— Для вашего ремесла необходимы все три.
— Да, и особенно когда приходится иметь дело с такими, как ты. Почему ты не дрожишь?
— Мне не холодно.
— Почему не бледнеешь?
— Я не больна.
— Почему не хочешь прибегнуть к моему искусству?
— Я не глупа.
Из-под платка и полей шляпы вырвался хриплый смешок, затем зловещая старуха достала короткую трубку и закурила. Понаслаждавшись минуты две-три успокоительным действием табака, она повернула скрюченное тело, вынула трубку изо рта и, неотрывно глядя в огонь, сказала внушительно:
— Тебе холодно, ты больна и ты глупа.
— Докажите, — сказала я.
— Докажу двумя-тремя словами. Тебе холодно, потому что ты одинока: ничто не питает скрытый в тебе огонь. Ты больна, потому что лучшие из чувств, дарованных человеку, самое высокое и самое сладостное бежит тебя. Ты глупа, потому что, как ни велики твои страдания, ты не призываешь его к себе и не делаешь ни шагу к нему навстречу.
Вновь она сунула в рот свою короткую черную трубку и энергично запыхтела.
— Это вы можете сказать почти всякой одинокой девушке, служащей в богатом доме.
— Могу-то могу, но будет ли это правдой для всякой?
— Всякой в моих обстоятельствах.
— Вот-вот! В твоих обстоятельствах! Но найди мне еще хотя бы одну точно в твоем положении.
— Ничего не стоит найти хоть тысячу.
— Ты и одной такой не сыщешь. Твое положение, если хочешь знать, особое: совсем рядом со счастьем. Да-да, стоит руку протянуть! Все нужное уже есть, остается только собрать его воедино. Случай разъединил его составные части, но стоит сблизить их, и плодом будет блаженство.
— Я не понимаю загадок. Ни разу в жизни мне не удалось найти ответа хотя бы на одну.
— Если хочешь, чтобы я говорила яснее, покажи мне свою ладонь.
— И ее надо позолотить, я полагаю?
— Уж конечно.
Я протянула ей шиллинг, и она сунула его в старый носок, который извлекла из кармана. Завязав в нем монету и убрав его, она велела мне протянуть руку, наклонила лицо почти к самой ладони и, не прикасаясь к ней, вперила в нее взгляд.
— Линии слишком тонкие, — объявила она. — Такая ладонь мне ничего не говорит. И линий ведь почти нету… Да и что такое ладонь? Судьба не там записана.
— Верю, — заметила я.
— Да, — продолжала старуха, — она запечатлена на лице: на лбу, около глаз, в самих глазах, в очертании рта. Встань на колени и подними голову.
— Ага! Теперь вы говорите дело, — заметила я, опускаясь на колени. — Еще немного, и я в вас поверю.
Я стояла на коленях в полушаге от нее. Она помешала в камине, и угли вспыхнули ярче, однако их отблески осветили только мое лицо, ее же, когда она откинулась в кресле, еще больше погрузилось в тень.
— С какими чувствами ты пришла ко мне сейчас? — сказала она, вновь внимательно вглядевшись в меня. — Какими мыслями полнится твое сердце все часы, которые ты проводишь в той комнате, где эти знатные люди мелькают перед тобой будто тени, отбрасываемые волшебным фонарем; а если вспомнить, как мало общего между тобой и ими, так для тебя они и вправду лишь призраки, а не существа из плоти и крови.
— Я часто чувствую себя усталой, иногда сонной, но печальной лишь изредка.
— Так, значит, какая-то тайная надежда поддерживает твой дух и успокаивает тебя, пророча светлое будущее?
— Вовсе нет. Самая моя заветная надежда — откладывать часть моего жалованья и накопить сумму, достаточную, чтобы открыть собственную маленькую школу, арендовав для этого дом.
— Убогая пища для поддержания духа! И сидя на этом диванчике в окне — как видишь, мне известны твои привычки…
— Вы узнали о них от слуг.
— А! Ты думаешь, что очень проницательна? Ну… быть может, и так, если сказать правду. Я знакома здесь кое с кем… с миссис Пул…
Услышав это имя, я вскочила на ноги.
«Ах, так! — подумала я. — Значит, тут и правда замешана дьявольщина!»
— Не тревожься, — продолжала колдунья, — на нее можно положиться, на нашу миссис Пул. Она умеет молчать и достойна всяческого доверия. Однако, как я начала говорить: сидя на этом диванчике, ты не думаешь ни о чем, кроме своей будущей школы? И тебя нисколько не интересуют те, кого ты видишь перед собой на диванах и в креслах? Хотя бы кто-то один? И нет хотя бы одного лица, в которое ты вглядываешься с особым вниманием? Нет никого, за чьими движениями ты следишь, хотя бы из любопытства?
— Я люблю наблюдать за всеми лицами, за всеми движениями.
— И ты никогда не выделяешь кого-то одного? Или, может быть, двух?
— Очень часто. Когда жесты и взгляды какой-нибудь пары словно рассказывают их историю — да, мне нравится следить за ними.
— И какие же истории ты предпочитаешь остальным?
— Ну, у меня нет большого выбора! Тема почти всегда одна и та же: ухаживания, грозящие завершиться одной и той же катастрофой — свадьбой.
— И тебе нравится эта однообразная тема?
— Я к ней равнодушна. Меня она не касается.
— Не касается? Когда знатная барышня, молодая, жизнерадостная, полная здоровья, чарующая красотой, наделенная всеми благами высокого положения и богатства, сидит и улыбается в глаза джентльмену, которого ты…
— Что — я?
— Ты знаешь… и, быть может, о котором ты высокого мнения.
— Я не знаю никого из этих джентльменов и даже двумя словами ни с кем из них не обменялась. А что до высокого мнения, то некоторых я нахожу солидными, почтенными и пожилыми, а других — молодыми, щеголеватыми, красивыми и веселыми, но все они, бесспорно, могут наслаждаться улыбками кого им угодно; меня это никак не трогает.
— Ты не знаешь здесь ни одного джентльмена? Ты ни с кем из них и словом не обменялась? И скажешь то же самое про хозяина дома?
— Его здесь нет.
— Какой сокрушительный довод! Весьма хитроумная передержка! Он уехал утром в Милкот и должен вернуться сегодня же или завтра утром. Разве это исключает его из списка твоих знакомых? Так сказать, отрицает самое его существование?
— Нет. Но я не вижу, какое отношение имеет мистер Рочестер к тому, о чем вы говорите.
— Я говорю о барышнях, улыбающихся в лицо джентльменам. И последнее время столько таких улыбок дарилось глазам мистера Рочестера, что они переполнились ими до краев. Неужели ты этого не заметила?
— У мистера Рочестера есть право дорожить обществом своих гостей.
— О его правах речи нет. Но разве ты не замечала, что среди историй о свадьбах в этой гостиной наиболее увлекательные и длинные касаются мистера Рочестера?
— Интерес слушателей развязывает язык рассказчика, — сказала я более себе, чем цыганке, чьи странные речи, голос, манера держаться к этому времени меня словно заворожили. Одна неожиданная фраза срывалась с ее губ за другой, пока я не запуталась в таинственной паутине, стараясь понять, что за невидимый дух неделю за неделей наблюдал за моим сердцем и запечатлевал каждое его биение.
— Интерес слушателей! — повторила она. — Да, мистер Рочестер часами преклонял слух к прекрасным губам, которые получали наслаждение от возложенной на них обязанности говорить с ним. А мистер Рочестер внимал им с такой охотой и выглядел таким благодарным за предоставленное ему развлечение, ты заметила?
— Благодарным? Я не помню, чтобы хотя бы раз подметила благодарность в его лице.
— Подметила? Так ты вела наблюдения! И что же ты подметила, если не благодарность?
Я промолчала.
— Ты видела любовь, не так ли? И, заглядывая вперед, ты видела его женатым и его супругу — счастливой?
— Хм! Не совсем. Ваш пророческий дар иногда вам изменяет.
— Так какого дьявола ты видела?
— Не важно. Я пришла сюда спрашивать, а не исповедываться. Значит, известно, что мистер Рочестер женится?
— Да, и на красавице мисс Ингрэм.
— Скоро?
— Все свидетельствует в пользу такого вывода. И несомненно (хотя с дерзостью, за которую тебя бы следовало проучить, ты как будто в это не веришь), они будут на редкость счастливой парой. Он не может не любить такую красивую, благородную, остроумную девицу, наделенную всеми светскими талантами. И, вероятно, она тоже его любит — если не его самого, так его кошелек. Я знаю, она считает поместье Рочестера партией во всех отношениях отличной, хотя (Бог меня прости) я кое-что сказала ей про это час назад, так она на удивление помрачнела: уголки губ у нее опустились не менее чем на дюйм. Я бы посоветовала ее чернолицему кавалеру поостеречься: если явится другой, с кошельком потяжелее и поместьем побольше, ему конец.
— Матушка, я пришла сюда, чтобы узнать не судьбу мистера Рочестера, а мою. Но о ней вы мне ничего не сказали.
— Твое будущее пока неясно: когда я гляжу на твое лицо, одна черта противоречит другой. Случай назначил тебе толику счастья, это я знаю. И знала до того, как пришла сюда нынче вечером. Он очень бережно ее для тебя отмерил, я сама видела. От тебя зависит протянуть руку и взять, но сделаешь ли ты это — вот загадка, которую мне должно разгадать. Встань опять на колени у огня.
— Только ненадолго. Огонь меня жжет.
Я встала на колени. Она не нагнулась ко мне, а просто глядела, откинувшись на спинку кресла. Потом забормотала:
— Пламя отражается в глазах, глаза блестят как роса. Взгляд их мягок и исполнен чувства. Они улыбаются моей речи. Они восприимчивы — в их ясных глубинах впечатление сменяет впечатление. Когда они перестают улыбаться, их омрачает печаль. Нежданная томность отягощает веки — знак меланхолии, рожденной одиночеством. Они прячутся от меня. Избегают дальнейшего проникновения в их тайны и насмешливым взглядом словно отрицают истину того, что уже мной открыто — отрицают присущие им чуткость и грусть, но их гордость и сдержанность только утверждают меня в моем мнении. Глаза благоприятны.
Что до рта, то порой он наслаждается смехом и склонен излагать все мысли, посещающие мозг, хотя, полагаю, хранит молчание об опытах сердца. Подвижный и чуткий, он не предназначен для того, чтобы замыкаться в вечном молчании одиночества. Это рот, которому следует говорить много, улыбаться часто и дарить симпатией своего собеседника. Рот тоже обещает удачу.