— Она обращала к вам заметки в своем дневнике, — объясняет Навина, — и оставляла его на столе, потому что вы спали допоздна, а ей нужно было идти на работу, но потом вы просыпались и читали ее послания. И писали под ними ответ. В ежедневнике с черной обложкой, точно таком же, как те, в которых она разрабатывала карты и списки для Альфляндии. Каждая страница — отдельный день. Неужели вы не помните?
— Ах, это, — Гэвин что-то смутно припоминает. Лучше всего ему помнится пронизанное сиянием утро после ночей с Констанцией. Первая чашка кофе, первая сигарета, первые строки первого стихотворения, проступающие словно по волшебству. Те стихи по большей части оказывались весьма годными. — Да, смутно припоминаю. Как вы об этом узнали?
— Он оказался в ваших бумагах, — объясняет Навина. — Дневник. Бумаги сейчас хранятся в Остинском университете. Вы их продали. Припоминаете?
— Я продал свои бумаги? Какие бумаги?
В памяти пусто, провал, словно прореха в паутине, такие провалы настигают его время от времени. Он не помнит ничего подобного.
— Ну, строго говоря, это я их продала. Я вела переговоры. Ты попросил меня взять это на себя. Ты тогда работал над переводом «Одиссеи». Вы знаете, он с головой уходит в работу, — продолжает Рейнольдс, обращаясь к Навине. — Он бы и поесть забывал, если бы я его не кормила.
— А то я не знаю! — восклицает Навина. Они обмениваются заговорщическим взглядом: «Гениям нужно потакать». Гэвин думает, что это лишь более лестная для него интерпретация другой максимы: «Старым пердунам нужно подыгрывать».
— Теперь давайте посмотрим второй клип, — говорит Рей, подаваясь вперед. «Смилуйся! — про себя умоляет Гэвин. — Я растянут на дыбе. Эта юная принцесса совсем загнала меня. Я понятия не имею, о чем она говорит! Давай заканчивать!»
— Я устал, — говорит он вслух, но, похоже, недостаточно громко: у этих двоих есть повестка дня, которую они намерены выполнить.
— Это интервью, взятое несколько лет назад. Его можно найти на Ютьюбе. — Навина щелкает стрелку, и изображение начинает двигаться — на этот раз оно цветное и со звуком. — Это на Всемирном съезде любителей фантастики в Торонто.
Гэвин смотрит с нарастающим ужасом. Хрупкую старушку с невесомыми прядками седых волос интервьюирует мужчина, одетый, как герой сериала «Звездный путь»: у него фиолетовая кожа и гигантский череп с пульсирующими венами. Клингон, догадывается Гэвин. Он мало что знает об этом разделе популярной культуры, но студенты с его поэтических семинаров неизменно пытались его просветить, когда затрагивали эту тему в своих стихах. Еще на экране женщина с блестящим пластиковым лицом.
— Королева боргов, — шепчет Навина. Заголовок ютьюбовского клипа утверждает, что эта старуха — Констанция, но Гэвин отказывается верить.
— Мы очень рады, что сегодня с нами человек, которого можно назвать бабушкой фэнтези двадцатого века, прародительницей тенденции к созданию миров, — говорит королева боргов. — Сама К. В. Старр, автор всемирно знаменитого цикла про Альфляндию. Как вас называть — Констанция или мисс Старр? Или К. В.?
— Как хотите, — отвечает Констанция. Ибо это воистину Констанция, хотя и сильно усохшая. На ней кардиган с люрексом — он висит как на вешалке. Волосы в пушистом беспорядке, как перья-эгреты, шея — палочка от эскимо. Констанция озирается кругом, щурясь, будто ошарашена ярким светом и шумом. — Мне все равно, как меня называют, и все такое. Единственное, что меня когда-либо волновало, — это дело моей жизни, Альфляндия.
Ее кожа странно светится, словно фосфоресцирующий гриб.
— А вы не думали, что совершаете очень смелый поступок? Тогда, давно, когда вы только начинали? — спрашивает клингон. — Ведь тогда весь этот жанр был мужским царством?
Констанция запрокидывает голову и хохочет. Ее смех — воздушный, невесомый — когда-то был очарователен, но теперь кажется Гэвину гротескным. Неуместная девичья игривость.
— О, тогда на меня никто не обращал внимания, — говорит она. — Так что это нельзя назвать смелостью. И вообще я использовала инициалы. Поначалу никто не знал, что я не мужчина.
— Как сестры Бронте, — говорит клингон.
— Ну вряд ли уж так. — Констанция смотрит искоса и преувеличенно скромно хихикает. Неужели она флиртует с этим фиолетовым венозным черепом? Гэвин морщится.
— Вот теперь у нее и правда усталый вид, — говорит Рейнольдс. — Интересно, кто ее так ужасно загримировал? Им не стоило использовать минеральную пудру. Сколько ей точно лет?
— Так как же именно создаются миры? — продолжает королева боргов. — Прямо так, из ничего?
— О, я никогда не творю из ничего, — теперь Констанция серьезна, в этой своей дурацкой манере, словно говорит: «Смотрите все, теперь я серьезна!» Гэвина этот ее вид никогда не убеждал: она выглядела как девочка, напялившая мамины туфли. Впрочем, тогда он и эту серьезность находил очаровательной; теперь же считает ее фальшивой. Какое право она имеет быть серьезной?
