Подражания{*}
Русская словесность лишается весьма полезного способа к своему, наравне с прочими просвещенными европейскими народами, усовершенствованию по причине недостатка в хорошо переведенных древних образцовых писателях.[1]
Желая по возможности содействовать к пользе отечественных муз и быв преисполнен уважения к первому римскому лирику, принял я смелость перевесть, большею частию подражательно, несколько од его и поместил оныя в последнем издании моих сочинений. Они удостоились лестного благосклонных читателей одобрения. Успех сей побудил меня к продолжению подвига моего: итак, переложа в стихи, вообще с прежними, более четвертой части од Горация, изданных теперь совокупно, в угодность тем из моих читателей, которым первые сего рода опыты мои не неприятными показались, дабы преклонить их еще более к снисходительному суждению о сем труде моем, почитаю нужным сопроводить оный некоторыми объяснениями.
Всем упражняющимся в словесности довольно известно, что нет ничего труднее верного или даже подражательного стихами перевода творений какого-либо древнего превосходного пиита. Искусство живописи хотя представляет более облегчительных средств, но мы часто видим, как нелегко и ему повторять красоты изящного подлинника, несмотря на то что имеет такой же холст, такие же кисти и краски и что к благоуспешному исполнению нужен только наблюдательный взгляд и навык в подражании разноцветным оттенкам. В какое затруднение приведен был бы самый лучший художник, если бы вместо полотна имел токмо хрящ или камку, вместо соболиной кисти — шелковую, вместо бакана — индиго и гумигута — кармин, лазорь и охру. Мог ли бы он точно представить вид, движение и чувство подлинника, хотя, впрочем, язык живописи есть всеобщий и всем равнопонятный язык.
Вот положение каждого переводчика. Но в какой бы еще большей неключимости очутился почитатель Рафаэла, если бы при выше изъясненном недостатке орудий захотел оживить красками какой-либо картины его эстамп? Вот несчастное положение мое при переводе и подражании Горациевых од.
Не зная латинского языка, должен был я угадывать красоты знаменитого подлинника из чужеземных, большею частью весьма неверных переводов. С величайшим трудом, с неутомимой прилежностью руководствуясь наставлениями и советами знающих латинский язык приятелей моих, принужден был я переводить почти слово в слово оды Горация и потом перелагать оные в стихи. Чувствую, сколь несовершен труд мой, но сообщаю оный читателям моим в той надежде, что если не предуспел и представить творений отличного сего певца со всеми красотами их, силою, легкостью и живостью, то, может быть, возбуждением о нем соболезнования подвигну искуснейших пиитов к желанию удачнее познакомить любителей словесности нашей с любимым Августа и Мецената лириком. Я имею здесь в виду не токмо духом Горация обильно одаренных певцов Водопада и Волги, отдых от тягости государственного служения беседе с Аполлоном посвятивших, но также и могущих внимать тибурскому Алкею на природном языке его Мерзляковых, Жуковских и других любимцев муз, столь блистательно пиитическое наше поприще протекающих.
Не для наставления опытных писателей в искусстве стихотворных преложений, но некоторым образом для собственного оправдания моего признаю необходимым представить правила, которых придерживался я в переводе Горация. Из многих, впрочем, весьма искусных наставников избрал я моим знаменитого г-на Делиля, неподражаемого переводчика и состязателя Вергилиева, столь превосходно благорассудительные наставления свои собственным примером оправдавшего. В предисловии переведенных им «Георгиков» говорит он: «Теперь остается мне объяснить правила перевода, которым последовал я, и вольности, которые позволял себе. Всегда замечал я, что чрезмерная в переводах верность бывает самою большою неверностью. По-латыни слово иное благородно, соответствующее оному французское — низко; если поработить себя излишней точности, то благородство слога заменится низкостью.
Иное латинское выражение сильно и кратко; для перевода оного нужно будет много слов, — при наблюдении точности слог сделается растянутым.
Иное выражение на латинском языке смело, на французском резко; итак, что было смело, становится жестко.
Слияние нескольких слов стройногласно в подлиннике; непосредственно соответствующие оным в переводе могут быть не столько приятны слуху; тогда грубыми звуками заменяется стройногласие.
В латинском подлиннике изображение было ново, на французском языке оно издавна употребительное; в таком случае вместо нового изображения представляется застарелое.
Землеописательная подробность, отношение ко нравам могли быть в вашем подлиннике приятны народу, для которого писал сочинитель, а не вашим читателям; и так вы покажетесь странными там, где подлинник был трогателен.
Какие же средства избирает искусный переводчик? Он исследывает свойства обоих языков; когда они сближаются, он наблюдает точность, когда разнятся — наполняет промежуток заменою, в которой сохраняет право языка своего удалиться сколько можно менее от духа сочинителя. Каждый писатель имеет, так сказать, собственную поступь и осанку: он более или менее пылок, быстр, замысловат, и для того слог Вергилия, всегда естественный, сжатый и простой, не должен затемняться блистательным, плодовитым и развлеченным слогом Овидия.
После сего должно рассмотреть род сочинения: нельзя переводить поучительную поэму как повествовательную: «Георгики», например, как «Энеиду».
Каждая часть сочинения имеет также особое свойство, зависящее от коренных мыслей и течения слога. Мысли бывают просты или блистательны, веселы или мрачны, забавны или величественны: переводчик не только не должен смешивать сих разных видов и красок, но по возможности обязан схватывать главнейшие их оттенки.
Течение слога зависит наипаче от длины или краткости членов речи. Переводчик не должен потоплять в протяжных периодах отрывистых и живостремящихся мыслей; равномерно не раздробит он полных и величественно текущих периодов. Более всего обязан он подражать стройногласию в стихотворном переводе, а особливо в переводе Вергилия, можно, кажется, иногда скорее пожертвовать силою и точностию, нежели стройногласием. Стихотворство оного подобно музыкальному орудию; не довольно того, чтобы верны были звуки оного, потребно еще, чтоб они были сладкогласны. Когда Вергилий сказал: «Felix qui potuit rerum cognoscere causas, atque metus omnes et inexorabile fatum subiecit pedibus»,[1] то потребно не только выразить силу мысли сей, но заставить нас почувствовать величество стройногласия.
Еще с большим рачением должно стараться выражать подражательную созвучность. Признаюсь, что это меня в переводе более всего затрудняло. Язык наш для сего слишком беден... К изображению каждой такого рода красоты делал я всевозможные усилия; но как нельзя было предуспеть везде, то в замену того старался я, сколько мог, сообщить подражательную созвучность многим стихам, в которых Вергилий не поместил оной. Ибо должно иногда превзойти свой подлинник именно для того, что мы слишком слабее оного. Наконец, переводчик должен наблюдать точность в сохранении каждому члену речи места, которое занимает он, всякий раз, когда существенно постепенный ход мыслей того требует. Он прилежно стараться будет о верном выражении каждой черты; редко скажет двумя стихами то, что сочинитель изобразил одним. Чем более черта растягивается, тем слабее становится. Так, острая жидкость, разведенная водой, увеличиваясь количеством, уменьшается в силе.
Всего более в таком поучительном творении, каково «Георгики», краткость необходима. Правило, кратко изображенное, легче впечатлевается в памяти, чем заглушенное кучею слов, его обременяющих. В сем-то, конечно, намерении Боало наполнил свое «Искусство стихотворства» краткими стихами, к затвержению способными.
Я старался по возможности быть также кратким, как мой подлинник. На две тысячи с лишком стихов в переводе моем не прибавилось более двухсот двадцати. И в этом не гнался я за пустою славою сравниться числом стихов с Вергилием, но искал средства представить ту стремительность подлинника, которая составляет главнейшие красоты его.
