— Я знаю.
Он оказался очень терпеливым, очень снисходительным и тем не менее очень требовательным учителем. Мне приходилось заниматься с утра до вечера, и когда я оправдывала его ожидания, он по-своему сполна выражал свое одобрение. Мало-помалу он приобрел надо мной власть, подавлявшую мою волю, — его похвала и внимание сковывали больше его безразличия. Когда он был рядом, я уже не могла свободно разговаривать и смеяться, потому что докучливый инстинкт напоминал мне, что живость (во всяком случае, во мне) ему неприятна. Я всеми фибрами ощущала, что для него приемлемы только серьезные настроения и занятия, и из-за этого в его присутствии ничего другого позволить себе уже не могла. Я оказалась во власти леденящих чар. Когда он говорил «уходи!», я уходила, когда он говорил «приди!», я приходила, когда он говорил «сделай это!», я делала. Но мне не нравилась моя кабала. Много раз я от всей души желала, чтобы он вновь перестал меня замечать.
Как-то вечером, когда настало время сна, я и его сестры подошли к нему пожелать спокойной ночи. По обыкновению их он поцеловал, а мне по обыкновению пожал руку. Диана была в проказливом настроении (ее он своей волей не поработил: по-своему ее воля была столь же сильной) и вдруг воскликнула:
— Сент-Джон! Ты назвал Джейн своей третьей сестрой, а обходишься с ней иначе. Тебе следует поцеловать и ее.
И она подтолкнула меня к нему. Я подумала, что Диана позволяет себе лишнее, и меня охватило болезненное ощущение. Но пока я думала и чувствовала все это, Сент-Джон наклонил голову, его греческое лицо приблизилось к моему, его глаза испытующе уставились в мои, и он меня поцеловал. Ни мраморных, ни льдистых поцелуев не существует, не то я сказала бы, что поцелуй моего кузена-священнослужителя был именно мраморным или льдистым, однако бывают испытующие поцелуи, и его поцелуй был именно испытующим. Поцеловав меня, Сент-Джон посмотрел, каким оказался результат. Думаю, поразительным он не был: я уверена, что не покраснела; напротив, я могла чуть побледнеть — ведь поцелуй этот показался мне печатью, накладываемой на мои оковы. С этого вечера такой поцелуй вошел в обычай: серьезность и покорность, с какой я терпела эту церемонию, казалось, придавали ей для него известное очарование.
Что до меня, то с каждым днем я все больше хотела угождать ему. Однако ради этого, как с каждым днем я убеждалась все больше, мне необходимо было отречься от половины моей натуры, задушить половину моих способностей, заставить мои вкусы перемениться и насильственно посвятить себя служению, к которому у меня не было естественного призвания. Он хотел подготовить меня к достижению высот, мне недоступных. А для меня устремляться к провозглашенному им идеалу было ежечасной мукой. С тем же успехом могла бы я пытаться подогнать неправильные черты моего лица к его классическим, придать моим изменчивым зеленым глазам морскую голубизну и проникновенное сияние его глаз.
Однако не только подчинение ему давило меня как тяжкий гнет. Последние недели у меня были другие причины для грусти: неотступная мука терзала мое сердце, губила мое счастье у самых его истоков — мука неизвестности.
Быть может, читатель, ты решил, что среди всех этих перемен судьбы вдали от него я забыла мистера Рочестера? Ни на единый миг! Мысль о нем не оставляла меня, ибо это был не туман, тающий под солнцем, и не рисунок на песке, стираемый ветром, но имя, высеченное на скрижали, которое сохраняется, пока сохраняется ее мрамор. Пока я жила в Мортоне, жажда узнать, что сталось с ним, не оставляла меня ни на миг — каждый вечер я возвращалась в свой домик, думая о нем, и теперь, в Мур-Хаусе, затворяясь вечером у себя в спальне, я тоскливо размышляла все о том же.
Во время моей деловой переписки с мистером Бригсом касательно завещания я осведомилась, не известно ли ему чего-либо о том, где сейчас мистер Рочестер и здоров ли он. Однако, как и предположил Сент-Джон, мистер Бригс не знал ничего. Тогда я написала миссис Фэрфакс, умоляя ее сообщить мне новости о нем. Я твердо рассчитывала, что таким способом достигну своей цели, и не сомневалась, что быстро получу ответ. И удивилась, когда миновали две недели, не принеся ответа. Меня охватила тревога.
Я снова написала — ведь первое мое письмо могло пропасть на почте. И надежда опять воскресла, она опять сияла мне, затем опять угасла — не пришло ни строчки, ни слова. Когда в тщетном ожидании прошло полгода, моя надежда умерла, и вот тогда у меня стало по-настоящему черно на душе.
Вокруг меня сияла прекрасная весна, но меня она не радовала. Приближалось лето. Диана пыталась меня подбодрить, говорила, что у меня больной вид, и предложила поехать со мной к морю. Сент-Джон решительно возразил. Он сказал, что мне нужны не пустые развлечения, но серьезные занятия. Моя нынешняя жизнь слишком бесцельна, и, полагаю, чтобы поправить это, он и дальше продолжал учить меня хиндустани, становясь все более требовательным. А я, как дурочка, ни разу даже не попыталась воспротивиться ему — у меня не было для этого сил.
