— Я купила те туфли, — говорит она. — Точно такие, как те, в книге.
— С ума сойти, — произносит Джек.
— И сохранила их до сих пор. В коробке.
— Ох, — говорит Джек. Дело принимает чрезвычайно странный оборот. Она чокнутая — не хуже его юных поклонниц-готок, она сделала из него фетиш. Может, лучше отменить планы убийства. Бежать немедленно. Сослаться на приступ несварения желудка.
— Эта книга многое открыла для меня, — говорит Ирена. — Она придала мне уверенности.
— Оттого что за тобой гонялась мертвая рука? — Джеку трудно сосредоточиться. Неужели он и правда собирался заманить Ирену в темный переулок и треснуть кирпичом по голове? Нет, конечно же, то был мимолетный кошмар.
— Наверное, ты меня ненавидел все эти годы, из-за денег, — говорит Ирена.
— Нет, неправда, — врет Джек. Он ее и впрямь ненавидел. Но сейчас эта ненависть куда-то делась.
— Дело было не в деньгах, — говорит она. — Я не хотела причинять тебе боль. Я просто хотела поддерживать с тобой какую-то связь. Чтобы ты не забывал обо мне даже в своей гламурной новой жизни.
— Не такая уж она и гламурная. Я бы тебя все равно не забыл. Я тебя никогда не забывал.
Он врет или говорит от чистого сердца? Он так долго жил среди лицедеев и словоплетов, что теперь и сам не чувствует разницы.
— Мне понравилось, что ты не убил Виолетту, — говорит Ирена. — То есть что Рука ее не убила. Та финальная сцена, это было так трогательно. Я плакала.
Джек собирался позволить Руке задушить Виолетту: это казалось ему правильным и закономерным. Рука зажмет ей нос и рот, потом сомкнет мертвые иссохшие пальцы вокруг шеи и будет сжимать, пока Виолетта не закатит глаза, как святая в религиозном экстазе.
Но в последний момент Виолетта храбро преодолела ужас и отвращение и взяла инициативу на себя. Она протянула собственную руку и нежно погладила Руку, поскольку знала, что это Уильям, ну или часть его. И Рука рассыпалась серебристой пылью. Это Джек украл из «Носферату»: любовь чистой женщины имеет непреодолимую власть над силами тьмы. Может быть, 1964 год был последним, когда такое еще могло прокатить. Если попробовать сейчас, тебя осмеют.
— Я всегда думала, что эта концовка — на самом деле твое послание, — говорит Ирена. — Обращенное ко мне.
— Послание? — переспрашивает Джек. Она чокнутая или совершенно права? Юнгианцы и фрейдисты с ней согласятся. Хотя если это в самом деле послание — разрази его гром, если он знает, что оно значит.
— Ты боялся. — Ирена словно отвечает на его невысказанные мысли. — Ты боялся, что если я на самом деле коснусь тебя, протяну руку и коснусь твоего сердца — если ты подпустишь меня слишком близко к своей утонченной духовной сути — то ты исчезнешь. И потому ты не смог, не захотел… Потому у нас ничего не получилось. Но теперь-то ты сможешь.
— Ну, я думаю, мы это выясним, — говорит Джек. Он ухмыляется — надеясь, что это выглядит как простодушная мальчишеская ухмылка. Неужели у него есть утонченная духовная суть? Если да, то Ирена — единственный на всем свете человек, который так считает.
— Я тоже так думаю, — говорит Ирена. Она снова улыбается и накрывает его ладонь своей; он ощущает кости ее пальцев. Он накрывает их соединенные руки своей второй рукой и слегка сжимает.
— Завтра я пошлю тебе букет роз. Красных, — он заглядывает ей в глаза. — Считай, что это предложение.
Вот. Он осмелился и ринулся в неизвестное, но в неизвестное что? Джек, иди гуляй на речку, говорит он себе, но будь осторожен. Избегай ловушек. Возможно, она окажется тебе не по зубам, а может, она вообще чокнутая. Не ошибись. Но сколько ему осталось той жизни, чтобы беспокоиться об ошибках?
Каменная подстилка
Сначала Верна не собиралась никого убивать. У нее в планах был только отдых. Перевести дух, подвести внутренние итоги, сбросить старую кожу. Арктика ей подходит: эти безграничные холодные просторы льда, скал, моря и неба действуют успокоительно. Никаких городов, шоссе, деревьев и прочего мусора, загромождающего пейзажи в более теплых краях.
В понятие мусора Верна включает и других людей, а именно мужчин. С нее пока хватит мужчин. Она мысленно приказывает себе не допускать никакого флирта и всего, что может за ним последовать. Ей не нужны деньги. Больше не нужны. Она не расточительна и не скупа, говорит она себе; она всю жизнь хотела лишь защититься — толстым слоем денег: добрых, мягких, изолирующих от внешнего мира, чтобы никто не мог больше к ней подобраться и причинить ей боль. Этой скромной цели она наконец-то достигла, без всякого сомнения.
Но старые привычки трудно искоренить, и вот Верна уже оценивающе глядит на попутчиков: облаченные в теплый флис, они возятся с чемоданами в вестибюле гостиницы при аэропорте, первой ночевке маршрута. Верна отсеивает взглядом женщин и мысленно сортирует мужскую часть стада. Некоторые приехали со своими женщинами, этих Верна тоже пропускает, из принципа: зачем излишне осложнять себе работу? Отцеплять жену от мужа — дело весьма трудоемкое. Верна знает это по опыту своего первого брака. Брошенные жены липнут к мужьям, как репьи.
