Мама вышла за Боба, когда умер мой отец, значит, мне тогда было около четырех. Уж не знаю, почему она вышла за него замуж. Моя мать не была религиозна и все такое, мы не ходили в церковь, но она верила, что все предопределено, предписано. Когда я спросила ее, почему она вышла замуж за Боба, она ответила, что это было ей предначертано. Не знаю кем, по мне, так кем-то с плохим чувством юмора. Она никогда не понимала, что иногда просто случаются несчастные случаи. Когда мне исполнилось двенадцать, я решила для себя, как мне воспринимать Боба: как несчастный случай, произошедший со мной, как если бы меня переехал грузовик. Я просто попала под колеса. Я вынуждена была с ним жить, но не как с человеком, а как со сломанной ногой. Меня больше не волновало, какие вещи его осчастливят, а какие взбесят, я просто перестала об этом думать, как о не имеющем ко мне отношения. Когда он меня бил, я думала о погоде: иногда идет дождь, а иногда нет. Он бил меня не потому что я плохая, как я раньше думала. Он бил меня потому, что мог себе это позволить и некому было его остановить. Люди в основном потому и делают подобные вещи, что это сходит им с рук.
Голова моей матери была забита схемами. Она всегда читала последние страницы журналов, приложения, в которых рассказывается, как начать дома собственное дело и заработать тысячи долларов. Она многое перепробовала: подписывали конверты, продавала подписки на журналы и энциклопедии и прочую чепуху, она даже пыталась заниматься прикладным искусством и поделками, складывая композиции из высушенных цветов, которые ей присылали. Однажды она взяла в аренду вязальную машину. Но и это начинание быстро заглохло.
Все было без толку, ей не удавалось разбогатеть обещанным путем, так как приходилось вкалывать по сорок восемь часов в день только для того, чтобы набить руку, и она быстро теряла интерес. Ей не хватало деловой жилки, чтобы заниматься тем, что действительно могло сработать, например, устраивать у себя игорные вечера. Дело в том, что, мы жили не в такой стране где это не принято, у нее не было возможности организовывать такие вечеринки ни в одной из наших квартир, с кошачьим поддоном на кухне, лампочками без абажуров, красными подтеками на унитазе и этим запахом, да еще с Бобом впридачу, сидящим в своем кардигане с обтрепанными манжетами и исходящим кашлем курильщика, когда кажется, что его внутренности сейчас полезут наружу. Все это плохо сочеталось с атмосферой приема.
Для нее было важно отослать первое письмо после очередного прочитанного приложения. Это всегда ее возбуждало. Как азартная игра, она хотела верить в фортуну, хотела верить, что в один прекрасный день колесо повернется и настанет ее очередь, не потому что она что-то сделает, чтобы это заслужить, а просто настанет ее черед. Она никогда об этом не говорила, она любила повторять, что надо пользоваться тем, что имеешь и быть благодарным за эти блага, но в глубине души, я думаю, она ненавидела и эти чердаки, и запах кошачьей мочи, и даже может быть Боба так же, как и я. Но она не знала, что делать, она не знала, как выбраться. Там где жизнь, там и надежда, вот что она любила долдонить. Ей оставалось только верить, что счастье где-то рядом и ждет ее. Все те годы, когда я ее не видела, я посылала ей на день рождения билетик «Лото Канада» или «Уинтарио», иногда, когда у меня были деньги, целую пачку, но она никогда ничего не выигрывала.»
Ренни спит, она это знает, и хочет проснуться.
Она стоит в бабушкином саду, за углом дома, она помнит, что сад давно исчез, я не могу обо всем заботиться, говорить мать, но вот же он, на своем месте, в нем все такое яркое, такое сочное, красные цинии, алтей, подсолнечники, жерди с огненными вьющимися бобами, вокруг, как пчелы, снуют колибри. Но сейчас зима, на земле лежит снег, солнце стоит низко над горизонтом, со стеблей и цветов свисают маленькие сосульки. Ее бабушка здесь, в белом платье с маленькими голубыми цветочками, это летнее платье, кажется, она не замечает холода, и Ренни понимает, что это потому, что она мертва. Окно открыто и через него Ренни слышит, как ее мать и тетки поют на кухне гимны, пока моют посуду, гармонию на три голоса.
Ренни выставляет вперед руки, но коснуться бабушки не может, руки проходят насквозь, все равно что, касаться воды или выпавшего снега. Бабушка улыбается ей, колибри вьются вокруг ее головы. «Жизнь вечна», — говорит она.
Ренни старается вырваться из объятий сна, она не хочет в нем существовать, наконец ей это удается. Она лежит на своей кровати, простыня скручена вокруг, она мечется, распутывается и вскакивает. За окном темно, в комнате сумрачно, возможно, еще не настало утро. Ей что-то надо найти. Она встает, ноги ее босы, на ней длинный белый бумажный халат, он завязывается на спине, но это не больница. Она пробирается на другую сторону комнаты и открывает ящики бюро, один за другим, перерывая свои лифчики, платки, свитера со тщательно сложенными рукавами. Она ищет свои руки, она знает, что оставила их где-то здесь, аккуратно сложенные в ящик, как перчатки.
Ренни открывает глаза. На этот раз она действительно проснулась. Рассвет. Уже слышны первые звуки, москитная сетка реет вокруг нее в теплом воздухе, как туман. Она вспоминает где она, она здесь, одна, распростерта в будущем. Она не знает, как попасть обратно.
