Допиваю я чай с сахаром, спрашиваю рыбную селянку, после — рататуй. Съедаю все и, шатаясь, выхожу из чайной. А в руке чистых тридцать рублей. Хочешь — на них пей, хочешь — на что хочешь.
Эх, и пил же я тогда. Два месяца пил. И покупки, кроме того, сделал: серебряное кольцо и теплые стельки. Еще хотел купить брюки с блюзой, но не хватило денег.
Вот, дорогой товарищ, как видите, и в моей жизни было счастьишко. Но только раз. А вся остальная жизнь текла ровно, и большого счастья не было.
Иван Фомич замолчал и снова, неизвестно для чего, подмигнул мне.
Я с завистью посмотрел на своего дорогого приятеля. В моей жизни такого счастья не было.
Впрочем, может, я не заметил.
Не надо иметь родственников
Два дня Тимофей Васильевич разыскивал своего племянника, Серегу Власова. А на третий день, перед самым отъездом, нашел. В трамвае встретил.
Сел Тимофей Васильевич в трамвай, вынул гривенник, хотел подать кондуктору, только глядит — что такое? Личность кондуктора будто очень знакомая. Посмотрел Тимофей Васильевич — да! Так и есть — Серега Власов собственной персоной в трамвайных кондукторах.
— Ну! — закричал Тимофей Васильевич. — Серега! Ты ли это, друг ситный?
Кондуктор сконфузился, поправил, без всякой видимой нужды, катушки с билетиками и сказал:
— Сейчас, дядя… билеты додам только.
— Ладно! Можно, — радостно сказал дядя. — Я обожду.
Тимофей Васильевич засмеялся и стал объяснять пассажирам:
— Это он мне родной родственник, Серега Власов. Брата Петра сын… Я его семь лет не видел… сукинова сына…
Тимофей Васильевич с радостью посмотрел на племянника и закричал ему:
— А я тебя, Серега, друг ситный, два дня ищу. По городу роюсь. А ты вон где! Кондуктором. А я и по адресу ходил. На Разночинную улицу. Нету, отвечают. Мол, выбыл с адреса. Куда, отвечаю, выбыл, ответьте, говорю, мне. Я его родной родственник. Не знаем, говорят… А ты вон где — кондуктором, что ли?
— Кондуктором, — тихо ответил племянник.
Пассажиры стали с любопытством рассматривать родственника. Дядя счастливо смеялся и с любовью смотрел на племянника, а племянник явно конфузился и, чувствуя себя при исполнении служебных обязанностей, не знал, что ему говорить и как вести себя с дядей.
— Так, — снова сказал дядя, — кондуктором, значит. На трамвайной линии?
— Кондуктором…
— Скажи какой случай! А я, Серега, друг ситный, сел в трамвай, гляжу — что такое? Обличность будто у кондуктора чересчур знакомая. А это ты. Ах, твою семь-восемь!.. Ну, я же рад… Ну, я же доволен…
Кондуктор потоптался на месте и вдруг сказал:
— Платить, дядя, нужно. Билет взять… Далеко ли вам?
Дядя счастливо засмеялся и хлопнул по кондукторской сумке.
— Заплатил бы! Ей-богу! Сядь я на другой номер или, может быть, вагон пропусти — и баста — заплатил бы. Плакали бы мои денежки. Ах, твою семь-восемь!.. А я еду, Серега, друг ситный, до вокзалу.
— Две станции, — уныло сказал кондуктор, глядя в сторону.
— Нет, ты это что? — удивился Тимофей Васильевич. — Ты это чего, ты правду?
— Платить, дядя, надо, — тихо сказал кондуктор. — Две станции… Потому как нельзя дарма, без билетов, ехать…
Тимофей Васильевич обиженно сжал губы и сурово посмотрел на племянника.
— Ты это что же — с родного дяди? Дядю грабишь?
Кондуктор тоскливо посмотрел в окно.
— Мародерствуешь, — сердито сказал дядя. — Я тебя, сукинова сына, семь лет не видел, а ты чего это? Деньги требоваешь за проезд. С родного дяди? Ты не махай на меня руками. Хотя ты мне и родной родственник, но я твоих рук не испужался. Не махай, не делай ветру перед пассажирами.
Тимофей Васильевич повертел гривенник в руке и сунул его в карман.
— Что же это, братцы, такое? — обратился Тимофей Васильевич к публике. — С родного дядю требует. Две, говорит, станции… А?
— Платить надо, — чуть не плача сказал племянник. — Вы, товарищ дядя, не сердитесь. Потому как не мой здесь трамвай. А государственный трамвай. Народный.
— Народный, — сказал дядя, — меня это не касается. Мог бы ты, сукин сын, родного дядю уважить. Мол, спрячьте, дядя, ваш трудовой гривенник. Езжайте на здоровье. И не развалится от того трамвай. Я в поезде давеча ехал… Не родной кондуктор, а и тот говорит: пожалуйста, говорит, Тимофей Васильевич, что за счеты… Так садитесь… И довез… не родной… Только земляк знакомый. А ты это что — родного дядю… Не будет тебе денег.
Кондуктор вытер лоб рукавом и вдруг позвонил.
— Сойдите, товарищ дядя, — официально сказал племянник.
Видя, что дело принимает серьезный оборот, Тимофей Васильевич всплеснул руками, снова вынул гривенник, потом опять спрятал.
— Нет, — сказал, — не могу! Не могу тебе, сопляку, заплатить. Лучше пущай сойду.