Самая важнейшая обязанность переводчика, все оные в себе заключающая, состоит в том, чтобы дать почувствовать в каждой части сочинения действие, сочинителем произведенное. Он должен по возможности стараться представить буди не те самые красоты, по крайней мере толикое же число оных.
Кто берется за перевод, тот принимает на себя долги, которые уплатить обязан хотя не тою самою монетою, но такою же суммою. Ежели не может он изобразить картины, пусть заменит мыслию; если не в состоянии выразить слуху, пусть выразит уму; буди не так разителен, пусть пленит стройногласием; ежели не столь краток, пусть богатством отличается; когда видит, что ослабил подлинник в одном месте, пусть усилит его в другом, пусть возвратит ему впоследствии то, чего прежде лишил, и тем самым установит везде точную замену, удаляясь всегда, или возможно менее, от свойства сочинения и каждой части оного. По сему-то несправедливо сличить каждый стих подлинника с соответственным стихом перевода, но по целости и по общему действию каждой части должно судить о его достоинстве.
Для такого перевода нужно, как часто говорено было, не токмо наполниться духом сочинения, забыть свои нравы, присвоив сродные ему, оставить свою землю, чтоб переселиться в его отечество, но даже стараться искать красоты его в прямом их источнике — природе. Чтобы лучше подражать способам, какими изображал он предметы, должно стараться видеть оные; и таковой перевод есть почти сочинение».[1]
Ко всем сим, без сумнения, весьма основательным наставлениям г-на Делиля осмеливаюсь присовокупить несколько замечаний, почерпнутых мною из достоподражательного его примера. Мне показалось, что при переводе описаний или картин для оживления, усиления или объяснения оных можно позволить себе некоторое распространение, к чему, признательно сказать, иногда необходимость рифмы принуждает. Я приметил, что таковая благоразмеренная растяжка отнюдь не уродует красоты подлинника. Представляю пример из бессмертного Ломоносова.
В книге Иова читаем: «Рече господь Иову сквозь бурю и облаки... „Препояши яко муж чресла твоя: вопрошу тя, ты же ми отвещай. Где был еси, егда основах землю, возвести ми еще веси разум: кто положи меры ея, аще веси, или кто наведый вервь на ню? На чем же столпы ея утверждены суть; кто же есть положивый камень краеугольный на ней? Егда сотворены быша звезды, восхвалиша мя гласом велиим вси ангелы мои. — Заградих же море враты, егда нзливашеся из чрева матере своея исходящее? Положих ему облак во одеяние, мглою же пових е; и положил ему пределы, обложив затворы и врата“. Рек же ему: до сего дойдеши и не прейдеши, но в тебе сокрушатся волны твоя. Или при тебе составих свет утренний; денница же весть чин; ятися крых земли, отрясти нечестивыя от нея. — См. глава 38».
Высоким духом стихотворства воспламененный переводчик, распространяя картины сии, говорит:
О ты, что в горести напрасно
На бога ропщешь, человек!
Внимай, как в ревности ужасно
Он к Иову из тучи рек!
Сквозь дождь, сквозь вихрь, сквозь гром блистая
И гласом громы прерывая,
Словами небо колебал
И так его на распрю звал:
Сбери свои все силы ныне,
Мужайся, стой и дай ответ.
Где был ты, как я в стройном чине
Прекрасный сей устроил свет,
Когда я твердь земли поставил
И сонм небесных сил прославил
Величество и власть мою?
Яви премудрость ты свою!
Где был ты, как передо мною
Бесчисленны тьмы новых звезд,
Моей возжженных вдруг рукою,
В обширности безмерных мест
Мое величество вещали,
Когда от солнца воссияли
Повсюду новые лучи,
Когда взошла луна в ночи?
Кто море удержал брегами
И бездне положил предел
И ей свирепыми волнами
Стремиться дале не велел?
Покрытую пучину мглою
Не я ли сильною рукою
Открыл и разогнал туман,
Из суши сдвинул океан?
Возмог ли ты хотя однажды
Велеть ранее утру быть,
И нивы в день томящей жажды
Дождем прохладным напоить,
Пловцу свободный ветр направить.
Чтоб к пристани его доставить,
И тяготу земли тряхнуть,
Дабы безбожных с ней сопхнуть?[1]
Таким витийственным распространением бессмертный переводчик не только не ослабил картин подлинника, но усилил, живее образовал оные и не заставил жалеть о несоблюденном краткоречии.
Подражая, соответственно слабым способностям моим, превосходному примеру сему, осмелился я в некоторых местах перевода моего од Горациевых употребить свободу распространения; он говорит: «Если строгая необходимость вонзит в темя алмазный гвоздь, не избегнешь ни от смятения души, ни главы не уклонишь от петли смертной» (см. кн. III, ода XXIV).
Я распространил последнюю картину следующим образом:
Коль рок необходимый, строгий
Уставит гвоздь алмазный в грудь,
Душевной не уймешь тревоги
И не возможешь ускользнуть
От крепкой петли, что сурова,
Ничем не умолима смерть
В летящий миг уже готова
Над головой твоей простерть.
Не желая скрывать посяганий моих и своевольств, решаюсь представить на суд просвещенных читателей еще несколько примеров распространений моих за грань, подлинником определенную: в конце XXIX оды, III книги Гораций сказал только: «Тогда меня, управляющего двувесельным челном, Авр и с близнецом Поллукс<ом> сохранно перенесут чрез волнующийся Эгей».
Вот мой распространенный перевод:
Тогда, коль ветерок прислужен
За скромным вслед дохнет пловцом,
Покров лишь Поллукса мне нужен
С его любезным близнецом;
Тогда меня два брата звездны
И легкий двувесельный челн
Сохранно пренесут чрез бездны
Бунтующих эгейских волн.
В других местах дерзнул я даже прибавить собственные картины. Вместо: «Фортуна срывает здесь с шумом острую вершину и, где угодно, там ее кладет» (см. кн. I, ода XXIV) — я сказал:
Фортуна колесом вращает,
Ей свыше подчинен весь свет,
Тут с треском острый верх срывает,
Где хочет, там его кладет.
Наконец, краткое описание:
«Те места и счастливые холмы тебя и меня приглашают: там теплеющийся пепел друга-певца оросишь ты должною слезою» (см. кн. II, ода VI) — расплодил я подробностями.
Вот там-то, в рощице тенистой,
Зовущей нас под кров густой,
Близ тока, из скалы кремнистой
Хрустальной льющегось струей,
Мы сядем отдохнуть с тобою
И дружны съединим сердца;
Там теплой оросишь слезою
Прах милого тебе певца.
Может быть, подумают иные, что таковые распространения одобряются мною единственно для того, что в стихотворном переводе моем некоторые оды Горация растянул я сам весьма неумеренно. Сие заключение было бы не совсем справедливо: кратко-выразительность латинского языка в отношении к русскому всем довольно известна; и на французском даже языке, более с ним сходственном, перевод «Георгиков» знаменитого Делиля весьма пространнее подлинника.
О излышней растянутости переводов моих, кажется, судить должно не по сравнению оных с числом слогов с латинскими стихами, но с прозаическим русским точным переводом.[1] Причем надлежит принять во уважение лежавшею на мне обязанность не краткостию токмо, но красотою свободного в течении слога сообщить переводу в стихах приятность, изящным Горация творениям приличную.
Итак, желая искренно, чтобы в стихотворном переводе умеренная и приличная растяжка описаний или картин не была признана большою погрешностию, приступаю к продолжению замечаний моих.
Почтенный г-н Делиль сказал, что распространение подлинника неприлично при выражении мыслей, какое-либо поучение заключающих. Уроки сами по себе сухие должны быть сокращаемы. Я весьма старался наблюдать правило сие и некоторые примеры отдаю на суд читателей.
