— Да… Он жил с ней уже… довольно долго…
— Но он никогда не говорил мне этого…
— Мне тоже…
Мы молча сели за столик на веранде. Постепенно свет звезд отогнал мрачные мысли и скорбь.
— А что собираешься делать ты? — спросила я. — Ты хочешь остаться здесь?
— Нет… Я не смогу долго сидеть на месте…
— Ты не хочешь остаться? — с трепетом в сердце воскликнула я, отыскивая среди звезд его глаза.
— На день… Может, немного больше, — сказал Джон, взяв меня за руку. — Джен, я многое узнал в этом путешествии… Я хочу рассказать тебе обо всем этом… Мы были высоко в горах… Я встречался с ламой, и теперь я хотел бы серьезно заняться работой по Гималаям и Тибету.
Он осмотрел изучающим взглядом мое лицо, словно отыскивая в нем отражение своих переживаний.
— Очень интересно, — прошептала я с горькой болью в сердце.
— Я подумал, что теперь в связи с этой работой в горах… мне будет не нужна комната здесь, в доме у барона Тави…
Я вздрогнула. На мои глаза навернулись слезы.
Джон с печалью и беспокойством взглянул на меня и сказал:
— Не знаю… По-моему, будет лучше, если я оставлю кое-какие вещи у тебя?
Услышав это предложение, я немного воспрянула духом и через силу улыбнулась:
— Конечно.
— Если ты позволишь, — тихо добавил Джон.
— Если боги хотят наказать нас, — сказала я, — они отвечают нашим молитвам…
Глава 27
В те дни, когда Джон был дома, мы обычно не говорили ни о чем повседневном: ни о моих сложностях на ферме, ни о моем муже… Все это время мы говорили лишь о том, что знал Джон.
Мы говорили об Индии. Об отшельниках и ламах, живущих на вершинах Гималаев и на Тибете, куда собирался Джон. О чем угодно, что было для него реальным. Мы жили вне этого мира.
Я сочиняла истории в те дни, когда его не было, а вечерами он устраивался поудобней, вытягивал ноги, и мы сидели, слушая сердца друг друга. Его взгляд был ясен и чист. Он слушал мои длинные истории от начала и до конца.
Лишь однажды я предложила ему поразмыслить над возвращением в Англию.
— Ты бесконечно талантливый человек, Джон, — сказала я, — но ты же не можешь всю жизнь прожить здесь, среди этих племен, где никто, кроме Господа, гор и меня, не слышит твоих стихов, не видит твоих картин… Вернувшись в Англию, ты мог бы овладеть всем миром. Если у тебя этой цели еще нет, она же все равно появится. Я исхожу из твоего характера, Джон.
Он, как обычно, молча и внимательно меня слушал.
— Мне кажется, Джон, тебе стоит подумать об этом… Ты бы мог заявить о себе, поразить, увлечь многих людей… Если ты хочешь, я помогу тебе, я дам тебе денег…
К тебе потянутся, чтобы говорить с тобой, люди всех стран и национальностей. Твое имя станет для многих дыханием… У тебя появятся сторонники, друзья; газеты в погоне за прибылью будут печатать все, что ты им сообщишь. А книги, которые ты написал и еще напишешь, будут отпечатаны в тысячах экземпляров… Потому что в этих книгах ты говоришь, что тайна и условия счастья находятся в руках каждого человека. А многие под счастьем разумеют несбыточное, Джон.
После этого к тебе станет приходить еще больше людей. И ты будешь говорить с ними. Самые простые твои слова произведут не меньшее впечатление, как если бы говорил Шива или Будда. Поверь мне, Джон… — Я смолкла, вся ликуя и светясь сердцем. Но, спустя мгновение, я почувствовала, что Джон внутренне отвернулся и закрылся и что слова мои уже давно отброшены назад, с равной им силой.
Тревожным трепетом было охвачено пламя свечи. Мои нервы напряглись… Еще не успела я почувствовать всю силу удара, как раздалось резкое и холодное:
— Нет.
Джон, глубоко вздохнув, поднес ладони к пляшущему огоньку и сказал:
— Мне надо было остановить тебя, Джен… Послушай… Без сомнения, сделав несколько верных ходов, я мог бы изменить всю свою жизнь и даже обладать властью. Но эта цель мне отвратительна. Она помешает жить. У меня нет честолюбия. Ты спросишь, что же мне заменяет его? Улыбка. Я страстно привязан к горам, пустыням, морям, цветам, к животным, птицам, путешествиям… Еще больше я привязан к своим причудам… Я не могу долго сидеть на одном месте. Я двигаюсь с быстротой ветра, но люблю также бродить по живописным тропинкам. О, Джен, я люблю все!
Мне ли играть в игру с человечеством? Мне не нравится такая игра… Но укажи мне узор моего мира, и я изъясню тебе весь его сложный орнамент. Скажу: смотри, Джен, вот там тень, ее отбрасывают угол стола, кресло и складки портьеры, абрис условного существа, но с особым выражением. Уже завтра, когда тень будет забыта, одна мысль, равная ей и ею рожденная, начнет жить бессмертно, отразив для несосчитанно малой части будущего некую свою силу… явленную теперь.
Он отвел ладонь от свечи, встал и подошел к окну.
