Его деньги, ведь именно благодаря ему Ирена и другие двое теперь могут позволить себе этих самых адвокатов. По высшему разряду, не хуже, чем у него самого; хотя свара между адвокатами Джеку совершенно не нужна. Когда гиены дерутся за еду, жертвой всегда становится клиент: из него вырывают зубами куски, обгрызают, словно он попал в мешок с хорьками, с крысами, с пираньями, и в итоге остается лишь обрывок, клочок кожи, кусок ногтя.
Так что он вынужден раскошеливаться — десятилетие за десятилетием, поскольку, как ему указали (совершенно справедливо), в суде у него не будет ни единого шанса. Он ведь подписал тот адский договор. Красной, горячей кровью.
Когда они подписывали договор, все четверо были студентами. Не сказать, чтобы совсем нищими — иначе они не получали бы так называемого высшего образования, а ремонтировали дороги, потрескавшиеся от зимних холодов, или обугливали гамбургеры в фастфуде за минимальную зарплату, или отсасывали у клиентов в дешевых барах, воняющих блевотиной (во всяком случае, Ирена). Нищими они не были, но лишних денег у них тоже не водилось. Они кое-как перебивались летними подработками, выпрашивали займы у родственников-скряг или (как Ирена) получали скудную стипендию.
Познакомились они в студенческой пивной, где разливное пиво стоило десять центов за кружку, — там подобралась кучка завсегдатаев, которые приходили острить, жаловаться и хвастаться. Только не Ирена, она таким никогда не занималась. Зато она, как общая мамочка, расплачивалась по счету, если все остальные сильно набирались и забывали, где у них лежат деньги, или вообще хитрили и приходили без денег — впрочем, она потом обязательно выбивала долг из должника. Они четверо открыли, что их роднит желание поменьше платить за жилье, и вот сняли дом вместе — прямо рядом с университетом.
То было в начале шестидесятых, когда студенты еще могли себе позволить снять дом в районе университета, хотя бы даже и узкий, с остроконечной крышей, трехэтажный, душный летом и промороженный зимой, запущенный, воняющий мочой, с отстающими обоями, кривыми полами, лязгающими батареями, кишащий крысами и тараканами типовой викторианский дом красного кирпича в ряду таких же. Лишь гораздо позже эти дома были объявлены архитектурными памятниками — теперь, чтобы купить такой, придется продать почку; и они обвешаны мемориальными табличками, этим занимаются разные дебилы, которым делать больше нефиг, кроме как развешивать мемориальные таблички на безобразно дорогой, вылизанной, навороченной недвижимости.
Его собственный дом — тот, в котором был подписан злополучный контракт, — тоже обзавелся табличкой. На ней написано — сюрприз! — что он, Джек, когда-то жил в этом доме. Джек как бы и сам знает, что он тут раньше жил, и в напоминаниях не нуждается. Ему совершенно ни к чему читать собственное имя, «Джек Дейс, 1963–1964», как будто он прожил на свете только один год, и все, что ниже мелким шрифтом: «В этом доме был создан шедевр мировой литературы в жанре хоррора «Мертвая рука тебя любит»».
При виде эмалированной овальной бело-синей таблички Джеку хочется закричать: «Я не идиот! Я все это и так знаю!» Ему хочется забыть про табличку, вообще всю эту историю забыть как можно прочней, но он не может — словно прикован за ногу к этому дому. Он приходит сюда полюбоваться каждый раз, когда оказывается в городе — когда идет очередной кинофестиваль, литературный фестиваль, комикс-конвент, шабаш любителей ужастиков или еще что-нибудь такое. С одной стороны, табличка напоминает ему о том, каким дураком он был, что подписал договор; с другой стороны, он самым жалким образом тешит свое тщеславие, перечитывая слова «шедевр мировой литературы в жанре хоррора». Он как будто слегка двинулся на этой табличке. Впрочем, она отдает дань самому большому достижению его жизни. Уж какое есть.
Может, и на могиле у него напишут: «Шедевр мировой литературы в жанре хоррора «Мертвая рука тебя любит»». Может быть, нимфетки-фанатки с глазами, подведенными по-готски, с татуированными на шее швами, как у Франкенштейна, с пунктиром на запястьях, помеченным «Линия разреза», будут посещать его могилу, оставляя на ней иссохшие розы и выбеленные куриные кости. Ему такое уже присылают по почте, а ведь он даже еще не умер.
Иногда поклонницы преследуют его на разных мероприятиях — на дискуссионных панелях, куда его приглашают ради нудных рассуждений о подлинной ценности «определенных жанров», на ретроспективных показах фильмов, вдохновленных его литературным шедевром — одеваются в рваные саваны, красят лица в трупно-зеленый цвет, подносят конверты с собственными фотографиями в голом виде и/или с черной веревкой на шее и высунутым языком, и/или пакетики с пучками собственных лобковых волос и предлагают сделать ему потрясающий минет вставной вампирской челюстью. Это возбуждает, но также и отпугивает, и он еще ни на одно из таких предложений не согласился. От других предложений он, впрочем, не отказывался. Как тут устоять?