Гораций говорит:
«Завтра хотя отец богов застелет свод неба мрачным облаком, хотя чистым солнцем озарит, но прошедшего несбывшимся не учинит, не разделает и не уничтожит того, что унес уже летящий час» (см. кн. III, ода XXIX).
Я осмелился сократить последнюю мысль:
Пусть завтра Дий иль тмой обложит,
Иль солнцем небо озарит,
Собывшегось — не уничтожит,
Прошедшего не возвратит.
Но признаюсь откровенно, что в некоторых случаях уклонялся я от сего благоразумного правила. Принося повинную, укажу и на место преступления. В XVI оде книги III Гораций сказал только: «Чем больше кто себе отказывает, тем больше от богов приемлет» (см. кн. III, ода XVI).
А я расплодил истину сию прибавочным нравоучением:
Чем больше мы себе откажем.
Тем больше боги нам дадут,
Но строгим быть даров их стражем
Безумцу лишь приличен труд.
К наставлению: «Что завтра случится, не беспокойся узнавать, и каждый день, судьбой дарованный, причисляй к прибытку» (см. кн. I, ода IX) — присовокупил я собственную мысль:
Что завтра встретится с тобою,
Не беспокойся узнавать;
Минутной пользуйся чертою
И день, отсроченный судьбою,
Учись подарком почитать.
Не оправдывая отнюдь погрешностей моих, осмеливаюсь сказать, что распространение умствования тогда только извинительно, когда переводчик приятностию или красотою мысли может заставить читателя не приметить растяжки поучений. Сими словами произнес я над самим собою весьма строгий приговор.
Что касается до подражаний, то я старался мысли и картины Горация, всем временам и народам свойственные, сохранить в точности; те же, которые относились особенно к римским или греческим эпохам, басням, обычаям и прочая, заменял я приличными нашему времени соотношениями. Например, вместо следующего окончания оды о суетности жизни: «Когда умрешь, о Торкват, и Миной произнесет над тобой торжественный приговор, ни знатная порода, ни витийство, ни благочестие тебя не возвратят: ибо из подземного мрака ни Дияна не освобождает целомудренного Ипполита, ни Тезей не может расторгнуть летийских оков им любимого Пиротоя» (см. кн. IV, ода VII) — мне показалось приличным, сообразуясь с нынешними нашими по сему предмету понятиями, сказать:
Когда умрешь и поневоле
Тебя к кладбищу отнесут,
Ни знатный род, ни честь оттоле,
Ни ум тебя не изведут.
Никто не выходил из гроба,
Хоть всяк в него отсель идет.
Бездонна, знать, земли утроба:
Повсюду вход — исхода нет.
Равномерно прекрасное описание идолопоклоннических обетов, в сем воззвании Горация к Июлию Антонию содержащеесь: «Тебя разрешат от обета десять волов и толикое же число телиц; а меня — нежный отдоенный теленок, в высокой пажити возрастающий; вогнутое чело его подобится светлости, тридневную луну означающей; вдоль оного видно белое, как снег, пятно; весь он рыж» (см. кн. IV, ода II), — заменил я следующими, к нашим обычаям и обрядам в подобных случаях относящимися картинами:
С тобой мы вместе радость нашу
Явим усердным торжеством:
Бесценных ты мастиков чашу
Возжжешь пред мирным божеством;
Чертог твой, яркими лучами
Украшен, ночью возблестит,
И радостными голосами
В нем гимн Астрее возгремит.
А я, помост усыпав храма
Взращенными цветами мной,
Возжгу в нем горстку фимиама
С белейшею лиле́й свечой
Из воска, что с полянки смежной
Трудолюбивая пчела
За мой о ней надзор прилежный
С избытком в дар мне принесла.
Такими и подобными сим заменениями перенося Горация в наш век и круг, старался я заставить его изъясняться так, как предполагал, что мог бы он изъясняться, будучи современником и соотечественником нашим.
Чувствую, сколь неудачно исполнено дерзкое предприятие сие, но я уверен, что искуснейший меня и обильнее духом Горация напитавшийся пиит, придерживаясь правила моего, заставил бы нас живее чувствовать красоты сего несравненного певца, скорее познакомил бы нас с его мыслями, чувствами, добродушием и веселою беззаботливостью, усыпавшею цветами скромный путь жизни его; и, наконец, вернее способствовал бы к порождению между нами наследника сему любезному песнопевцу, а потому осмеливаюсь заключить, что такого рода пиитические подражания были бы полезнее для соотечественной словесности даже самых верных и лучших стихотворных переводов.
Остается мне сказать несколько слов о образе составления книги сей: подлинник поместил я при переводах и подражаниях моих для того, чтобы искусные в латинском языке имели легкий, для авторского самолюбия моего, конечно, невыгодный, но о беспристрастии моем к собственности явно свидетельствующий способ сравнения. Переводы же в прозе, по возможности точные, с примечаниями, большею частию у г-на Дасье заимствованными, присовокупил я для облегчения соображений тех из моих читателей, которые лишены преимущественного удовольствия разуметь подлинник и кои как с греческою и римскою митологиею, так и с историею их не совершенно познакомлены.
О прозаическом переводе моем предварительно сознаю, что знатокам латинского языка и даже несведущим в оном покажется он неудовлетворительным и красоты подлинника не в точном, а иногда в уродливом виде представляющим. Приняв за правило переводить мысли и выражения Горациевы почти слово в слово, не мог я наблюдать везде приличной красотам их чистоты слога и заменять точность соответственными оной витийственными оборотами. Но смею чистосердечно удостоверить, что я не имел коварного умысла представить в прозе моей Горация безобразным для того, чтоб показался он приятнейшим в стихах моих; и долгом поставляю заблаговременно предостеречь беспристрастных читателей, что в прозаических чертах должны видеть они токмо холодный силуэт сего прекрасного пиита. За неимением на нашем языке хорошего перевода покорно прошу их сличить мой с прекрасными переводами г-на Баттё на французском, а г-на Менделсона на немецком языке. Тогда только будут они в состоянии судить с некоторою основательностию, где в стихах моих имел я счастие представить Горация не в безобразном виде и где, как в оных, так наипаче в прозе, снимал с него лишь неудачный и уродливый отлепок.
В заключение скажу, что, желая искренно, по свойственному всем сочинителям чувству, чтобы представляемый мною русский Гораций был благосклонно принят читателями, почту себя весьма счастливым, если, как я объяснил вначале, даст он повод или искуснейшим пиитам нашим, или вступающим в их поприще питомцам муз исполнить удачнее меня предпринятый мною подвиг.
Могу притом удостоверить откровенно, что это будет самая лестная награда за труд мой, не весьма много, впрочем, приятности мне обещающий, ибо мало сыщет он в читателях снисходительных одобрителей попытке моей пересадить на отечественную пошву тибурский лавр, но подвергнется неминуемо строжайшему латино-русских любословов истязанию, а что истинно для меня опаснее того, принужден будет пред просвещенными знатоками выдерживать убивственное сравнение с превосходным произведением бессмертного пиита, прославившего лирою своею знаменитый Августа век.
42. ПЕВЦУ ФЕЛИЦЫ {*}
Доколе музами любим,
Тревоги все, заботы, горе
За ветрами пущу я в море,
«Счастливый путь!» — примолвя им.
Пусть галл Эвропой потрясает,
Британец всех на море бьет,
От рая Пий ключи теряет, —
Да мне до них и нужды нет.
Честей я не служу кумиру,
Ползком я злата не ищу;
Доволен малым, — жизнь и лиру
Любви и дружбе посвящу.
О муза, друг холмов тенистых,
Любящая Кастальский ток!
Певцу Фелицы свей венок
Из лавров, из цветов душистых.
Я слаб ему хвалу греметь, —
Тебе, сестрам твоим пристойно
Возвысить звонку лиру стройно
И Фебова любимца петь.
