице выросла белая марлевая повязка, затем — лиловатые тонированные очки, а после — рыжая борода и усы, которые медленно Растаяли, сменившись горящими глазами и зубами-сосульками. … Потом исчез плащ, и он остался стоять, печально глядя на Фелицию; на нем была водолазка…
— Артур? — удивилась она. Простит ли он ее когда-нибудь?
Редмонд вновь облачился в свой оперный плащ. Его рот был тверд и алчен, глаза горели.
— Позвольте мне увезти вас, — прошептал он. — Я вас спасу. Мы с вами будем танцевать вечно, вечно.
— Вечно, — повторила она, сдаваясь. — Вечно. — Когда-то ей так хотелось услышать эти слова, всю свою жизнь она надеялась, что кто-нибудь ей их скажет… Она представила, как скользит по бальному залу, почувствовала сильную руку на своей талии…
— Нет, — вдруг вскричала она, — я знаю, кто вы такой!
Плоть упала с его лица, обнажив голый череп; он шагнул к ней, потянулся к ее горлу…
Я открыла глаза. С улицы, с дорожки, доносились шаги. Настоящие. Кто-то прошел по балкону и остановился перед дверью. Чья-то осторожная рука постучала, раз, другой.
У меня еще был выбор. Я могла притвориться, что меня нет. Или ничего не делать, просто подождать. Изменить голос, сказать, что это не я. Но стоит мне повернуть ручку, как дверь откроется, и я окажусь лицом к лицу с тем, кто стоит за порогом, кто пришел за мной, за моей жизнью.
Я открыла. Я знала, кто он такой.
Глава 37
В общем-то, я не хотела бить его по голове бутылкой из-под «Чинзано». То есть я, безусловно, планировала ударить, но в этом не было ничего личного. Я ведь его никогда в жизни не видела. Абсолютно посторонний человек. Думаю, я просто слишком увлеклась: он так напоминал кого-то другого…
И уж конечно, я не думала, что он так надолго вырубится; вот типичный пример недооценки собственных сил. Я была в ужасе, особенно когда увидела кровь. Как же я могла его бросить? А вдруг сотрясение? Опять же, потеря крови… в общем, я велела мистеру Витрони привести врача. Сказала, что приняла этого человека за взломщика. К счастью, он был в отключке и не мог опровергнуть мои слова.
Очень мило с его стороны, что он, придя в себя, не стал на меня заявлять. Сначала я думала, что это ради интервью: журналисты все такие. Конечно же, я слишком много болтала, но оно и понятно: нервы. Статья, когда он ее напишет, получится, что и говорить, странная; и ведь самое удивительное, что в ней на сей раз нет ни слова лжи. Ну, почти. Пара имен, еще кое-что, но в целом — чистая правда. Полагаю, у меня была возможность отказаться от интервью, симулировать амнезию или нечто в этом роде… сбежать, в конце концов; вряд ли он сумел бы меня найти. Сама удивляюсь, почему не захотела так поступить, — я же всегда боялась разоблачения. Но почему-то было невозможно уехать и оставить беднягу одного, в больнице, где ему совершенно не с кем поговорить — особенно после того, как я чуть не угробила его по ошибке.
Он, должно быть, очень удивился, когда очнулся на больничной койке. Шутка ли, семь швов. Мне до сих пор стыдно. И его пальто стало ни на что не похоже, но я сказала, что в химчистке все выведут, и даже предлагала заплатить, только он не позволил. Тогда я принесла цветы; розы найти не удалось, так что это было что-то желтое, вроде подсолнухов. Они слегка подвяли, и я сказала:
— Может, вы попросите медсестру положить их ненадолго в воду? — Он, кажется, был доволен.
И так любезно с его стороны оплатить мне билет на самолет. Я обязательно верну деньги, как только налажу свою жизнь. Первым делом надо вытащить из тюрьмы Сэма и Марлену, я перед ними в долгу. Это адвокат Сэма сообщил, что я жива; и можно ли на него за это сердиться, ведь он просто выполнял свою работу. Еще надо будет повидаться с Артуром, пусть даже и не хочется: все эти объяснения, его безмолвный гнев… Но после выхода статьи он бы так или иначе узнал всю правду. Он любил меня, так сказать, на ложных основаниях, поэтому я не должна слишком огорчаться, когда его чувства остынут. Думаю, он пока даже не получил мою открытку — я забыла отправить ее авиапочтой.
А дальше… у меня нет никаких определенных планов. Разумеется, поднимется шумиха, и я почувствую себя полной идиоткой, но в этом, если честно, не будет ничего нового. Наверняка скажут, что мое исчезновение было рекламным трюком… впрочем, с «Костюмированной готикой» все равно покончено, судя по всему, она принесла мне один вред. Возможно, я займусь научной фантастикой. Будущее привлекает меня куда меньше, чем прошлое, ноя уверена, что для людей оно важнее. Я все думаю, что мне, как непременно сказала бы моя мать, следует извлечь урок из произошедшего.
Но сейчас мне проще всего оставаться в Риме — я нашла совсем недорогой pensione — и ходить в больницу в приемные часы. Он пока не ни кому говорил, где я, согласившись дать мне одну неделю. Он очень приятный человек, правда, с не очень интересным носом, однако, следует признать, в забинтованном мужчине есть нечто… И потом, я вдруг поняла, что он единственный, кто хоть что-то обо мне знает. Наверное, оттого, что раньше я никогда никого не била по голове бутылкой, эта сторона моей личности оставалась скрыта от окружающих. Как и я сама, если уж на то пошло.
Словом, получилась жуткая неразбериха, с другой стороны, я никогда не была аккуратной особой.