Впрочем, это всегда рискованно — для его самолюбия. Вдруг он окажется не гигантом в койке (точнее, поскольку этих девиц возбуждает умеренный дискомфорт, — на полу, у стены, на кресле с веревками и цепями)? Вдруг очередная девица скажет, поправляя кожаную сбрую, натягивая чулки в виде паутины и подновляя гримом гноящиеся язвы перед зеркалом в ванной: «Я тебя как-то по-другому представляла»? Да, такое случалось, ведь годы над ним очень даже властны и его разнообразие прискучивает[546].
«Ты мне все страдание испортил» — даже такое они иногда ляпают. Хуже всего, что это говорится всерьез. Они дуются. Обвиняют его. Отказывают в праве на существование. Так что лучше держаться от них подальше, пусть поклоняются его порочным сатанинским чарам издалека. Кстати, эти девицы непрерывно молодеют, и Джеку все трудней поддерживать с ними разговор, когда требуется. Он не понимает половины всего, что исходит у них изо рта (когда это не высунутый язык, а что-то членораздельное). У них даже словарь другой. Иногда Джеку кажется, что он проспал сто лет под землей.
Кто бы предсказал ему такой странный успех? В те давние годы, когда все, кто его знал (включая его самого), считали его ни к чему не годным бездельником? «Мертвая рука тебя любит» была плодом внезапного вдохновения, неожиданного визита какой-то пошлой, морально неустойчивой, потасканной музы; ведь Джек написал книгу практически в один присест, а не так, как обычно работал — то начнет, то застрянет, то скомкает страницу и швырнет в корзинку для бумаг, то погрузится в летаргию или уныние, которые обычно и мешали ему что-либо написать. На этот раз он садился и печатал — по девять-десять страниц в день, на старом «ремингтоне», подвернувшемся по случаю в закладной лавке. Как странно теперь вспоминать пишущие машинки — застревающие рычажки, перекрученные ленты, испачканные копиркой пальцы. Вся книга родилась, кажется, за три недели. Точно не больше месяца.
Конечно, он не знал, что это будет «шедевр мировой литературы в жанре хоррора». Ему не пришло бы в голову сбежать по лестнице на два этажа вниз, ворваться на кухню и заорать: «Я только что написал шедевр мировой литературы в жанре хоррора!» Да если бы и заорал, другие трое над ним только посмеялись бы, сидя за столом с покрытием «формика», попивая растворимый кофе и поедая бледные запеканки авторства Ирены с большим количеством риса, лапши, лука, грибного супа из консервных банок и тунца из них же — поскольку все это дешево и в то же время питательно. Разумная экономия была ее коньком.
Четверо обитателей дома складывали деньги на продукты на неделю в обеденную копилку, банку для печенья в форме свиньи. Ирена клала меньше денег, поскольку готовила на всех. Готовила, ходила в магазин за продуктами, платила по счетам за свет и отопление — ей это нравилось. Когда-то женщинам нравились подобные занятия, и мужчин это устраивало. Джек и сам не возражал, когда Ирена кудахтала над ним и говорила, что ему нужно больше есть. У них был уговор, что остальные трое, в том числе Джек, моют посуду после еды, но Джек не мог бы, положа руку на сердце, сказать, что это происходило регулярно. Во всяком случае, с ним.
Перед тем как приступить к готовке, Ирена надевала фартук. На нем была аппликация, изображающая пирог, и надо сказать, что фартук Ирене шел — в частности, потому, что завязывался на талии, и тогда было видно, что у Ирены, собственно говоря, есть талия. Обычно ее скрывали многослойные толстые вязаные или тканые одежды, защищавшие Ирену от холода. Темно-серые или черные, словно она монахиня в миру.
Поскольку у Ирены появлялась талия, становилось также заметно, что у нее есть попа и вполне существенная грудь, и Джек поневоле воображал, как она выглядела бы, если бы снять с нее все эти прочные, жесткие одеяния и даже фартук. И распустить волосы, светлые волосы, которые она скручивала узлом на затылке. Она была бы восхитительной и аппетитной, пухленькой и податливой; пассивно манящей, словно теплая грелка телесного цвета, укутанная в чехол из розового бархата. Она провела Джека, обманула: он думал, что сердце у нее мягкое, как набитая пухом подушка. Он ее идеализировал. Вот же лох!
Короче, если бы он тогда явился на кухню, пропахшую запеканкой из лапши и рыбных консервов, и заявил, что только что написал шедевр мировой литературы в жанре хоррора, те трое лишь посмеялись бы над ним — тогда они не принимали его всерьез, и сейчас не принимают.
Джек жил на верхнем этаже. На чердаке. Это была самая плохая комната в доме. Раскаленная летом и стылая зимой. Туда поднимались все испарения дома — кухонный чад, вонь грязных носков с нижних этажей, смрад сортира. Все эти запахи кочевали снизу вверх. Джек ничем не мог компенсировать несправедливое распределение жары и холода, разве что с удвоенной силой топать ногами; но этим он беспокоил бы только Ирену, чья комната была прямо под ним, а ее он злить не хотел, поскольку намеревался пробраться к ней в трусы.