Август 1797
43. ВЕСНА {*}
Уж юный май в весенней неге
Спешит, прогнавши зимний хлад,
Суда, осохшие на бреге,
На волны с крутизны скользят,
К загону стадо не теснится,
Не жмется к огоньку пастух
И инеем не серебрится
Покрывшийся травою луг.
При лунном в рощице сияньи
Сзывает Ладо юных дев.
В прозрачном льняном одеяньи,
Они, под плясовый напев,
Сплетяся белыми руками,
Летают, чуть клоня траву,
И мерно легкими стопами
Атласят мягку мураву.
Вот время первые цветочки
С блестящею росой срывать
И, свив душистые веночки,
Власы красавиц увенчать.
Вот время влюбчивому Лелю,
На место жертвенника, в честь
Из мягких роз постлать постелю,
А в жертву — горлицу принесть.
Мой друг! тебя днесь рок ласкает,
Но бледно-тоща смерть ногой
Равно в златую дверь толкает,
Как в двери хижины простой.
Превратна жизнь и скоротечна
Претит достичь нам дальних мет;
За нею ночь нас встретит вечна,
И хлябь земная всех пожрет.
Там злато, знатность напыщенна
Не развлекут твоих очей.
Приятство дружества священна
Души не упоит твоей.
Не будешь виночерпной чашей
В пирах любовь ты воспалять;
В объятьях неги с милой Дашей
Сладчайший всех нектар вкушать.
Спеши ж — в кругу отрад, веселий
Крылатый миг останови:
Брегись, чтоб с ним не улетели
Восторги первыя любви.
Лишь раз ее очарованье
Нас может в жизни усладить, —
Увы! прелестно сна мечтанье,
Проснувшись, льзя ли возвратить?
<1799>, <1806>
44. УТЕШЕНИЕ В ГОРЕСТИ {*}
Не вечно ливнем дождь стремится
На пестрое лицо полей;
Не вечно бурями мутится
Поверхность зеркальна морей.
Не ежедневно в круге года
Тягчит верхи Рифейски лед,
В дубравах воет непогода
И вихрь с деревьев листья рвет.
А томный вопль твой мила друга
Не престает из гроба звать!
Светило дня с Сафирна круга
Спешит ли в море бег скончать,
Вослед ли золотой денницы
Течет оно на свод небес, —
Ступень бесчувственной гробницы
Ты током орошаешь слез.
Но старец, век тройной проживший,
По Антилохе дорогом
Не век стенал, ток слез проливши,
Не вечно сетовал о нем.
Не вечно юного Троила,
Как пал он в мрачный ада зев,
Кропилась хладная могила
Росою слез троянских дев.
Прерви ж стенанья малодушны,
Прерви, и вместе воспоем
С десницей росса неразлучны
Победы, новой славы гром:
Как быстрый Пад пред ним смирился
И алчна гидра вспять бежит,
Хребет Алпийский преклонился
И галл в ущельях гор дрожит.
1799
45. ПОДРАЖАНИЕ ГОРАЦИЕВОЙ ОДЕ {*}
Otium divos rogat in patenti Prensus Aegeo...[1]
Пловец морской спокойства просит
Во время бури у богов,
Когда корабль до облаков
Свирепою волной заносит.
Вздымая с ревом глубину,
Огромны мачты ветр ломает,
И мрак сгущенный затмевает
Блестящи звезды и луну.
Спокойства ищут мамелюки,
Что, презря страх, и зной, и труд,
Песчаным морем в брань текут,
Тягча водой верблюжьи вьюки;
И росс, рожденный на снегах,
Кому на Тавр с Кавказа шаг,
Чей штык сквозь Альпы проникает,
И росс спокойствия желает.
Спокойствия, что нам дарить
Не могут камни драгоценны,
Которого нельзя купить
За груды злата накопленны;
И стражи скорбям не претят
Вкрадаться в грудь земного бога;
Заботы стаями летят
Гнездиться внутрь его чертога.
Убогая семья стократ
Счастливей жизнь свою проводит;
Печаль средь мирных их отрад
Изредка мимо лишь проходит,
Из блюд наследных за столом
Они простую снедь вкушают;
И скорби их не пробуждают,
Успокоенных легким сном.
Почто же в жизни сей мгновенной
Кружиться слепо за мечтой
И, в путь дерзая преткновенный,
Без нужды жертвовать собой?
Почто с трудом, с бедой и с стоном
Семьи чуждаться и друзей
И новых солнечных лучей
Искать под чуждым небосклоном?
Уйдет ли путник от себя,
Коль из отчизны удалится,
И средь военна корабля
С ним страсть порочная садится.
На бурном ли коне летит,
Забота вслед его спешит,
Быстрей еленей, в дол бежащих,
Быстрее ветров, пыль крутящих.
Когда ты в радости сей день,
О завтрашнем не суетися;
Коль грустен, разогнать потщися
Лучом надежды скорби тень.
Нет в мире блага совершенна:
Тот славен, — век короткий жил;
Другого, старостью согбенна,
Безвестным рок прожить судил.
В показанных тебе судьбою
Дождусь я, может быть, отрад.
Тучнятся шелковой травою
Там сто твоих рычащих стад;
Здесь кони ржут и пыль взвевают
В твоей упряжке золотой;
Парчою ты одет драгой,
И слуги в серебре блистают.
Меня ж хотя правдивый рок
Осыпать златом отказался,
Но искрою огня возжег,
Гораций коим оживлялся.
Поместьем малым я снабжен,
Но духом твердым одарен,
Что ложной славы не желает
И злобу черни презирает.
Первая половина 1800-х годов (?)
46. ВРЕМЯ {*}
Неприметно утекают
Воскрыленные лета.
Старости не удаляют
Ум ни сердца правота;
И прогнать не могут мимо
Смерти, ввек неумолимой.
Хоть молебны кто всяк день
Петь о многолетстве станет,
Смерть, привязчива, как тень,
На минуту не отстанет.
Все — и раб, и царь с венцом —
Спустимся в подземный дом.
Тщетно кровью обагренных
Будем убегать полей,
Волн беречься разъяренных
И зараз осенних дней:
К предкам должно преселиться,
Праху с прахом съединиться.
Должно всё оставить здесь:
Дом, роскошную услугу,
Нежную с детьми супругу;
И, из саженных древес,
Ельник лишь один постылый
Нас проводит до могилы.
Все мы так, как тень, пройдем,
А наследник наш богатый,
Цельным капским тороватый,
Век нетронутым вином,
Закутя пиры и балы,
Через край нальет бокалы.
<1806>
47. БЕЗЗАБОТНОСТЬ {*}
На что нам галльска исполина
Решить затеи наугад
Иль ков британца, с кем пучина
И чужды царства нас делят?
На что, покой тревожа сладкой,
В пустых заботах век кружить
И нитку льняну жизни краткой
С кострицей жесткою сучить?
Уж пылкость, молодость отстали,
Ушли давно от нас бегом,
И наши седины прогнали
Любовь игриву с сладким сном.
Недолго свежими цветами
Любезна красится весна;
Не вечно полными лучами
Блестит пременчива луна.
Почто ж на замыслы надмерны,
Которых веком не свершить,
В заботах тратить час неверный,
Готовый всех нас пережить?
Не лучше ль на полянке чистой,
Под тополью роскошной сей
Или под липою тенистой
Нам пить за здравие друзей?
Подайте ж вин, — из древня века
Всегда в чести было вино:
Твердят, что сердце человека
Невинно веселит оно.
Скорей шампанское несите,
Покуда пробок вверх не бьет,
И в ручейке прохолодите,
Что с шумом возле нас течет.
<1806>
48. ПРИЗЫВАНИЕ ВЕНЕРЫ {*}
Царица Пафоса и Книда, о Венера!
Оставь любимый Кипр, прийди в смиренный храм,
Куда, возжегшая обильный фимиям,
Зовет тебя Глицера.
Да поспешит с тобой твой пламенный Эрот
И с распущенными хариты поясами,
Меркурий с нимфами, и Молодость с цветами,
Лишенна без тебя красот.
<1806>
49. ДРУГУ МОЕМУ {*}
Взгляни, как, снегом покровенны,
Высоких гор верхи блестят;
Как сосны, инеем нагбенны,
И реки, льдом отягощенны,
В брегах, оцепенев, стоят.
Теперь-то, сидя у камина,
Мороз забыть ты нас заставь;
По старшинству их лет и чина
Вели подать венгерски вина,
А прочее богам оставь.
Метели, бури и морозы
Когда они хотят смирить,
Тогда ни липы, ни березы,
Ни гибки однолетны лозы
Не смеют веткой шевелить.
Что завтра встретится с тобою,
Не беспокойся узнавать,
Минутной пользуйся чертою
И день, отсроченный судьбою,
Учись подарком почитать.
Во младости несуетливой
Без пляски, игр не трать часа,
И плод вкушай любви счастливой,
Покуда старостью брюзгливой
Не посребрятся волоса.
Теперь тебя зовут гулянья,
Театр, концерты, маскерад
И те условленны свиданья,
Где нежны вечерком шептанья
Украдкой о любви твердят;
Где смех невольный открывает
Красотку в темном уголке,
Что в фанты перстенек теряет
И слабо лишь обороняет
На сжатой с нежностью руке.
<1806>
50. УМЕРЕННОСТЬ {*}
Коль хочешь век прожить счастливо,
Не всё в открыто море мчись,
Не слишком к берегу трусливо
Меж камней с лодочкою жмись.
Кто счастья шумного тревоге
Средину скромну предпочтет,
Не в златоглавом тот чертоге,
Но и не в хижине живет.
На ель высоку вихрь стремится,
И башня, гордая челом,
С крутых высот скорей валится,
Вершины гор бьет чаще гром.
Надежду мудрый зрит в напасти,
На случай злый вооружен,
Но в льстивом бережется счастьи
Судьбы коварных перемен.
Не всё зима нас удручает:
Весна за нею вслед спешит.
Сегодня горесть убивает,
А завтра радость оживит.
Не каждый раз перун горящий
Грозит пожарами странам,
Но часто тучи, град носящи,
Прогнав, дарует вёдро нам.
Будь тверд в злосчастные минуты,
Но счастью тож не доверяй
И ветром парусы надуты
Заблаговремя опущай.
<1806>
51. СУЕТНОСТЬ ЖИЗНИ {*}
Растаял снег, земля открылась,
Позеленела мурава,
Струя кристальна с гор скатилась,
Оделись листьями древа.
Возобновился вид природы,
Впадают реки в берега,
И дев веселы короводы
Уж топчут мягкие луга.
«Не льстись ничем ты вечным в свете», —
Твердит тебе то год, и час,
И миг, что в молненном полете
Крыло времен несет от нас.
Весна морозы прогоняет,
Спешит за нею лето вслед,
С плодами осень поспешает
И зиму строгую ведет.
Но года круг непостоянный
Стократ возобновит луна,
А ты, в подземный дом изгнанный,
Ввек будешь прах и тень одна.
Кто весть, угодно ли судьбине
Прибавить к нашей жизни миг?
Что дашь себе, то вырвешь ныне
Из рук наследников скупых.
Когда умрешь и поневоле
Тебя к кладбищу отнесут,
Ни знатный род, ни честь оттоле,
Ни ум тебя не изведут.
Никто не выходил из гроба,
Хоть всяк в него отсель идет.
Бездонна, знать, земли утроба:
Повсюду вход — исхода нет.
<1806>
52. ЖЕЛАНИЯ СТИХОТВОРЦА {*}
Чего пиит от неба просит,
Когда в путь новый год течет
Или когда во храм приносит
Он в день рожденья свой обет?
Не жатва льстит его богата,
Не мягка во́лна тучных стад,
Не кучи серебра и злата,
Не пышность мраморных палат.
Пусть пьет нектар кокосов сочных
Тот, кто нашел златое дно,
Пускай из кристален восточных
Вкушает капское вино.
Наперсник счастья он любимый:
Проснувшись, руку лишь прострет —
Земля, моря неукротимы
И мир весь дань ему несет.
Но я, я сыт укругом хлеба,
Доволен кружкой кислых щей
И больше не прошу от неба,
Как чтобы в бедности моей
Хранило мне здоровье цело,
Ум свежий и душевный мир,
И век пресекло б престарелый,
Бесчувственный ко звуку лир.
<1806>
53. ОДА «ЛОМОНОСОВ» {*}
Кто росску Пиндару желает
В восторгах пылких подражать,
Вослед Икара тот дерзает
На крыльях восковых летать:
Взнесется к облакам — но вскоре,
Лишь солнца силу ощутит,
Низринется стремглав — и море
Безумца имя возвестит.
Как быстрый ток струи скопленны
10 Стремит с крутой вершины гор,
Кристаллы льет на брег зеленый,
Дремучий будит шумом бор, —
Так, звучной лирой Ломоносов,
Сопровождая громкий стих,
Пленяет слух и души россов
И усладит потомство их.
Творца глаголы повторяя,
На суд ли смертного с ним звал?
«Он, гласом громы прерывая,
20 Словами небо колебал.
С покрытыя пучины мглою
Хаосный, леностный туман
Разгнал всесильною рукою
И с суши сдвинул Океан».
Поет ли, как восход денницы,
Минервы шествие на трон?
Коль важно подвиг сей царицы,
Коль громко возглашает он!
«Сам бог ведет; и кто проти́ву?
30 Кто ход его останови́т?
И океанских вод разливу
Навстречу кто поставит щит?»
Любви ль предел изображает, —
Как кисть его оживлена!
Какою прелестью пленяет
Волшебна, райская страна!
«Там мир в полях и над водами,
Там вихрей нет, ни шумных бурь:
Меж бисерными облаками
40 Сияет злато и лазурь.
Древа листами помавают
И, нежну ощущая власть,
Друг друга ветвьми обнимают,
В бездушных там любовна страсть.
Ручьи вослед ручьям крутятся,
То гонят, то себя манят,
То прямо друг к другу стремятся
И, слившись меж собой, журчат».
За Марсом ли вослед дерзая,
50 Сражений представляет вид:
«С трофея на трофей ступая,
Российско воинство спешит.
Орлам сим воды, лес, стремнины,
Глухие степи — равен путь:
Нося перун, полки орлины
Парят, где ветр лишь может дуть».
С такою дерзостью чудесной
Изведав неусталость крыл,
Верх облак, в синеве небесной,
60 Российский сей орел парил.
Но я, как пчелка над землею,
С трудом с цветов сосуща мед,
Я тиху песнь жужжать лишь смею:
Высокий страшен мне полет.
Державин! ты на лире звонкой
Воспой великие дела
Царицы, что победой громкой
Моря и сушу потрясла.
Воспой богов сей дар бесценный,
70 Дороже коего они
Не могут ниспослать вселенной,
Хоть возвратят златые дни.
Воспой тот день трикрат счастливый,
Когда на жертвенник побед
Зеленый лавр, обвит оливой,
Она в знак мира вознесет.
Тогда и я, в толпе народа
Участник общего добра,
Во время пышна к храму хода
80 С восторгом возглашу: ура!
С тобой мы вместе радость нашу
Явим усердным торжеством:
Бесценных ты мастиков чашу
Возжжешь пред мирным божеством.
Чертог твой, яркими звездами
Украшен, ночью возблестит,
И радостными голосами
В нем гимн Астрее возгремит.