— Джен, смотри, розы, что разделяют нас сейчас, те розы, что я прислал тебе, начинают распускать лепестки… Знаешь почему?.. Скоро наступит рассвет. Им это известно. Перед тем как я поеду в горы, скажу тебе, каких я ожидал от тебя слов… Джен…
Он распахнул шире окно, смотря, как блекнет темная предрассветная синева, а звезды, дрожа, готовятся скатиться за горизонт.
— Клянусь, — сказал Джон, — я чувствую только печаль… Я мог бы полюбить тебя… Джен…
— О! — произнесла я с выражением столь необъяснимым, но точным, что он побледнел и быстро повернулся ко мне. Он взял меня за руки и принудил встать.
— Смотри же, — сказал Джон, схватив меня за талию. Мое сердце упало, стены двинулись, все повернулось куда-то… Быстро, скользнув мимо меня, отрезал комнату массивный контур окна. — Смотри! — повторил Джон, крепко прижимая меня к себе, оцепеневшую и испуганную. — От этого ты уходишь!
В этот миг я увидела и почувствовала (так показалось мне), что мы были среди пышных деревьев, среди вершин сада, которые вдруг понеслись вниз.
Светало, удивление и холод заставили меня упереться руками в грудь Джона. Я едва не упала, со странным удовольствием ожидая своей близкой и быстрой смерти.
Но Джон удержал меня.
— Глупая! — сурово сказал он. — Ты могла бы рассматривать землю, как божье чудо, но вместо того хочешь быть просто женщиной…
Он снова горячо и трепетно поцеловал меня.
Настал рассвет… Зажег цветы на окне, позолотил щели занавесей из бамбука, рассек сумрачную тишину первым лучом утреннего огня.
Плача от бессилия и восторга, я открыла лежащую передо мной книгу стихов и прочла:
Когда мне страшно, что в едином миге
Сгорит вся жизнь и прахом отойду
И книги не наполнятся, как риги
Богатой жатвой, собранной в страду;
Когда я в звездных дебрях мирозданья
Пытаю письмена пространств иных
И чувствую, что отлетит дыханье,
А я не удержу и тени их;
Когда я вижу, баловень минутный,
Что, может быть, до смерти не смогу
Насытиться любовью безрассудной, —
Тогда один — стою на берегу
Большого мира, от всего отринут,
Пока и слава, и любовь не сгинут.
Глава 28
Утренний ветер, полный необыкновенного запаха леса, обволакивал мое тело. Мы вышли к реке.
Джон сидел на огромном камне, я стояла у воды. Некоторое время мы молчали.
Джон посмотрел вокруг, лег, положил руки под голову и принялся глядеть вверх. Ясное доброе небо дразнило своей недоступностью…
— Джен, я люблю тебя, — вдруг прошептал он. — Мне хочется поцеловать тебя… Слышишь ли ты меня?
Я подошла к нему и, растроганно улыбнувшись, коснулась губами его лица.
Вдруг слабый шум послышался в стороне. Джон привстал, обернулся, прислушиваясь.
Птицы смолкли, тишина как бы колебалась в раздумье, это было мое собственное смятение. Посмотрев на реку, я увидела лодку, на мгновение мне показалось, что я вижу в лодке мистера Рочестера. «Почему он здесь? — пронеслось у меня в голове, — может быть, следит все это время за мной?»
Я хотела подойти ближе, но лодка тотчас скрылась из виду.
— Джон! Смотри! — воскликнула я, снова увидев выскользнувший из-за горного склона силуэт человека в лодке. — Это мистер Рочестер!
— Эдвард! — закричала я.
— Эдвард! — крикнул Джон. — Куда вы?! Разве вы не слышите нас?!
Мистер Рочестер не поднял головы и продолжал плыть. Он двигался, казалось, теперь быстрее, чем минуту назад. «Сейчас камень опять скроет его», — подумала я.
— Эдвард! Что ты собираешься делать?! — закричала я.
Плывущий мистер Рочестер поднял голову, посмотрел в лицо Джону, как будто, кроме него, на берегу никого не было.
— Джон, ты здесь и останешься! — крикнул он. — Вспомнишь мои слова!
Мое сердце вздрогнуло. Воспоминания, против воли, бросили меня назад, в те годы, когда я только познакомилась с мистером Рочестером. Множество мелочей, ничтожных, бессмысленных или отрывочных, блеснуло у меня в памяти.
Я вдруг отчетливо вспомнила вечер, когда мистер Рочестер пригласил меня к себе. Тогда я работала гувернанткой в его доме.
— Нравится вам мой голос? — спросил он.
— Очень…
— Вы должны мне аккомпанировать…
Тогда я впервые услышала его песню. Песню, которую пело его сердце. До сих пор я помню слова этого чувствительного романса. Мистер Рочестер пел своим бархатным голосом:
Любовь, какую ни один,
Быть может, человек
Из сердца пламенных глубин
Не исторгал вовек, —
Промчалась бурною волной
И кровь мою зажгла,
И жизни солнечный прибой
Мне в душу пролила.
Ее приход надеждой был,
И горем был уход.
Чуть запоздает — свет не мил,
И в бедном сердце — лед.
Душою жадной и слепой
Я рвался к небесам —
Любимым быть любовью той,
Какой любил я сам.
Но, наши жизни разделив,
Пустыня пролегла —
Как бурный штормовой прилив,