Хлопнула дверь, влетел Амперян.
— Саша, — громко сказал он, демонстративно не замечая Амвросия Амбруазовича. — Через пять минут у Хунты в кабинете. Это серьезно. В твоих же интересах.
Дверь хлопнула.
— Ну что? Пойдешь к дружкам? — с каким-то ехидным интересом осведомился профессор.
— А что делать? — Привалов уныло встал. — Какие есть еще варианты?
— Вот это другой разговор, — неожиданно довольным голосом сказал Выбегалло. — Давай-ка так. Я тебе — вариант. А ты мне — то, что в сейфе прячешь.
— Спирт, что ли? — не понял Привалов.
— Р-р-рубидий! — неожиданно закричал попугай, тихарившийся под столом. — Кр-ратер Р-р-ричи!
— Вот именно, — непонятно сказал профессор. — И думай быстрее. Или они к тебе сами припрутся. И как мартышку… — Профессор совершенно неожиданно плюнул себе на ладонь и размазал плевок по лицу.
— Эта… — пробормотал он. — Тадыть. Же не сюи па де плю ле жур[70]. Мы простые русские сратые… — Он поднял на Привалова глаза, и тот увидел в них белую пустоту.
И в эту же секунду ему шибануло по мозгам.
Саша узрел истину, которую почему-то до сих пор не замечал. Она была проста, страшна и омерзительна.
Состояла она в том, что он, Саша, — лох. Саша не вполне понимал, что это слово значит, но чувствовал, что это самое позорное, самое стыдное, самое срамное, что только есть на свете — быть лохом, лошком, лопушком, лошариком, чмом, опущенцем, терпилой. Все эти слова сыпались и сыпались на него, и каждое жалило прямо в сердце.
И это все был он, он, он — самый жалкий, самый ничтожный, самый сопливый, самый глупый простофиля, щенявый соплюшонок, которого все всегда обманывали и обирали, и правильно делали, что обманывали и обирали, потому что он только того и заслуживал. Потому что он нищий, жалкий, безденежный, негодный, не умеющий устроиться в жизни, как все толковые люди устраиваются, ничтожный червяк, никто, ничто.
Тут же в воздухе поплыли какие-то роскошные люди, окруженные трепещущим золотым сиянием. То были настоящие Хозяева Жизни, которые Умели Устраиваться, у которых всегда были деньги, деньги, деньги, деньги, деньги, и еще всякие Возможности и Связи. Все они плевали в Привалова и мочились на него, и от этого как бы раздувались, сияли еще ярче, творили какие-то чудеса — они назывались «дела» и совершались прямо там, в воздухе, среди золотого света. Золотых людей окружали неясные, но желанные предметы — полные бокалы, розовая шампанская пена, серебристые автомобили, женщины. Женщины, женщины, женщины, которые вожделели этого золотого сияния, а над ним, над Сашей, ухохатывались, показывая пальцами на его срам.
Тут из воздуха соткалась Стеллка, нагая и очень красивая, с презрительной усмешкой на устах. Она говорила Саше, что он лох, ничтожество, что он не может удовлетворить ее материальные и половые потребности, что у него тоненький кошелечек и маленькая смешная пиписечка, а вот у других мужчин… тут же ее окружили красавцы с расстегнутыми ширинками, из которых торчали преогромные мужские орудия, тоже золотые, и все они терлись о Стеллку, а он, Привалов, чувствовал себя таким ничтожным, таким жалким… тут Стеллка захохотала и со смехом приняла в себя сразу все эти члены, и только ему, дурацкому глупому мужу, было навеки во всем отказано, послано, нагажено и им же и вытерто.
Это все было так невыносимо мучительно, что Привалов глухо зарыдал, закрыв лицо руками. Ему хотелось забиться под какой-нибудь плинтус и там умереть от стыда. Даже задница стыдилась того, что она задница такого ничтожества — он чувствовал жар в ягодицах и какое-то позорное покалывание, будто там прорастала шерсть.
И вдруг все кончилось. Он сидел напротив профессора Выбегалло и не понимал, что это с ним такое было.
— Уф-ф, — сказал профессор. — Это они отсекатель тестируют. Давай-ка скоренько. Он у тебя в сейфе?
Оглоушенный Привалов решил, что выпить и в самом деле не помешает. И отпер сейф.
— Р-р-р-р-р-рубидий!!!! — каким-то совершенно не птичьим голосом заорал попугай. — Кратер Ричи!!!!
Прежде чем Привалов успел хоть что-то понять, птица кинулась в сейф — как в омут с головой.
Что-то глухо бухнуло. Из сейфа полетели мелкие перышки. Потом оттуда же вывалился дымящийся попугай и шмякнулся на пол.
— М-м-м… — только и сказал Саша.
На полу с попугаем произошли удивительные изменения. Сначала он стал черно-белым. Потом его внезапно расперло до размеров курицы. Голова стала плоской, глаза — огромными и круглыми.
«Сова», — подумал Привалов.
— Вообще-то сыч, — заявил бывший попугай, поднимаясь с пола и с достоинством отряхиваясь. — Нет, я не телепат. Просто мы, сычи, чрезвычайно наблюдательны и склонны к дедукции.
Он выдернул из плеча последнее цветное перышко, раскрыл крылья — оказавшиеся неожиданно большими — и, помогая себе ими, взгромоздился на сейф.