А я, помост усыпав храма
90 Взращенными цветами мной,
Возжгу в нем горстку фимиама
С белейшею лиле́й свечой
Из воска, что с полянки смежной
Трудолюбивая пчела
За мой о ней надзор прилежный
С избытком в дар мне принесла.
<1806>
54. БОГАТОМУ СОСЕДУ {*}
Парчи и резьбы позлащенны
Не красят дома моего;
Столбы, в Карраре иссеченны,
Преддверий не хранят его.
Алмазами в нем чаш блестящих
Не притекает зреть народ;
И до зари толпа просящих
Меня в сенях моих не ждет.
Но честность, лиры дар небесный,
В удел сей жизни рок мне дал.
Не знатен — знатным я известный,
И нищ — богатым нужен стал.
От неба больше не желаю,
Рожден не алчным, не скупым,
Друзьям могущим не скучаю:
Доволен малым я своим.
Теснятся в вечность дни за днями,
Как в море за волной волна;
То светит полными лучами,
То умаляет круг луна;
А ты, как бледна стень слоняясь,
Гранит распиливать велишь;
Гробницею не занимаясь,
Палаты к небу громоздишь.
Владея целым брегом моря,
Расширить поле чтоб свое,
С несытою пучиной споря,
Теснишь плотинами ее.
Столбы сдвигая порубежны,
Соседов гонишь ты твоих;
И каждый день, чрез нивы смежны
Шагнув, захватываешь их.
Изгнанный старец, муж с женою,
Бежа из родины своей,
Уносят бедность за спиною,
А у груди нагих детей.
Богач! на что ж ты грабишь нища?
И подле груды золотой
Тебе вернее нет жилища,
Как под могилою сырой.
Земля всем смертным без разбора
Готова лоно растворить,
И ненасытной смерти взора
Не можно златом обольстить.
Богатых и счастливцев племя
Сечет она, как летний цвет,
И снять прийдет с несчастных бремя,
Хоть ими призвана, хоть нет.
<1806>
55. КРАСОТА {*}
Еще до сей поры пленяешь,
Влечешь к себе всех взоры ты
И гордо сердце подкрепляешь
Цветущим блеском красоты.
Но скоро уж, когда с летами
Увянет нежная краса,
Спадет волнистыми шелками
Плеча покрывшая коса.
Когда черты, где свежи розы
Слились с лилейной белизной,
Свирепы ощутя морозы,
В морщинах блеск сокроют свой, —
Тогда, с немой упрекой, грозно
В невинно зеркало взглянув,
Тогда-то, Хлоя, но уж поздно,
Ты скажешь, горестно вздохнув:
«Зачем в приятной я судьбине,
Как ныне, мыслить не могла»,
Или: «Зачем не та я ныне,
Не та, что в младости была!»
<1806>
56. ВОРОЖБА {*}
Хлоя! не желай бесплодно,
Любопытствуя, открыть,
Долго ли богам угодно
Нашу жизнь еще продлить?
Ворожбой не занимайся
О предбудущей судьбе,
Принимать равно старайся
Всё, что суждено тебе.
Хоть еще на свете много
Лет нам рок прожить велел,
Хоть с зимою сею строгой
Жизни положен предел, —
Хлоя! жить спеши украдкой,
Смейся, пой, люби, играй
И, по мере жизни краткой,
Цель надежды приближай.
Миг, в который молвим слово,
Улетел уже от нас:
Не считай на утро ново,
А лови летящий час.
<1806>
57. НАБОЖНОСТЬ {*}
Если утром ежеденно,
Как от сна ты восстаешь,
Руки к небесам смиренно
С теплою мольбой взнесешь;
Если в праздники ко храму
С светлой, как душа, свечой
Ты хоть горстку фимиаму
Скромной принесешь рукой, —
Жертвы сей довольно богу;
Не страшись ни в чем вреда:
Ветр заразный в осень строгу
Пощадит твои стада,
Нивы саранча не тронет,
Ульи напитает мед,
Ветвы сад к земле преклонит, —
Каждый цвет в нем будет плод.
С дна морского похищенны
Бисеры; коралл, янтарь,
Пышною рукой взнесенны,
Украшают пусть алтарь;
Златом пусть он обольется,
Блеском звезд бразильских стран;
Пусть на нем всяк день возжжется
Смирна и драгий ливан,
Но в дому алтарь твой скромный
Утварью простой одет,
И зачем ты в храм огромный
Пышный понесешь обет:
Коль невинна, хоть убога,
Длань коснется алтаря,
Легче умоляет бога,
Чем драгий обет царя.
<1806>
58. СОВЕТ {*}
В напастях, горести старайся
С великодушием терпеть,
А в счастии не забывайся.
Мой друг! ты должен умереть.
Умрешь, хотя печалься вечно,
Хоть в праздные, веселы дни
Вино ты прийдешь пить беспечно
В гостеприимной древ тени,
Сребриста тополь, ель высока
Где дружны ветви в свод плетут,
С журчаньем где струи потока,
Извившись, торопко текут.
Вели ж там вина, ароматы
И кратковечных роз принесть,
Пока нам счастье, дни крылаты
И младость позволяют цвесть.
Домы, сады распространенны
Покинешь ты, оставя свет,
И клад, годами накопленный,
Наследник алчный твой возьмет.
Хотя богат, породы знатной,
Хоть раб и в хижине живешь,
Хоть царь, но смерти беспощадной
Равно ты жертвою падешь.
Назначен всем предел нам равный;
Всяк жребий вынут наугад,
И в вечну ссылку, поздно ль, рано,
Нам парки всем спешить велят.
<1806>
59. ДРУГУ СЕРДЦА {*}
Я знаю, друг мой, что за мною
На край бы света ты летел,
Со мной бестрепетной ногою
Гиркански дебри ты б прошел;
И ссылочной Сибири холод,
И средь песков ливийских зной,
Меж лютых кафров жажду, голод
Охотно б претерпел со мной.
Но дай бог, чтоб на бреге Псола,
Где липы мне шалаш плетут,
В тени зеленого раздола
Был старости моей приют!
Дай бог, чтоб счастье там прильнуло
К груди, усталой от забот,
И томно сердце отдохнуло
От бурных жизни непогод!
Но ежели свирепством рока
Удела милого лишусь,
На тучный брег Салдайска тока,
В Тавриду древню преселюсь,
Где овцы, пеленой обвиты,
Красу сребристых нежат рун,
Отколь в кумирах знаменитый
Владимиром сражен Перун.
Земли тот уголок счастливый
Всех боле мест манит мой взор:
Средь леса зреют там оливы,
Мед каплет из ущелья гор.
Там долго ветр весенний веет,
Гнетет недолго зимний хлад,
В долинах, как янтарь, желтеет
Токайский сладкий виноград.
Вот там-то, в рощице тенистой,
Устланной мягкой муравой,
Близ тока, из скалы кремнистой
Жемчужной льющегось струей,
Мы сядем отдохнуть с тобою
И дружны съединим сердца.
Там теплой оросишь слезою
Прах милого тебе певца.
<1806>
60. СУДЬБА {*}
Parcus deorum cultor...[1]
Пока вслед буйного ученья
Я слепо в мраке заблуждал,
Богам не часто долг почтенья
И не усердно воздавал.
Теперь я принужден кормою
Назад мой челн поворотить
И в путь, давно забытый мною,
Невольно со стыдом вступить.
Зевес, на небесах пространных
Обыкший облака сгущать,
Чтоб молнией из туч раздранных
Вселенной гнев свой возвещать,
Теперь, прияв перун в десницу
И в ясный вознесясь зенит,
Без туч, гремящу колесницу
С летящими коньми стремит.
Земля трепещет, быстры реки,
И Стикс, клонящий к аду бег,
Атлантские хребты далеки
И страшного Тенара брег.
Бог может низменность смиренну
В высоку гору превратить;
Унизя знатность напыщенну,
Что в тьме коснеет, осветить.
Фортуна колесом вращает
Ей свыше подчиненный свет,
Тут с треском острый верх срывает,
Где хочет, там его кладет.
<1814>
Переводы
61. «ПАМЯТНИК» ГОРАЦИЯ {*}
Я памятник себе воздвигнул долговечный,
Превыше пирамид и крепче меди он.
Ни едкие дожди, ни бурный Аквилон,
Ни цепь несметных лет, ни время быстротечно
Не сокрушат его. Не весь умру я, нет:
Больша́я часть меня от строгих парк уйдет;
В потомстве возрасту я славой справедливой;
И в гордый Капитол с весталкой молчаливой
Доколе будет жрец торжественно всходить,
Не перестанет всем молва о мне твердить,
Что тамо, где Авфид стремит ревущи воды,
И в дебрях, где простым народом Давн владел,
Я первый, вознесясь от низкия породы,
В латинские стихи эольску меру ввел.
Гордись блистательным отличьем, Мельпомена!
Гордись: права тебе достоинство дало,
Из лавра дельфского, в честь Фебу посвященна,
Венок бессмертный свив, укрась мое чело.
<1806>
<Примечания>
Давн — сын Филумна и Данаи, в вышеупомянутой стране царствовал. В оригинале сказано: «простым народом где безводный Давн владел». Но как слово «безводный» противоречит некоторым образом предыдущему стиху, где упоминается быстрая река Авфид, то я осмелился сказать, «и в дебрях, где простым народом Давн владел». К сему повод дало мне то, что Давния, нынешняя Пульская провинция, весьма лесиста и что даже название Давния производится от греческого слова Δαυνοσ, значащего: густой, лесистый.
В латинские стихи эольску меру ввел. Оную употребляли Сафо и Алкей, уроженцы города Митилены, населенного эолийцами.
62. БЕЗОПАСНОСТЬ {*}
Integer vitae...[1]
Кто злобы чужд, обманов низких,
Чист сердцем, правдою живет,
Тому ни в копьях мавритийских,
Ни в скифском луке нужды нет;
Колчан ему не нужен, полный
Смертельно ядовитых стрел,
Хотя б песчаные он волны
Ливийски протекать хотел,
Хотя б Кавказа не гостинный
Прийтить отважился хребет
Иль дальныя страны пустынны,
Чудесный где Гидасп течет.
Вот так и я, бродя беспечно
В сабинской рощице меж гор
И занят думою сердечной,
За грань, в густый вошедши бор,
Когда там для Лалаги страстны
Любовные стихи слагал,
Вдруг волка, ловчий неопасный
И безоружен, я прогнал.
Не зрела Давния военна
Таких чудовищ средь лесов,
Ни область, Юбу подчиненна,
Кормилица безводна львов.
Всели ж меня хоть в степь, где тощих
Зефир деревьев не живит,
Край света на горах полнощных,
Что Зевс туманами тягчит,
Под колесницею солне́чной
В необитаемой стране —
Лалаги будут милы вечно
И голос и улыбка мне.
<1814>
63. НА РОСКОШНЫЕ ОБИТАЛИЩА {*}
Jam pauca aratro...[1]
Уж пышны зданья властелина
Землей ограбят скоро плуг;
Обширней тиниста Лукрина
Пруды изрыты видим вкруг.
Где вяз был — клен стал одинокий;
Кусты и цветники беспроки,
Что обонянье лишь манят,
Уж скоро вытеснят оливы,
Владельцев прежних верный клад;
И в сводах лавры горделивы
Их листьем солнце отразят.
Не так гласит скрижаль закона,
Что Ромул нам преподает,
Устав небритого Катона
И древних праотцев завет:
При них гражда́не скудно жили,
Всё злато в общий клад копили.
Стыдяся земляных домов,
Никто на север, для прохлады,
С навесом не взводил столбов:
Богатством — украшали грады
И мрамором — лишь храм богов.
<1814>
64. О ДОСТОИНСТВЕ СТИХОТВОРСТВА {*}
Donarem pateras...[1]
Охотно б чаши, бронзы редки
Я в дар принес моим друзьям;
Треноги, что ахеан предки
Дарили храбрым их вождям;
И если б был богат искусством,
Которым Скопас и Фарраз
С толь дивным, превосходным чувством
Отделывали напоказ,
Тот в камне, кистью сей живою,
То смертных вид, то лик богов,
Тебе б признательной рукою
Принес я лучший из даров.
Но сим искусством — сам ты знаешь,
О Цензорин! — я не богат,
И от убогих не желаешь
Толь драгоценных ты заплат;
Притом ты мыслишь, что не нужно
Приумножать диковин сбор,
Чтоб ими только в час досужный
Развлечь или забавить взор.
Стихи ты любишь, — так стихами
Тебя мы можем подарить
И, сдревле чтимое веками,
Достоинство их объяснить.
Черты, на мраморе блестящи,
Из темных гробовых дверей
Вновь к жизни, к славе возводящи
Героев, доблестных вождей;
Угрозы исступленны, яры
Бегуща Ганнибала вспять
И буйной Пунии пожары
Так громко не могли вещать
О том, кому им покоренна
Прозванье Африка дарит,
Как лира, Фебом оструненна,
Калабрских вещих пиерид.
Коль лиры замолчат златые,
Лишится добродетель мзды:
Что был бы нам твой сын, Иллия,
Когда бы Ромула труды
Завистливо молчанье скрыло?
Священного восторга полн,
Пиит исторг витийства силой
Эака из стигийских волн.
Пииты, их хвалы правдивы,
Их благосклонная молва
Для алтарей его счастливы
Определили острова.
От смерти муза избавляет
И небо доблестям дарит:
Ираклий с ней в Олимп вступает
И с Дием трапезу делит;
На вознесенны круги звездны
Кастор и Поллукс так взошли
И в бурю из морския бездны
Крушимы взносят корабли;
Так, гроздным листвием венчанный,
И Вакх, приемля наш обет,
Предначинаниям желанный
Конец благоуспешно шлет.
<1814>
Ахеан предки дарили храбрым их вождям. Во многих местах у древних видим, что чаши, треноги и лохани были весьма лестные для героев подарки. В XIX песне «Илияды» Ахиллес получает от Агамемнона 20 лохань и 7 треногов; Плавт упоминает о чаше, подаренной Амфитриону.
Фарраз и Скопас — тот был искусный ваятель, а сей эфесский живописец, современник Кзейкса; жившие в начале V столетия прежде Р. X.
О Цензорин! Кай Марций Цензорин был консулом; он служил при Кайе Кесаре, внуке Августа; сопутствовал ему в Сирию, где и умер. Валлей Патеркул свидетельствует, что Рим весьма сожалел о его кончине.
Не желаешь толь драгоценных ты заплат. Г-н Дасье переводит слова «nec tibi talium res est, aut animus deliciarum egens»: hereusment pour moi, vous etes ass’ez bien garni de toutes ces curiosites, et vous n’en souhaitez pas davantage. (К счастию моему, вы довольно запасены редкостьми сими и не желаете более). Он думает, что Гораций не хотел сказать о Цензорине, что он пренебрегает статуи и картины; но что более не жадничает доставать их, имея уже довольно. — Осмелюсь заметить, руководствуясь мнениями многих переводчиков, что сие заключение г-на Дасье кажется мне несправедливым. Во-первых, слова talium — воздаяние, res — имение дали мне повод мыслить, что полустишие «nes tibi talium res est» значит просто: «ни заплата тебя не обогатит». Из чего предположить можно, что Цензорин подарил Горацию какую-нибудь картину или бронзу, чем сей равномерно отдарить его не был в состоянии. Во-вторых, слово deliciarum — игрушка, безделка, каковыми и сам г-н Дасье признает статуи и картины в сравнении с стихами, определяет, кажется, совсем противный мнению его смысл; и что словами: «aut animus deliciarum egens» Гораций не обинуясь говорит: «ум твой не имеет нужды в игрушках»; «gaudes corminibus» — любишь стихи; а вслед за сим, предпочитая оные игрушкам, картинам и бронзам, объясняет, что вырезанные на памятниках похвальные надписи, изображения славных подвигов не приносят того бессмертия знаменитым мужам, каковое доставляют им музы, внушающия пиитов.