Однажды я приступила к занятиям очень расстроенная: причиной было горькое разочарование. Утром Ханна сказала мне, что пришло письмо на мое имя, а когда я сбежала за ним вниз, почти в полной уверенности, что наконец-то получу столь долгожданные вести, то нашла лишь несколько строк от мистера Бригса, касавшиеся не слишком важного дела. Такой удар вызвал у меня слезы, и вот теперь, пока я склонялась над кудрявыми буковками, каллиграфически выведенными индийским писцом, мои глаза вновь наполнились слезами.
Сент-Джон подозвал меня к себе, чтобы приступить к чтению. Но голос изменил мне, рыдания заглушили слова. В гостиной были только мы с ним. Диана занималась музыкой в соседней комнате, Мэри трудилась в саду — был чудесный майский ясный, солнечный день с легким теплым ветерком. Сент-Джон не выразил никакого удивления и не спросил о причине моих слез. Он лишь сказал:
— Сделаем небольшой перерыв, Джейн, тебе надо успокоиться.
И пока я торопливо пыталась совладать с собой, он спокойно и терпеливо сидел, положив руки на стол, словно врач, опытным взором наблюдающий ожидаемый и совершенно понятный кризис болезни своего пациента. Подавив рыдания, утерев глаза и пробормотав что-то о легком недомогании, я сумела прочесть то, что от меня требовалось. Сент-Джон убрал свои и мои книги, запер стол, а потом сказал:
— А теперь, Джейн, ты пойдешь погулять со мной.
— Я позову Диану и Мэри.
— Не надо. Нынче утром мне нужна только одна спутница — ты. Оденься, выйди через дверь кухни и поверни в сторону Марш-Глена. Я скоро нагоню тебя.
Имея дело с жесткими волевыми натурами, противоположными моей собственной, я никогда не умела найти золотой середины между полной покорностью и решительным бунтом. Я оставалась покорной до последней секунды, чтобы тогда взбунтоваться порой с бурностью вулканического взрыва. Но ни обстоятельства, ни мое настроение в эти минуты не толкали меня к бунту, а потому я послушно выполнила все указания Сент-Джона и через десять минут уже шла по заросшей тропинке вдоль лощины.
Ветер дул с запада, неся с холмов душистость вереска и камышей, небо было безоблачно голубым, ручей, напоенный весенними дождями, катил по дну лощины прозрачные воды, отражающие золото солнца и сапфир небосвода. Потом мы сошли с тропинки и зашагали по мягкой изумрудно-зеленой траве, инкрустированной белыми и желтыми звездочками цветов. Теперь нас со всех сторон окружали холмы, так как лощина уводила в самое их сердце.
— Отдохнем здесь, — сказал Сент-Джон, когда мы достигли первых валунов и скал, которые словно каменные часовые охраняли подобие ущелья, по которому ручей устремлялся вниз пенистым каскадом, а чуть выше холм сбрасывал наряд из травы и цветов, оставался одетым лишь в вереск, украшенным только валунами, переходил от пустынности к дикости, уже не улыбаясь, а хмурясь на страже безлюдья и последнего приюта нерушимой тишины.
Я села, Сент-Джон остановился рядом со мной. Он посмотрел вверх на ущелье, потом на лощину внизу, его взгляд проследил путь ручья и вернулся, обратясь к небесам, дарившим краски этому ручью. Он снял шляпу, и ветер играл его волосами, целовал его лоб. Казалось, он безмолвно беседует с гением холмов, его глаза прощались с чем-то.
— Да, я снова увижу все это, — сказал он вслух, — в моих снах, когда буду спать возле вод Ганга, и еще раз в более отдаленный час, когда меня скует иной сон на берегу более темной реки.
Странное выражение странной любви! Аскетическая страсть патриота к отечеству!
Он сел, и полчаса мы молчали — ни он не заговаривал со мной, ни я с ним. Когда эти полчаса миновали, он продолжал:
— Джейн, я уеду через полтора месяца. Я уже купил каюту на корабле, который отплывает в Индию двадцатого июня.
— Господь поможет тебе, — сказала я, — потому что ты будешь трудиться во имя Его.
— Да, — ответил он. — В этом моя слава и радость. Я слуга всеведущего Владыки. И отправляюсь в свой путь не по людскому велению, не подчиняясь несовершенным законам, ошибочным установлениям таких же смертных червей, как я сам. Мой царь, мой законодатель, мой вожатый — само Сущее Совершенство. Мне кажется странным, что все вокруг меня не жаждут стать под то же знамя, принять участие в том же подвиге.
— Не все обладают твоей силой, а для слабых было бы безумием выступить в поход рядом с могучими.
— Я не говорю о слабых и не думаю о них. Я обращаюсь только к тем, кто достоин таких трудов и способен к ним.
— Таких мало, и отыскать их нелегко.
— Верно. Однако, найдя их, необходимо пробудить от сна. Призывать и побуждать к свершению, показать им, каковы их дары и зачем они им даны, прокричать весть Небес им в уши, предложить им от имени Бога место в рядах избранных Им.
— Если подобный труд им по силам, разве не их собственные сердца первыми возвестят им это?
Мне казалось, что меня опутывают какие-то страшные чары, и я трепетала при мысли, что вот-вот прозвучит роковое слово, которое и откроет смысл этих чар и скрепит их навсегда.