Иокаста заплатила за Ренни. Только таким образом она могла выразить своё сочувствие, поскольку такие жесты были ей несвойственны; она никогда не переплачивала ни пенни, если можно было этого избежать.
«Я еще живая», — рвалось у Ренни с языка. Но она была тронута, в конце концов, что же это как не та самая «поддержка». Иокаста сделала, что могла. Она заплатила за ланч, а это немало, если знать ее: она старалась по-своему развлечь Ренни: так безнадежно больного, лежащего в отдельном боксе, родственники и знакомые наигранной веселостью и пустой болтовней и пытаются отвлечь от мрачных мыслей.
Разоткровенничалась о себе, «жизнь-то не стоит на месте», не касалась наболевшего. Теплое дружеское отношение действует как животворный бальзам.
Ренни вернулась к себе, стараясь не разреветься по дороге и сохранить независимую походку. В гостиной сидел Джейк. Две бутылки пива «Карлсберг» стояли на полу рядом с розовым мягким пуфиком. Он изменил своему обыкновению не пить из горлышка. Когда вошла Ренни, он не поднялся.
Когда-то давно Ренни не удивилась бы, застав его дома средь бела дня. Но тогда бы он не остался сидеть, не прятался бы за дверью, а подошел бы сзади и обнял ее.
— Что-нибудь случилось, — спросила она.
Он взглянул на нее. Судя по набрякшим векам, он давно по-настоящему не высыпался. У Ренни тоже со сном было не все в порядке, с тех пор, как все это началось. Но всякий раз, когда она заикалась об этом, выяснялось что у Джейка все гораздо серьезней. Каждый из них так трепетно относился к собственной персоне, что друг на друга им уже не хватало ни внимания, ни сочувствия.
Ренни подошла и поцеловала Джейка в макушку. Вид у него был разнесчастный.
Он взял ее руку и прижал к своей щеке. «Давай, еще раз попробуем», — услышала она.
«Если бы я могла начать все сначала, я бы все сделала по-другому, посетовала Лора…
«Не говори гоп, пока не перепрыгнешь», — любила повторять моя мама, хотя ей самой никогда не хватало времени следовать своим словам — она сначала делала, а потом иногда думала. Когда за тобой гонятся, не до раздумий, надо действовать. Никогда не топчись на месте — вот мой девиз.
Когда мне исполнилось шестнадцать, моя мать устроилась что-то продавать, ходя из дома в дом.
Мы жили втроем в подвале — мать, ее сожитель Боб и я. Когда я возвращалась из школы, я всегда заставала дома одного Боба. От одной мысли, что придется весь день провести с ним наедине, меня бросало в дрожь, поэтому после уроков мы с моим приятелем Гари шли куда-нибудь побродить. Иногда после ланча мы отправлялись прошвырнуться, потом сидели в его машине и пили пиво, он обожал свою машину, мы все время в ней целовались и обнимались. Мы никогда не заходили слишком далеко. Почему-то все в округе были уверены, что девушки типа меня и Мери испробовали уже все на свете, завидовали, наверное, что мы хорошенькие и на нас обращают внимание. Считалось в порядке вещей, что если девчонка ходит с парнем, значит они крутят любовь. Иногда насмешницы залетали, позабыв о предосторожностях, тогда еще не были распространены противозачаточные пилюли и аборты, и мы с Мери с трудом удерживались от смеха, потому что во всех грехах эти бедолага обвиняли нас.
В школе о нас шла слава, как о «крутых», и я подозреваю, что это было не лишено оснований. Мы всегда сильно красились, мазали перламутровой помадой губы, видик был еще тот. Но я никогда не позволяла себе ни напиться до бесчувствия, ни затащить себя куда-нибудь, или что-то в этом роде. Когда обладательницы хорошеньких мордашек попадали в «интересное положение», родители отправляли их в Штаты «подлечиться». Но я хорошо знала, что ждало тех, чьи родители не могли себе этого позволить. Кухонный стол какого-нибудь шарлатана; одна девочка из старших классов пыталась сделать все сама спицей для вязания, да только у нее ничего не вышло. Учителя сказали нам, что у нее редкая болезнь, но все прекрасно все знали — слухи распространяются быстро. Что до меня, то я не сомневалась, что Боб не преминет вышвырнуть меня из дома при первом удобном случае.
Я не позволяла Гари слишком распускать руки и он признавался, что даже уважает меня за это; он был не из тех, кто целыми днями гоняет на мотоцикле, все уик-энды он работал. У него водились деньги, вообще таких, как он, стоило поискать, самостоятельный и независимый. В нашей школе не было миллионеров, но некоторые имели денег чуть больше, чем остальные, и из-за этого считали себя чуть ли не центром вселенной. Я никогда не общалась с ними, да они и сами не рвались, разве что иногда норовили затащить в кусты. Все зависело от того, сколько у тебя денег. Если много — можешь позволить себе на все наплевать, представляешь?
Как бы поздно я не пришла, я неизменно натыкалась на Боба, сидевшего на кухне в неряшливом пиджаке с обтрепанными рукавами и смотревшего на меня так, будто я вымазана грязью. Он никогда не осмеливался поднять на меня руку: я была достаточно взрослой для этого. Мы с Гари обычно сидели на скамейке в парке прямо напротив кухонного окна. Наши окна были почти вровень с тротуаром, поскольку мы жили в подвале. Боб вполне мог слышать нас, задыхающихся в объятиях друг друга, и даже видеть, если бы он выглянул в окно.