Так что ее интересуют одиночки, те, что рыскают по внешнему периметру. Некоторые для нее слишком стары — с этими она избегает встречаться глазами. Ей нужны те, кто считает, что они еще ого-го; это — ее добыча. Она уговаривает себя, что не собирается ничего с ними делать, просто потренируется лишний раз — уверится, что еще может, если захочет.
Для сегодняшнего вечера, когда участников круиза будут представлять друг другу, она выбрала кремовый пуловер и приколола значок круиза — «Курс на Север» — на левую грудь, чуть-чуть ниже, чем следовало бы. Благодаря аквааэробике и упражнениям на мышцы кора она в прекрасной форме для своего возраста — да и для любого возраста, во всяком случае, когда она полностью одета и облачена в броню белья на стальных каркасах. Она не рискнула бы надеть бикини и разлечься в шезлонге на палубе — поверхностное сморщивание уже началось, несмотря на все ее усилия, и в частности поэтому она предпочла Арктику Карибам. Лицо — уж какое есть; несомненно, оно — лучшее, что можно купить за деньги на этой стадии; немножко бронзера, светлые тени для век, тушь для ресниц, сверкающая пудра, приглушенное освещение — и она покажется на десять лет моложе.
«Немало отнято, но кое-что осталось»[552], — бормочет она, глядя на себя в зеркало. Ее третий муж был повернут на цитатах и питал особое пристрастие к Теннисону. Перед тем как отправиться в постель, он обычно говорил: «Мод, пойдем с тобою в сад»[553]. Верну это страшно бесило.
Она душится одеколоном — ненавязчивый, цветочный, ностальгический запах — потом промакивает его, оставляя лишь намек. Перебор был бы ошибкой — да, пожилые носы менее чувствительны, но следует делать поправку на возможную аллергию. Чихающий мужчина не будет галантным кавалером.
Она приходит с небольшим запозданием, улыбаясь бодро, но отстраненно — женщине без спутника не следует выглядеть так, словно она в явных поисках, — берет предложенный бокал сносного белого вина и дрейфует меж сотоварищей по круизу, отхлебывающих и жующих. Мужчины окажутся высокооплачиваемыми специалистами на пенсии — врачи, юристы, инженеры, биржевые брокеры, движимые интересом к Арктике, белым медведям, археологии, птицам, инуитским народным промыслам, может быть, даже викингам, ботанике, геологии. «Курс на Север» привлекает серьезную публику и держит целый штат настоящих специалистов, чтобы пасти участников круиза и читать им лекции. Верна исследовала две другие компании, организующие круизы в эти места, и обе отвергла. У одной в программу круиза включены пешие походы, и рассчитан он на возрастную группу «до 50» — не ее целевая аудитория, — а другая устраивает коллективные спевки и одевает участников круиза в дурацкие костюмы. Так что Верне пришлось выбрать «Курс на Север» — он удобен еще и тем, что знаком. Она уже однажды ездила в этот круиз — пять лет назад, после смерти третьего мужа, — и теперь примерно знает, чего ожидать.
Многие одеты как на сафари — бежевый, хаки, много клетчатых рубашек, жилеты с изобилием карманов. Верна обращает внимание на бейджики с именами — Фреды, Дэны, Нормы, Бобы. Вот еще один Боб, и еще, и еще… Очень много Бобов. Немало среди них и одиночек. Боб. Когда-то это имя сыграло огромную роль в судьбе Верны, хотя, конечно, она давно избавилась от тяжкого груза воспоминаний. Она выбирает одного из Бобов — постройней, но не слишком худого, — подбирается поближе, поднимает взгляд на него, затем опускает веки. Он пялится на ее грудь.
— Верна, — произносит он. — Какое красивое имя.
— Старомодное, — объясняет Верна. — По-латыни оно значит «весна». Пора, когда все кругом оживает.
Эта фраза, явный намек на плодородие и совокупление, помогла ей подцепить второго по счету мужа. Третьему мужу она сказала, что мать назвала ее под влиянием стихов Джеймса Томсона, шотландского поэта восемнадцатого века, о весенних ветерках. Это была ни с чем не сообразная ложь, которая, однако, доставила Верне большое удовольствие. На самом деле ее назвали в честь покойной тетки — рыхлой, с лицом, похожим на булку. Что же до матери, то она была твердокаменной пресвитерианкой с губами, сдвинутыми плотно, как тиски, презирала поэзию, и повлиять на нее можно было, разве что треснув с размаху о гранитную стену.
Заарканивая четвертого мужа, в котором Верна сразу распознала пристрастие к сексу с вывертами, она пошла еще дальше. Она сказала, что ее назвали в честь балета «Весна священная», весьма чувственного, с изображением пыток и человеческих жертвоприношений. Он засмеялся, но при этом заерзал: явный признак того, что рыбка клюнула.
Сейчас Верна произносит:
— А вы… Боб.
Этот едва заметный вдох, от которого у мужчин с гарантией слабеют колени, она оттачивала много лет.
— Да. Боб Горэм, — добавляет он с напускной скромностью, которая, как он наверняка считает, бьет наповал. Верна широко улыбается, чтобы скрыть потрясение. Она чувствует, как ее заливает краска — это ярость и вместе с ней почти беспечная радость. Она глядит ему прямо в лицо. Да, под редеющими волосами, морщинами и явно отбеленными зубами — возможно, имплантами — все тот же Боб, пятидесяти-с-чем-то-летней давности. Мистер Сердцеед, мистер Великий Футболист, мистер Завидная Пара из богатой части города, где жили и ездили на «кадиллаках» большие шишки из управления шахт. Мистер Сволочь с перекошенной улыбочкой клоуна-садиста и манерой нависать над своей жертвой.