Тимофей Васильевич торжественно и возмущенно встал и направился к выходу. Потом обернулся.
— Дядю… родного дядю гонишь, — с яростью сказал Тимофей Васильевич. — Да я тебя, сопляка… Я тебя, сукинова сына… Я тебя расстрелять за это могу. У меня много концов…
Тимофей Васильевич уничтожающе посмотрел на племянника и сошел с трамвая.
Кто прост — тому коровий хвост
Больше всего на свете Гаврила учителей любит. Очень, знаете, симпатичные, милые люди. Очки, знаете, на носе. Бороденочка. Штаны этакие с темной заплатинкой. Тесемка непременно от подштанников болтается…
Гаврила очень обожает учителей.
Гаврила за них завсегда горой стоит. И ничего для них, голубчиков, не пожалеет.
А когда, например, может, помните, в городе Орске съезд работников просвещения происходил, — Гаврила сильно радовался, сколь торжественно все это было обставлено.
Троих, наиболее старинных, учителей даже чествовали. Даже по отрезу сукна им дали. Ей-богу, правда.
Быков такой, председатель УИКА, очень торжественную речь произнес, когда сукно это давал.
— Вы, говорит, которые ветераны и прочее… Сукно вам даем…
Ну и еще что-то такое сказал трогательное. Учителя, голубчики, от умиления плакали даже. И Быков тоже чуть не заплакал. Дрожащим таким голосом сказал:
— Кроме, говорит, сукна еще, говорит, учителю Гребенщикову для сына стипендия будет.
Восторг был, конечно, общий. Хотя какой-то ненасытный учителишка и крикнул:
— Газетку бы, дескать, неплохо… Годами, мол, газетки не видим…
— Газетку! — воскликнул Быков. — Не только газетку, а всем ветеранам труда — кроме сукна и газет — журналы специальные выпишем. Ладно уж. Получайте. Сосите нашу кровь, хватайте за горло!
Тут кругом рыдания начали раздаваться. Это старые ветераны, десятки лет работающие на ниве просвещения и не привыкшие к такому отношению, плакали от восторга и умиления.
Хотели качать Быкова, да не поднять было. Много ли силенки у голубчиков? А Быков — дядя все-таки здоровый.
Постояли так маленько и разошлись кто куда.
Прошло четырнадцать лет. Учитель Гребенщиков, постаревший лет на шестьдесят за последние четырнадцать лет, сидел на койке и говорил своему приятелю:
— Опутали, дьяволы… Четырнадцать лет назад обещали, черти шершавые, сыну стипендию дать, и ни черта в волнах не видно.
Другой старикашечка, приятель Гребенщикова, сморкнулся в кулак и сказал:
— Да уж, знаете. Отрез только и дали. А касаемо газет и журналов и прочего — опутали. Газетенку-то все-таки полгода выписывали, а после заглохло.
Старички замолчали, вспоминая свою молодость.
Лучина в избе догорала.
Вот и все, граждане.
А насчет четырнадцати лет Гаврила маленько преувеличил. По совести-то говоря, год всего и прошел.
Но оно и четырнадцать лет смело может пройти при таком вульгарном отношении. Знаем.
А на остальном фронте просвещения все обстоит довольно отлично и симпатично. Дела, как говорится, идут, контора на ундервуде пишет, и жалование работникам просвещения помаленьку выплачивается.
А касаемо этого товарища Быкова — при встрече Гаврила ему голову с корнем оторвет. Потому — не обещай понапрасну.
Так ему, дорогие учителя, и передайте.
Да, между прочим, не забудьте штрипку-то от подштанников спрятать. Некрасиво.
А вообще извините, если кого обидели.
Сельская идиллия
Это дельце, граждане, развернулось в селе Арбузове.
Где это село расположено и сколько, например, в нем несчастных жителей — неизвестно.
Сама газета «Красный Алтай» про это туманно отзывается.
Во всяком случае, в этом селе произошло недавно любовное происшествие. Арбузовский житель Звягин влюбился, представьте себе, в одну постороннюю арбузовскую дамочку.
Влюбился. Стал, конечно, бывать у ней и прочее все такое.
А звягинская женка натурально в это время скучает. И это, представьте себе, на восьмом году революции!
А раз эта звягинская женка и говорит своему отчаянному супругу.
— Я, говорит, не потерплю этого. Я, говорит, товарищ супруг, на вас жаловаться пойду. Мыслимое ли дело влюбляться на восьмом году революции!
А влюбленный Звягин никого и ни черта не слушает и все по-прежнему бывает у своей дамочки.
А раз сидит себе дома арбузовский предсельсовета гражданин Ряховский и кушает кашу с коровьим маслом.
И вдруг вбегает к нему гражданка Звягина и орет:
— Мой, говорит, Звягин обратно пошедши к этой чертовой дамочке. И чего на это смотрит администрация? Нельзя ли, мол, прекратить эту любовную вакханалию? Это, говорит, не восемнадцатый год. Запретите, говорит, ему влюбляться.
Председатель, нажравшись каши, отвечает:
— Прекратить можно. Я, говорит, такую сильную безнравственность на восьмом году революции не могу у себя на селе вытерпеть. Я, говорит, вашего Звягина сейчас арестую с поличным и доставлю к вам, к законной владетельнице.
Председатель докушал кашу, взял понятых и попер к дому этой самой любовной дамочки.
Обшарили понятые весь дом — нету отчаянного любовника.
Председатель говорит:
— Ройте в подвале.