— Лежать, Лоцман! — снова шепнула я, и рука мистера Рочестера, взявшая стакан, повисла в воздухе. Он будто прислушивался к чему-то. Потом выпил воды и поставил стакан.
— Это же вы, Мэри?
— Мэри на кухне, — сказала я.
Он быстро протянул руку, но не коснулся меня, так как не мог определить, где я стою.
— Кто это? Кто это? — требовательно повторял он и, казалось, принуждал свои незрячие глаза увидеть (какая тщетная душераздирающая попытка!). — Отвечайте мне! Говорите же! — властно приказал он.
— Принести вам еще воды, сэр? А то я наполовину ее расплескала, — сказала я.
— Да кто же это? Кто? Кто говорит?
— Лоцман меня знает, Мэри и Джон знают, что я здесь. Я только что пришла.
— Боже Великий! Какой обман чувств играет со мной? Какое сладкое безумие охватило меня?
— Никакого обмана чувств, никакого безумия. Ваш ум слишком могуч, чтобы поддаться обману, и слишком здоров, чтобы уступить безумию.
— Но где та, что говорит? Или это бестелесный голос? Да, увидеть я не могу, но я должен прикоснуться, иначе у меня разорвется сердце и разрушится мозг! Кем бы, чем бы ты ни была, дай коснуться себя, или я умру!
Он протянул руку, я перехватила ее и сжала в моих обеих.
— Ее пальцы! — вскричал он. — Ее нежные тонкие пальчики! А раз так, то здесь и она сама.
Сильная рука вырвалась из плена, схватила меня за локоть, за плечо, обвила мне шею, талию и привлекла к его груди.
— Это Джейн? Кто… что это? Ее фигура, ее рост…
— И ее голос, — добавила я. — Она вся здесь. Как и ее сердце. Бог да благословит вас, сэр! Я так рада снова быть с вами!
— Джейн Эйр! Джейн Эйр! — Вот все, что он сказал.
— Мой любимый патрон, — ответила я. — Да, я Джейн Эйр. Я нашла вас, я вернулась к вам.
— Поистине? Во плоти? Моя живая Джейн?
— Вы прикасаетесь ко мне, сэр, вы обнимаете меня — и очень крепко. Я ведь не холодна, как труп, не бесплотна, как воздух?
— Моя живая любовь! Да, это ее плечи, ее лицо, но я не могу быть так вознагражден за все мои горести! Это сон, как те, что я вижу по ночам, когда вновь прижимал ее к сердцу — вот так. И целовал — вот так, и чувствовал, что она любит меня, и верил, что она больше никогда со мной не расстанется!
— И не расстанусь, сэр. С этого дня я всегда буду с вами.
— Всегда со мной? Но вот я проснусь, как просыпался всегда, и слова эти обернутся горькой насмешкой! Сколько раз я оставался брошенным на волю отчаяния! Моя жизнь была все такой же темной, одинокой, безнадежной, моя душа изнывала от жажды, но ей было не дано испить, мое сердце терзал голод, и ничто его не утоляло. Милая, нежная, сонная греза, льнущая ко мне сейчас, ты тоже улетишь, подобно всем твоим сестрам до тебя, но прежде поцелуй меня, обними меня, Джейн.
— Вот, сэр! И вот!
Я прижала губы к его прежде таким сверкающим, а теперь таким неподвижным глазам, откинула волосы с его лба и поцеловала этот лоб.
Мистер Рочестер словно очнулся, поверил, что все это — наяву.
— Это ты? Правда, Джейн? Значит, ты вернулась ко мне?
— Да.
— И не лежишь мертвой в канаве или на дне какой-нибудь речки? И не влачишь свои дни всеми отверженная, тоскуя среди чужих людей?
— Нет, сэр. Я теперь независимая женщина.
— Независимая? Как так, Джейн?
— Мой дядя, живший на Мадейре, скончался и оставил мне пять тысяч фунтов.
— А, деньги! Значит, это явь! Подобное мне никогда бы не пригрезилось. А к тому же этот ее особый голосок, не просто нежный, но полный веселого лукавства и такой бодрящий! Он оживляет мое засохшее сердце, воскрешает его… Так ты теперь независимая женщина, Дженет? Богатая?
— Да, богатая, сэр. Если вы не разрешите мне жить у вас, я построю себе дом дверь в дверь с вашим, чтобы вы могли приходить ко мне в гостиную скоротать вечерок, когда соскучитесь по моему обществу.
— Но раз ты богата, Джейн, то теперь у тебя, конечно, есть друзья, которых заботит твоя судьба, и они не потерпят, чтобы ты посвятила себя такому слепому калеке, как я.
— Я сказала вам, сэр, что я независимая женщина, а не просто богатая. Я сама себе хозяйка.
— И ты останешься со мной?
— Конечно. Если только вы не будете возражать. Я буду вашей сиделкой, экономкой. Как вижу, вы одиноки. Я буду вашей компаньонкой, буду читать вам, гулять с вами, сидеть подле вас, служить вам. Буду вашими глазами и руками. Прогоните свою меланхолию, милый патрон! Пока я жива, вы не останетесь один.
Он ничего не ответил. Лицо у него стало сосредоточенным, очень серьезным. Он было открыл рот, собираясь что-то сказать, и вновь закрыл. Мне стало не по себе. Быть может, я поступила опрометчиво, не посчитавшись с условностями? И он, подобно Сент-Джону, счел такое пренебрежение к ним неприемлемым? Ведь я говорила в убеждении, что он попросит меня стать его женой, что он хочет этого: меня поддерживала уверенность, пусть невысказанная, но от этого не менее твердая, что он не медля назовет меня своей. Но он молчал, его лицо становилось все более сумрачным, и я вдруг спохватилась, что могла ошибиться, что, возможно, невольно поставила себя в глупое положение. И я начала потихоньку высвобождаться из его объятий, но он поспешно вновь притянул меня к своей груди.