— Что тебе снится? — спросила Ренни Джейка через месяц после того, как они начали жить вместе.
— Ты прямо как моя мать, — сказал Джейк. — Потом ты захочешь узнать, как я испражняюсь.
Джейк имел обыкновение отпускать шутки в адрес своей еврейской мамы, что, как чувствовала Ренни, было способом избегать настоящего разговора о ней. Ее возмущали все шутки про матерей, даже свои собственные.
— Это не подходящая тема для шуток. Ты не единственный, у кого есть мать, и я ею не являюсь. Ты должен быть польщен, что мне интересно.
— Почему всем женщинам так обязательно все знать? — сказал Джейк. — Несколько хороших палок и им уже необходимо выяснить, что тебе снится. Какая разница?
— Я просто хочу тебя лучше узнать, — говорит Ренни. — Я хочу все о тебе знать.
— Я был бы психом, если бы вообще что-либо рассказал тебе. Ты бы использовала это против меня. Видел я эти твои блокноты. Ты бы делала записи. Держу пари, когда меня нет, ты роешься в мусорном ящике.
— Почему ты так обороняешься? — спросила Ренни. — Ты мне не доверяешь?
— Есть ли у цыплят губы? Ну, хорошо, вот что мне снилось. Мне снился твой зад, в тысячу раз больше, чем в жизни, парящий в небе, горящий неоновыми огнями, вспыхивающий и гаснущий. Ну, как?
— Не опускай меня, — сказала Ренни.
— Мне нравится когда ты снизу, — сказал Джейк, — распростертая на спине. Он перекатился на нее и начал кусать ее в шею. — Я неконтролируемый, — сказал он, — я животное в ночи.
— Какое? — спросила Ренни. — Бурундук?
— Смотри, киска, — сказал Джейк. — Помни свое место. Он схватил ее руки, свел запястья вместе, вклинился между ее бедрами, стиснув ей грудь сильнее, чем было необходимо. — Чувствуешь, — сказал он. — Вот что ты со мной делаешь, самая быстрая эрекция на Западе. Представь, что я только влез в окно. Представь, что тебя насилуют.
— Чего тут представлять, — сказала Ренни. — Прекрати измываться.
— Вообрази, что тебя это возбуждает, — сказал Джейк. — Вообрази, что тебе это нравится. Попроси. Скажи, пожалуйста.
— Отлупись. — Ренни, смеясь, лягнула его пятками.
Джейк тоже рассмеялся. Он любил, когда она ругалась: он говорил, что она единственная известная ему женщина, которая все еще произносит это слово по буквам. Что было правдой. Ругань была той добродетелью, которой ее не обучали с детства. Ей пришлось осваивать ее самостоятельно.
— У тебя грязная речь, — сказал Джейк. — Твой рот надо вылизать языком.
— Что тебе снится, — спросила Ренни Дэниэла.
— Не знаю, — ответил Дэниэл. — Никогда не могу вспомнить.
Вчера Ренни поставила будильник на семь. Она лежит в кровати, дожидаясь пока наступит время вставать. Когда звенит звонок, она разгребает себе путь через сетку и нажимает кнопку.
Если бы не Лора и не бабушка с больным сердцем, ей вообще не надо было бы подниматься. Она подумывает о том, чтобы не вставать. Она всегда может сказать, что проспала. Но Грисвольд глубоко сидит в ней. Не можешь сдержать слово, не давай его. Поступай с ближним так, как хочешь, чтобы он поступал с тобой… Она выдирается из затхлого кокона, чувствуя в себе не добродетель, а возмущение.
Она хочет позавтракать, прежде чем ловить такси до аэропорта, но англичанка говорит, что завтрак еще не готов и в ближайший час готов не будет. Ренни не может ждать. Она решает выпить кофе и перекусить в аэропорту. Она просит англичанку вызвать ей такси, и та указывает ей на телефон.
— Нет нужды вызывать, — говорит она. — Они всегда внизу ошиваются.
Но Ренни все равно вызывает.
Машина изнутри обита розовато-лиловым плюшем, какой используют для покрывал и обивки туалетных сидений. С зеркальца свешиваются статуэтка Св. Кристофора и два резиновых кубика. На водителе лиловые шорты и майка с оборванными рукавами, на шее цепочка с золотым крестиком. Он молодой, включает музыку на всю громкость. Передают вредительскую выхолощенную версию «Я видел, как мама целует Санта-Клауса», и Ренни спрашивает себя, какой сейчас месяц, она уже потеряла счет. Она слишком труслива, чтобы попросить его выключить звук и стискивая зубы слушает аденоидное сопрано всю дорогу в город, они едут слишком быстро, он это делает нарочно. Они проезжают толпу людей, собравшихся у магазина без определенной цели и водитель гудит в рожок, длинным протяжным гудком, привлекая к себе внимание, как будто это венчание.
Когда они подъехали, Ренни борется с дверной ручкой, наконец открывает дверцу и вылезает. Водитель не двигается, поэтому она обходит машину вокруг.
— Сколько? — спрашивает она.
— Вы уезжаете?
— Нет, я просто забираю посылку, — говорит Ренни, и немедленно осознает, что опять допустила ошибку, потому что он говорит: