Я достала мой кошелек — он был очень тощим.
— Пять шиллингов, сэр.
Он забрал у меня кошелек, высыпал содержимое на ладонь и засмеялся, словно столь малое число монет его обрадовало. Затем он открыл свой бумажник.
— Вот возьмите, — сказал он, протягивая мне банкноту. Пятидесятифунтовую — а он был мне должен всего пятнадцать фунтов! Я сказала, что у меня нет сдачи.
— Мне не нужна сдача, вы же знаете. Берите свое жалованье.
Я отказалась взять больше того, на что имела право. Он было нахмурился, но тут же ему пришла в голову новая мысль, и он воскликнул:
— Верно, верно! Лучше не давать вам столько, не то как бы вы не остались там на три месяца — с пятьюдесятью-то фунтами! Вот десять, этого же больше чем достаточно?
— Да, сэр, но теперь вы мне должны еще пять фунтов.
— Так вернитесь за ними! Я ваш банкир на сорок фунтов.
— Мистер Рочестер, раз мне представился такой случай, я хотела бы упомянуть еще об одном деле.
— О деле? Любопытно послушать!
— Вы практически поставили меня в известность о своем намерении вскоре вступить в брак.
— Да, но что из этого?
— Тогда, сэр, Адель следует отправить в пансион. Не сомневаюсь, вы понимаете, насколько это необходимо.
— Убрать ее с дороги моей молодой супруги, которая иначе может и наступить на нее? В этом есть смысл. Да, без сомнения, Адель, как вы говорите, следует отправить в пансион, а вы, разумеется, должны тут же удалиться… э… ко всем чертям?
— Уповаю, что нет, сэр, но мне надо будет найти другое место.
— Да, конечно! — вскричал он тоном столь же неожиданным и нелепым, как гримаса, исказившая его лицо. Некоторое время он молча смотрел на меня. — И, полагаю, подыскать вам это место вы попросите старую госпожу Рид или барышень, ее дочерей?
— Нет, сэр. Я не в таких отношениях с моими родственницами, чтобы просить их об одолжении. Я просто помещу объявление в газету.
— Ну уж нет! — проворчал он. — Только посмейте! Жалею, что не дал вам вместо десяти фунтов один соверен. Верните-ка девять фунтов, Джейн. Они мне нужны.
— Как и мне, сэр! — возразила я, пряча за спину руку с кошельком. — У меня каждый пенни на счету!
— Маленькая скряга! — сказал он. — Отказывает мне в денежной помощи. Уделите пять фунтов, Джейн!
— Ни пяти шиллингов, сэр. Ни пяти пенсов.
— Дайте мне хоть полюбоваться банкнотой!
— Нет, сэр, вам нельзя доверять.
— Джейн!
— Сэр?
— Пообещайте мне одно.
— Я пообещаю вам все что угодно, сэр. При условии, что сочту это выполнимым.
— Не давайте объявления. Доверьте поиски этого места мне. Я вам непременно что-нибудь найду.
— С радостью, сэр, если вы в свою очередь обещаете, что мы с Аделью покинем ваш дом до того, как в него войдет ваша супруга.
— Очень хорошо. Даю вам слово. Так вы едете завтра?
— Да, прямо с утра.
— После обеда вы придете в гостиную?
— Нет, сэр. Мне надо собраться в дорогу.
— Значит, нам следует сейчас проститься на недолгий срок?
— Видимо, да, сэр.
— А как люди совершают церемонию прощания, Джейн? Научите меня. Я в этом мало осведомлен.
— Они говорят: «До свидания» или другие слова прощания, какие предпочитают.
— Ну, так скажите.
— До свидания, мистер Рочестер. До новой встречи.
— А что должен сказать я?
— То же самое, если хотите, сэр.
— До свидания, мисс Эйр. До новой встречи. И все?
— Да.
— На мой взгляд, слишком скупо, и сухо, и холодно. Мне хотелось бы что-нибудь добавить к церемонии. Например, рукопожатие… Но нет, оно меня тоже не удовлетворило бы. Так что, Джейн, ничего, кроме «до свидания», вы не скажете?
— Этого вполне достаточно, сэр. Одно слово может содержать столько же сердечности, как десяток.
— Вполне возможно, но звучит так пусто и равнодушно. «До свидания»!
«Долго ли еще он будет стоять, прислонясь к двери? — спросила я себя. — Мне надо заняться сборами».
Раздался удар гонга, призывающий переодеваться к обеду, и мистер Рочестер внезапно покинул комнату, не добавив ни слова. Больше я его в этот день не видела, а утром уехала до того, как он встал.
К сторожке Гейтсхеда я подъехала около пяти часов первого мая и зашла туда, прежде чем отправиться в господский дом. В комнатке царили чистота и порядок. На окнах висели белые занавесочки, на полу — ни соринки, каминная решетка и прибор к нему сверкали в отблесках весело пылающего огня. Перед камином сидела Бесси, нянча своего новорожденного, а в углу тихонько играли маленький Роберт и его сестричка.
— Благослови вас Бог! Я знала, что вы не откажетесь приехать! — воскликнула миссис Ливен, едва я переступила порог.
— Да, Бесси, — сказала я, расцеловав ее, — и, надеюсь, я не опоздала? Как миссис Рид? Еще, уповаю, жива?
— Да, жива. И уже не так путается в словах и мыслях. Доктор говорит, что неделю-другую она протянет, а вот на выздоровление он не надеется.
— Про меня она еще упоминала?
— Только сегодня утром говорила про вас и хотела, чтобы вы приехали. Сейчас она спит, то есть спала десять минут назад, когда я оттуда уходила. Она днем обычно лежит вроде как в оцепенении, а к шести-семи часам просыпается. Может, отдохнете здесь часок, мисс? А потом я вас провожу к ней.
Тут вошел Роберт, и Бесси, положив уснувшего младенца в колыбель, подбежала к мужу поздороваться. Потом она настояла, чтобы я сняла шляпку и выпила чашку чаю. Потому что, сказала она, выгляжу я очень усталой и бледной. Я была рада принять ее радушное приглашение и позволила снять с меня дорожную пелерину так же послушно, как позволяла в детстве раздевать себя перед сном.
Я глядела, как она хлопочет, и на меня нахлынули воспоминания о былом. А она доставала свои лучшие чашки, намазывала хлеб маслом, поджаривала ломтики хлеба и между делом давала шлепка маленькому Роберту и Джейн, как когда-то мне. Бесси сохранила прежнюю вспыльчивость вместе с легкостью движений и миловидностью.
Чай был готов, и я привстала, чтобы подойти к столу, но она потребовала, чтобы я сидела смирно, прежним своим повелительным тоном. Я должна сидеть у камина, заявила она и поставила передо мной круглый столик с моей чашкой и тарелкой с угощением — совсем так же, как когда-то угощала меня в детстве каким-нибудь утаенным лакомством, положив его на детский стульчик. Я улыбнулась и подчинилась ее требованиям, как в те далекие дни.
Она пожелала узнать, счастлива ли я в Тернфилд-Холле и что за человек моя хозяйка, а когда я ответила, что хозяйки там нет, а только хозяин, она принялась задавать вопросы о нем: добрый ли он джентльмен и нравится ли мне. Я ответила, что он очень некрасив, но настоящий джентльмен, вежлив со мной, и я вполне там счастлива. Затем я принялась описывать гостящее там веселое общество, и Бесси с большим любопытством выслушивала все подробности. Такого рода вещи всегда ее очень интересовали.
За этими разговорами незаметно промелькнул час. Бесси помогла мне надеть шляпку и прочее, и затем я вышла с ней из сторожки и направилась к дому. Точно так же девять лет назад я уходила из него. В темное, туманное, промозглое январское утро я покинула враждебный мне кров с отчаявшимся, ожесточенным сердцем, чувствуя себя изгнанницей, почти преступницей, — чтобы обрести холодный приют в Ловуде, таком далеком и неведомом. Тот же враждебный кров теперь вновь предстал передо мной, а мое будущее было столь же неясным и на сердце было так же тяжело. Я все еще ощущала себя скиталицей, однако теперь я больше полагалась на себя, на свои силы, и прежний гнетущий ужас оставил меня. Да и зияющие раны от обид и несправедливостей давно зажили, пламя возмущения угасло.
— Сначала пойдите в малую столовую, — сказала Бесси, когда мы вошли в прихожую. — Барышни сейчас там.
Минуту спустя я уже оглядывала малую столовую; все там выглядело таким же, каким было в то утро, когда я впервые увидела мистера Броклхерста, — даже перед камином лежал тот же самый коврик, на котором тогда стоял он. А в книжном шкафу на третьей полке на прежнем месте я различила два тома «Истории британских птиц» Бьюика, а прямо над ними «Путешествия Гулливера» и «Арабские сказки». Неодушевленные предметы не изменились ни на йоту, чего никак нельзя было сказать об одушевленных.
Я увидела перед собой двух девиц — одну очень высокую, почти такую же высокую, как мисс Ингрэм, и очень худую, с суровым выражением на желтоватом лице. В ее облике было что-то почти аскетическое, еще больше подчеркиваемое крайней простотой черного суконного платья с прямой юбкой, а также накрахмаленным полотняным воротничком, гладко зачесанными от висков волосами и четками из черного дерева с распятием, какие носят монахини. Я не сомневалась, что вижу Элизу, хотя не улавливала в этом длинном бескровном лице никакого сходства с девочкой, которую когда-то знала.
Вторая, бесспорно, была Джорджиана, но не та, которую я помнила, тоненькая, грациозная девочка одиннадцати лет. Я увидела очень полную барышню в полном расцвете, с прозрачной, точно восковой кожей, красивыми правильными чертами лица, томными голубыми глазами и золотистыми локонами. Цвет ее платья тоже был черный, но оно разительно отличалось от платья сестры более пышным покроем и очень ей шло — такое модное по контрасту с пуританским одеянием Элизы.
В обеих сестрах была черта сходства с матерью, но только одна: худая, бледная старшая дочь унаследовала материнские глаза с их желтоватым отливом, цветущая, пышнотелая младшая — очертания тяжелого подбородка, пожалуй, чуть смягченные, но тем не менее придававшие какое-то бессердечие внешности в остальном такой, казалось бы, авантажной и пленительной.
Обе барышни поднялись мне навстречу и обе, здороваясь, назвали меня «мисс Эйр». Голос Элизы был отрывистым и резким, на губах не появилось и тени улыбки. Она тотчас снова села и, устремив взгляд на огонь, казалось, забыла о моем существовании. Джорджиана к своему «здравствуйте» добавила несколько общепринятых фраз о том, как я доехала, о погоде и прочее, растягивая слова и искоса рассматривая меня с головы до ног, то скользнув взглядом по складкам моей поношенной шерстяной пелерины, то задерживая его на простенькой отделке моей немодной шляпки. Обе барышни обладали настоящим талантом, не произнеся ни слова, дать ясно понять, что считают вас предметом, достойным только насмешек. Легкая презрительность в глазах, холодность в манере держаться, небрежность тона исчерпывающе выразили их мнение, причем их никак нельзя было обвинить в грубости.