— Нет-нет, Джейн, не уходи! Нет! Я обнял тебя, слышал твой голос, черпал отраду из твоей близости, из нежности твоих утешений. Я не могу отказаться от этого счастья, когда для меня все черно. Ты должна быть моей! Пусть смеется свет, пусть называет меня безумцем, эгоистом — пусть! Это не имеет значения. Самая моя душа жаждет тебя. И либо обретет то, чего ищет, либо смертельно отомстит своей бренной оболочке.
— Так, сэр, я же останусь с вами. Я ведь уже сказала это.
— Да, но под этим ты понимаешь одно, а я совсем другое. Возможно, ты решишь остаться при мне — ухаживать за мной, как добрая сиделочка (ведь у тебя нежное сердечко и благородная душа, и они пробуждают в тебе желание жертвовать собой ради тех, кого ты жалеешь!). Без сомнения, мне следовало бы удовлетвориться этим. Полагаю, теперь я должен питать к тебе лишь отеческие чувства? Ты так думаешь? Не молчи же, ответь мне!
— Думать я буду так, как пожелаете вы, сэр. Если вы полагаете, что мне следует быть только вашей сиделкой, я буду довольна и этим.
— Но вечно оставаться моей сиделкой, Дженет, ты не можешь. Рано или поздно ты выйдешь замуж.
— Замужество меня не привлекает.
— Напрасно, Дженет! Будь я прежним, то заставил бы тебя переменить мнение, но… слепой калека!
Он вновь помрачнел. А я, напротив, повеселела и ободрилась. Его последние слова объяснили мне, в чем заключалась трудность. А так как для меня этой трудности не существовало, то я с радостью забыла про недавнее смущение и возобновила разговор уже в шутливом тоне.
— Пора вернуть вам человеческий облик, — сказала я, приглаживая его густые, давно не подстригавшиеся волосы. — Как погляжу, вы мало-помалу превращаетесь не то во льва, не то еще в какого-то не менее дикого зверя. Так или не так, но, во всяком случае, вы напоминаете Навуходоносора среди зверей полевых. Волосы у вас смахивают на орлиные перья, хотя насколько ваши ногти уже превратились в птичьи когти, судить пока не берусь.
— Эта моя рука осталась не только без ногтей, но и без пальцев, — сказал он, показывая мне свою изувеченную руку. — Жалкий обрубок… омерзительное зрелище… ты согласна, Джейн?
— Смотреть на нее грустно. Как и на ваши глаза, и на след ожога на вашем лбу. Но куда грознее опасность полюбить вас за них еще сильнее и совсем избаловать.
— Я думал, моя рука, шрамы на моем лице внушат тебе отвращение, Джейн.
— Вот как! Не говорите мне этого, не то я скажу что-нибудь обидное о вашей проницательности. А теперь разрешите покинуть вас на минуту. Надо распорядиться, чтобы в огонь подкинули дров и прочистили решетку. Вы способны видеть пылающий огонь?
— Да, правым глазом я различаю сияние — багровый отсвет.
— И свечи видите?
— Очень смутно. Каждая будто светящееся облачко.
— А меня?
— Нет, моя фея. Но я бесконечно рад, что могу слышать тебя, прикасаться к тебе.
— Когда вы ужинаете?
— Я не ужинаю.
— А сегодня будете! Я голодна, как, наверное, и вы. Только вы об этом забываете.
Позвав Мэри, я вскоре навела в комнате некоторый уют. И кроме того, приготовила для него недурной ужин. Мной владело радостное волнение, и я свободно и весело разговаривала с ним, пока мы ели и еще долго после того, как Мэри убрала со стола. С ним не нужно было все время сдерживаться, подавлять веселость и живость. С ним я чувствовала себя совершенно непринужденно, так как знала, что ему хорошо со мной. Все, что я говорила или делала, казалось, либо ободряло его, либо приводило в более легкое настроение. Какое восхитительное чувство! Моя натура расцветала в лучах его близости. Он вдыхал в меня жизнь, как и я в него. Слепота не препятствовала улыбкам играть на его губах, лбу — разглаживаться, выражению лица — смягчиться и потеплеть.
После ужина он засыпал меня вопросами, где я жила все это время, что делала, как отыскала его. Но я отвечала коротко — час для подробного рассказа был слишком поздний. К тому же я не хотела касаться струн его сердца, вновь пробуждать бурю чувств. Пока моей единственной целью было ободрить его, и, как я уже упоминала, мне это удавалось — хотя лишь время от времени. Стоило наступить паузе, как он тревожно притрагивался ко мне и говорил «Джейн?».
— Ты правда принадлежишь людскому племени, Джейн? Ты в этом уверена?
— Убеждена, мистер Рочестер.
— Однако каким таким образом могла ты в этот темный и ненастный вечер вдруг появиться возле моего одинокого очага? Я протягиваю руку, чтобы взять стакан воды у служанки, а его мне даешь ты. Я задаю вопрос, ожидая, что мне ответит жена Джона, а рядом со мной раздается твой голос.
— Просто вместо Мэри с подносом вошла я.
— И даже самый этот час, который я провожу с тобой, таит в себе волшебство. Кто был бы способен поведать, какую темную, унылую, безнадежную жизнь влачил я все эти месяцы? Ничего не делая, ничего не ожидая, не различая дней и ночей. Ничего не чувствуя, кроме холода, когда камин угасал, и голода, когда забывал поесть. И еще — неизбывную печаль и порой горячечное желание внов