Я закончила школу и пошла работать в пиццерию, место, конечно, не очень, зато у меня появились деньги. Я мечтала, как накоплю себе достаточно денег и перееду отсюда. Гари предложил мне выйти за него замуж. Это было как раз то, чего мне в то время больше всего хотелось: выйти замуж, иметь детей; только я не хотела, чтобы моя жизнь напоминала мамину, я не хотела повторять ее ошибки.
Вскоре после этого я отдалась Гари, и в этом не было ничего особенного — ведь мы все равно собирались пожениться. Нам и в голову не приходило, что нужно быть осмотрительными. Я потеряла свою девственность на заднем сидении его машины среди бела дня неподалеку от водохранилища, где мы всегда встречались. Мне было жутко неудобно, я все время думала о том, что кто-нибудь пройдет мимо и заглянет в окно машины. Первый опыт любви разочаровал меня, правда особой боли я не почувствовала, но мне было непонятно, почему вокруг этого кипят такие страсти. Похоже на мою первую сигарету, меня зверски тошнило, когда я ее выкурила, и с тех пор я почти не курю.
У нас нечего было подстелить, даже «Клиникса»[282] не было. Поэтому пришлось обойтись старой майкой, валявшейся в багажнике, которой Гари протирал машину. Гари даже съязвил по этому поводу… Правда, когда он увидел кровь, то сразу посерьезнел, заверил меня, что все будет хорошо, и он обо мне позаботится. Он имел в виду нашу скорую женитьбу.
В тот вечер мне надо было идти на работу. Я работала три вечера в неделю и два дня, поэтому я попросила Гари подбросить меня домой, чтобы я могла переодеться. Сменив платье на рабочую одежду, я вышла на кухню приготовить себе что-нибудь поесть. В магазине я брала пиццу бесплатно, но в этот раз меня воротило от одного вида еды. Да и немудрено: достаточно разок своими глазами увидеть, что в нее кладут, в рот же потом ни за что не возьмешь. Боб по обыкновению торчал на кухне с сигаретой в зубах и расправлялся с пивом. Я давно догадывалась, что он живет на деньги моей матери, потому что Боб больше не работал в телекомпании.
Его чертовы кошки подбежали ко мне и начали тереться о мои ноги, видимо, решив, что я кусок сырого мяса или рыбы. Когда я впервые потекла, я стала пользоваться тампаксом; однажды кошки выудили использованные тампоны из помойного ведра и носились по дому, а из пасти у них торчали нитки. Сначала Боб загордился, какие они охотники — он решил, что они поймали мышей, а то, что болтается — это хвосты, но когда до него дошло в чем дело, он сделался бешеный.
Я отшвырнула этих бестий со своих ног, а он сказал: «Прекрати, не смей». Я стала открывать банку куриного бульона с клецками, как будто ничего не произошло, чувствуя на себе его взгляд. И вдруг неожиданно меня обуял такой страх перед ним, какой я испытывала только в детстве.
Внезапно он поднялся, схватил меня за руку и рывком отбросил в сторону; он давно не пускал в ход ремень, не поднимал на меня руку, поэтому все происходящее было для меня полной неожиданностью. Я ударилась о холодильник, от толчка упала ваза, в которой мама держала перегоревшие лампочки. У нее была идея расписать их, сделать елочные украшения и продать, но у нее так и не дошли руки до этого. Впрочем, такая участь постигла все ее затеи. Разбились и лампочки, и ваза. Я ждала, что он сейчас меня ударит, но он не стал этого делать. Он обратил ко мне мерзкую улыбку, обнажив при этом гнилые нечищенные зубы с почерневшими от никотина краями. Что я всегда терпеть не могла, так это плохие зубы. Гаденько скалясь, он положил руку мне на грудь, говоря при этом, что мать придет не раньше шести. Меня охватил ужас, потому что я понимала — мне с ним не справиться.
Я закричала, стала звать на помощь, но в уличном шуме вряд ли меня кто услышал, к тому же люди слишком заняты своими собственными проблемами. Я дотянулась до кухонного стола и схватила консервный нож, знаешь такой с зубчатым краем. Я изо всех сил всадила в Боба нож, и одновременно саданула коленом ему по яйцам. Крик снова раздался, но уже не мой. Он рухнул на пол, прямо на осколки лампочек и кошачью миску, я услышала звук разбитого стекла и пулей вылетела из дома. Меня совершенно не заботило, убила я его или нет.
На следующий день я позвонила матери и рассказала, почему не возвращаюсь домой. Она была вне себя от бешенства, но причиной его явилось поведение не Боба, а мое. И дело не в том, что мать усомнилась в моих словах, нет, она поверила моему рассказу, в этом-то вся и беда. Ты сама напросилась, кричала мне мать, ты вечно виляла перед ним задом, я еще удивляюсь, почему это не произошло раньше. Спустя какое-то время я пожалела, что посвятила мать в эту историю. У нее и так было мало радостей в жизни. А так, хоть Боб подарок тот еще, да и красавцем его назвать трудно, но, по крайней мере, мать хоть не одна. Ты не поверишь, но она подозревала, что я хочу увести у нее Боба. Она требовала, чтобы я извинилась перед ним за нанесенное увечье, но я не чувствовала за собой никакой вины.»