— Видите ли, — продолжает Констанция, — все, что есть в Альфляндии, основано на чем-то из реальной жизни. Разве может быть иначе?
— Это и к персонажам относится? — спрашивает клингон.
— Ну да, но иногда я беру черты от разных людей и соединяю в одном персонаже.
— Совсем как мистер Картофельная Голова, — говорит королева боргов.
— Мистер Картофельная Голова? — повторяет Констанция. — В Альфляндии нет никого с таким именем.
— Это детская игрушка, — объясняет королева боргов. — Картошка, на которую можно прилеплять разные носы и уши.
— А… Это было уже после меня. После того как я была ребенком, — добавляет Констанция.
Воцаряется пауза, которую прерывает клингон.
— В Альфляндии множество негодяев! Их вы тоже взяли из реальной жизни? — Он хихикает. — Богатый выбор!
— О да. Негодяев — в особенности, — отвечает Констанция.
— Значит, например, — говорит королева боргов, — завтра, идя по улице, я могу встретить Милзрета Красную Руку?
Констанция снова запрокидывает голову и хохочет, Гэвин скрежещет зубами. Кто-то должен ей сказать, чтобы она не открывала рот так широко: становится видно, что у нее дальних зубов не хватает.
— О боже, я надеюсь, что нет! Во всяком случае, не в этом костюме. Но у Милзрета в самом деле был реальный прототип.
Она задумчиво смотрит с экрана — прямо в глаза Гэвину.
— Какой-нибудь бывший возлюбленный? — спрашивает клингон.
— О нет, — отвечает Констанция. — Скорее политик. Милзрет — очень политическая фигура. Но я действительно поместила одного из своих бывших возлюбленных в Альфляндию. Он и сейчас там. Но вам его не увидеть.
— Ну, пожалуйста, расскажите, — королева боргов убийственно улыбается.
Констанция напускает на себя заговорщицкий вид.
— Это секрет! — Она озирается, словно подозревая, что сзади подслушивает шпион. — Я не могу вам сказать, где он. Не хочу нарушить, ну знаете, хрупкое равновесие. Это было бы опасно для нас всех!
Не выходит ли ситуация из-под контроля? Может, Констанция слегка чокнулась? Видимо, королеве боргов приходит в голову то же самое — она быстренько закругляет интервью.
— Это была большая честь для нас, большая радость, огромное вам спасибо! Мальчики и девочки, давайте от души похлопаем К. В. Старр!
Слышатся аплодисменты. У Констанции растерянный вид. Клингон берет ее под руку.
Моя золотая Констанция. Она растеряна. Сбилась с пути. Потерялась. Заблудилась.
Экран меркнет.
— Правда, здорово? Она совершенно потрясающая, — говорит Навина. — И вот я подумала, может быть, вы мне хоть намекнете… Ну, она практически прямым текстом говорит, что вставила вас в Альфляндию, и для меня… для моей диссертации было бы просто потрясающе важно, если бы я могла вычислить, кого именно она с вас списала. Я вычеркнула всех, кто не подходил, и у меня остался список из шести кандидатов. Я составила перечень их характеристик, волшебных суперсил, атрибутов и гербов. Мне кажется, что вы — Томас-Рифмач, потому что он единственный поэт во всем цикле. Хотя он скорее пророк, потому что его суперсила — ясновидение.
— Какой Томас? — холодно переспрашивает Гэвин.
— Рифмач, — запинается Навина. — Это из баллады, известный персонаж. Из баллад Чайлда. Его украла королева волшебной страны, и ему пришлось ехать на коне по колено в крови, и семь лет про него никто на земле не слышал, а потом, когда он вернулся, его стали называть Верным Томасом за то, что он мог предсказывать будущее. Только в Альфляндии его, конечно, не так зовут — там он Хлювош Кристальное Око.
— Неужели похоже, что у меня стеклянный глаз? — совершенно серьезно спрашивает Гэвин. Она у него еще попотеет.
— Нет, но…
— Это совершенно точно не я, — говорит Гэвин. — Хлювош Кристальное Око — это Эл Пэрди.
Эта ложь доставляет ему невероятное наслаждение. Большой Эл, с его стихами про столярное дело, работник фабрики по производству кровяной муки — похищен королевой фей! О, если Навина это вставит в свою диссертацию, он будет ей по гроб жизни благодарен. Она и кровяную муку туда вплетет, у нее все сойдется. Но он сохраняет серьезное лицо; смеяться ни в коем случае нельзя.
— Откуда ты знаешь, что это Эл Пэрди? — подозрительно спрашивает Рейнольдс. И поясняет, обращаясь к Навине: — Не забывайте, что Гэви — ужасный лжец. Он и собственную биографию подтасует. Ему это кажется забавным.
Но Гэвин обходит ее:
— Откуда мне знать, как не от самой Констанции? Она часто обсуждала со мной своих персонажей.
— Но Хлювош Кристальное Око появляется только в третьем томе, — говорит Навина. — «Возвращение призрака». А он вышел гораздо позже… Ну то есть я хочу сказать, нет никаких письменных свидетельств, а вы с Констанцией тогда уже расстались.
— Мы встречались втайне. Мы виделись тайно многие годы. В туалетах ночных клубов. Нас влекла друг к другу роковая страсть. Нас бы и дикие лошади не оторвали друг от друга.
— Ты никогда не говорил мне! — восклицает Рейнольдс.