— Наконец-то, — сказал он. — После стольких лет попугайничанья… Да, кстати. Люцифер, — произнес он таким тоном, каким представляются в хорошем обществе.
— Очень приятно, Саша, — машинально ответил Привалов. — А… а… а как же…
— Времени мало, — перебил его профессор. — Давайте не тянуть, а то они снова включат эту гадость. Александр Иванович, передайте мне, пожалуйста, кратер Ричи. Да-да, тот самый, с рубидием.
Привалов молча полез в сейф. В голове билась одна случайная мысль: Выбегалло, оказывается, знает его отчество.
Профессор взял чашу, поднял, приоткрыл рот и осторожно стряхнул туда одну каплю.
На этот раз ничего не грохотало. Звук был, но какой-то странный, свистяще-рокочущий, будто ракета взлетела.
Выбегалло ни в кого не превратился. Скорее уж — преобразился. Бесформенная мохнатая шапка куда-то исчезла. На седой набриолиненной голове сверкнул идеальный пробор. Извозчичья борода превратилась во что-то ухоженное, обтекающее худые щеки. Сопля обернулась красивой серебристой прядью. Нелепая одежда предстала старомодным, но явно очень дорогим костюмом. Накрахмаленная сорочка нестерпимо белела, во французских манжетах сияли изумрудные запонки.
Но Привалова поразило не это. Поразили его глаза профессора — живые, сверкающие, полные ума и иронии.
Амвросий Амбруазович осторожно поставил чашу прямо на воздух. Та качнулась, но в воздухе удержалась.
— Как же все это было скучно и неприлично, — пробормотал он. — О, дьявол, на чем это я сижу… — Профессор наконец заметил пень под задницей, щелкнул пальцами и превратил его в канапе. — Смею полагать, теперь вы не против общения?
Саша заметил, что профессор перестал ему «тыкать». Это было как-то неожиданно лестно.
— Он не против, — сказал сыч тоном доктора, ставящего не очень скверный диагноз. — Он смущен. Заинтригован. И ему нравится, что вы знаете его отчество.
Привалов посмотрел на разглагольствующего Люцифера и невольно подумал, что глупый Фотончик был в чем-то симпатичнее.
Сыч вернул ему взгляд.
— Будем считать, что вы этого не имели в виду, — сказал он обиженно.
Привалов смутился и отвернулся.
— Ну, ну, — недовольно сказал профессор. — Давайте не тратить драгоценное время. Хотя насчет времени… — Он задумался секунды на две. — Да, пожалуй что… — Он сделал сложный пасс руками.
У Привалова на секунду сдавило череп — как будто он оказался под водой. Лампочка затеплилась тускло-красным. Амвросий Амбруазович посмотрел на нее недовольно, и та покорно загорелась.
— Это я время остановил, — пояснил он. — Ну, в разумных пределах. — Он не стал уточнять, в каких именно.
Саша посмотрел на профессора с боязливым уважением. Насколько ему было известно, останавливать институтское время мог только Модест Матвеевич в силу административных полномочий.
— Ну что ж, позвольте приступить, — сказал профессор, устраиваясь на канапе с удобством. — Мы с вами, Александр Иванович, некоторым образом знакомы, но я находился в стесненных обстоятельствах. Из-за чего у вас сложилось обо мне представление совершенно превратное.
— Эти сквернавцы непрерывно наводили порчу, — витиевато объяснился сыч. — Своим треклятым отсекателем.
— Да что за отсекатель такой? — не выдержал Привалов.
— Очень неприятное устройство, — мрачно сказал профессор. — Но давайте все-таки по порядку. Итак, я находился в стесненных обстоятельствах. К сожалению, тщательно наложенная порча искажает все, включая внешность и даже имя. Но поскольку сейчас я снова в форме, предлагаю познакомиться, так сказать, заново. Позвольте представиться. Филипп Филиппович Преображенский.
На переваривание новой информации Привалову понадобилось секунды две. Потом он вспомнил кино с Евстигнеевым, фразу «я не люблю пролетариата» и частушку «подойди, буржуй, глазик выколю».
— Ык, — икнул он. — Тот самый Преображенский? Который в фильме? Про собаку? Этот… Шариков? Абырвалг?
— Ах да, фильм… — поморщился профессор. — Говорил я еще тогда Михаилу Афанасьевичу: вы вот сочините, а ведь потом по этому вашему сочинению фильму поставят. И все окончательно переврут. А он смеется и говорит: главное — художественная правда. Ну и наворотил ее с три короба. Про Люцика вообще гадость написал.
— Люди бывают удивительно неблагодарны, — заметил сыч. — Я всего лишь сообщил Михаилу Афанасьевичу, что его тогдашняя супруга, по моим наблюдениям, ведет легкомысленный образ жизни…
— Давайте не обсуждать личную жизнь Михаила Афанасьевича! — перебил его профессор. — У нас свои дела есть. Александр Иванович, вам как удобнее? Сначала мой монолог, а потом ваши вопросы? Или наоборот?
Привалов немного подумал.
— Если честно… — пробормотал он.
— Да, да, вот именно честно! — поддержал его профессор.
— Если честно, — медленно проговорил Привалов, — я должен сначала вас выслушать, потом подумать, потом спрашивать. Но если совсем честно — я же слушать нормально не смогу. У меня вопросы… — он поискал слово и нашел его, — чешутся.
Филипп Филиппович посмотрел на него с одобрением.