Прозванье Африка дарит. Г-н Дасье справедливо попрекает Горация, что он смешивает здесь неодновременные события и разные лица: бегство Ганнибала относится ко второй, а сожжение Карфагены — к третьей Пунической войне, в которых предводительствовали в оной великий Сципион, а в сей, пятьдесят лет спустя, Эмилиян Сципион, по усыновлению внук его. Но как оба Сципионы сии проименованы были Африканскими, то и выражения Горация могут как вообще, так и особенно к обоим относиться. Не бесполезным нахожу заметить, что стихотворческие здесь картины Гораций, без сумнения, списал не с надписей, как г-н Дасье заключает, но с изваяний на памятниках, воздвигнутых в честь обоих победителей.
Калабрских вещих пиерид. Гораций означает здесь пиита Энния, уроженца Рудии, небольшого города в Калабрии, в числе многих сочинений его написал он 18 книг летописей, содержащих повесть Рима, по 377-ий год от основания оного. Гораций имеет в виду сии летописи, ибо в оных Энний воспел победы Сципиона, а наипаче победу, одержанную им над Ганнибалом в Африке.
Коль лиры замолчат златыя. Прошу извинения, что здесь предпочел я лиры свиткам Горация — chartae, которые делались по большей части из пергамена и служили древним вместо книг.
Твой сын, Иллия. Сожалею сердечно, что мера стиха не позволила мне сочетать Марса с Иллиею, она была мать Ромула, дочь Нумитора, потомка Энеева, брат его Амул не только отнял у него царство, но, дабы не имел он наследников, принудил дочь его Иллию быть жрицею Весты, а потом повелел утопить ее в реке Анние, по иным же преданиям — в Тибре. Сию несчастную жертву властолюбия одни называют Иллиею, а другие Реею Сильвиею.
Эака из стигийских волн Эак был сын Юпитера и Эгины, отец Пелея и Теламона, один из адских судей, заведовал европейские народы. Стиксом назывался один источник в Аркадии, вода иного была смертоносна, и для того пииты почитали ее адскою рекою. Не во гнев баснословам-грекам, река Стикс никогда не протекала в Аркадии, но на крае севера. Чтоб удостовериться в истине сей, стоит только со вниманием прочитать описание оной в Гезиоде — см. «Богорождение» от 713-го по 819 стих; а в переводе г-на Жина с 157 до 165 страницы.
Для алтарей его счастливы определили острова — богатые острова; divites, insulae, Lactas sedes — именем сим означались поля Элисеиския, полагаемые иными в Андалузии, области испанской; поелику она не остров, то некоторые признавали райскими богатыми островами, лежащими в Атлантическом море, Канарские и другие соседственные им острова.
Ираклий с ней в Олимп вступает. Многочисленные подвиги его всем известны; они доставили ему исключительное преимущество участвовать в пиршестве богов, поелику и живого его не мог удержать Тартар — сия вечною ночью покрытая страна.
Кастор и Поллукс так взошли — они были дети Тиндара и Леды, братья Елены.
Конец благоуспешно шлет. Таковое мнение заставило одного греческого вития сказать о Бахусе, что он друг всякого времени и Фортуны Я думаю, что женолюбивый весельчак Гораций имел другие причины сказать о боге вина, что он приводит мольбы к благому концу.
65. НИЧТОЖЕСТВО БОГАТСТВ {*}
Odi profanum vulgus, et arceo.[1]
Непросвещенну чернь с презреньем изгоняю.
А вы безмолвствуйте: парнасских жрец богинь,
Для юношей и дев стихи я воспеваю,
Еще неслыханны донынь.
Цари — подвластным страх; царей — Зевес властитель,
Титеи дерзостных низвергший в прах детей,
Колеблющий весь мир и звездную обитель
Единым манием бровей.
Пусть тот садов себя пространством величает,
Сей знатен, в Марсов круг за почестьми течет,
Того пусть слух доброт повсюду прославляет,
Сего — толпящийся причет, —
Равняет всех их смерть; вельможа напыщенный
Иль нищий — всем ее быть жертвой суждено:
И в урне роковой все имена вмещенны
Судьбой мешаются равно.
Злодей, зря меч нагий, над головой висящий,
Не может яств вкушать сицильских и вина;
Ни пенье птиц, ни лир приятно глас звенящий
Ему не возвращают сна.
В убогой хижине, приосененной миром,
Не презирает сон приютна уголка
И на брегу реки, колеблема зефиром,
Покрова темного леска.
Умеренного кто довольства лишь желает,
Того ни бурное морских волненье вод,
Ни запад лютого Арктура не смущает,
Ни звездного Козла восход,
Ни град, цвет гроздия иль плод его разящий,
Ни жатва, льстившая надеждою златой,
Ни сад, то дождь ливный, то лютость зим винящий,
То землю иссушивший зной.
Уж рыбы зрят моря, оплотами стесненны:
Богач пред богачом там с челядью своей
И с зодчими в волнах спешат возвысить стены,
Наскуча твердою землей.
Но страх, но скорбь за сим вельможей вслед стремится,
Забота тощая с нахмуренным челом
В трирему, медью вкруг обиту, с ним садится
И задь седла его верхом.
Почто ж, коль мраморы драгие синадийски,
Ни благовоннейший персидский аромат,
Ни багряницы блеск, ни вина кампанийски
Печалей гнета не легчат?
Почто желать, столпы воздвигнув приворотны,
Чтоб новый вкус мой дом, на зависть всем, одел
И на сокровища променивать заботны
Сабинский малый мой удел?
<1814>
Безмолвствуйте. «Favete linguis» значит точно: «благоприятствуйте языком». Древние суеверы, думая, что при жертвоприношениях услышанные речи могли иметь дурные или хорошие предзнаменования, извещали присутствующих, чтобы произносили они токмо благозначительные слова. Опасение проговориться заставляло народ безмолвствовать; и таким образом слова: «благоприятствуйте языком», —«favete linguis» впоследствии времени приняты были в значении: «безмолвствуйте», равно так, как и слова: «мир вам» принимаются не в первоначальном смысле.
Титеи детей — Титанов, порожденных от неба. Они, подобно Гигантам, вели брань противу богов и были побеждены Юпитером.
Марсов круг — Campus — была в Риме пространная площадь, где собирался народ для избрания чиновников.
Толпящийся причет. Ромул позволил каждому частному человеку избрать себе покровителем кого-либо из сенаторов. Первые назывались клиентами — cliens, а последние патронами — patronus. Первые обязаны были почитать патрона своего как отца; помогать ему во всех делах его, выкупать из плена, участвовать в составлении приданого дочерям, в платеже его долгов и пенни, с него присуждаемые. Патроны долженствовали защищать клиентов своих на суде и вспомоществовать им во всем как родным детям.
В урне роковой. Древние присвоили судьбе чашу, в которой все жребии или участи людей находились.
Меч нагий. Гораций имел здесь в виду философа Дамокла. Превознося богатство и великолепие Дионисия, тирана сиракузского, признавал он его счастливейшим из смертных. Дионисий, устроив для него богатейший пир, потчевал вкуснейшими яствами и напитками. Дамокл был в восхищении, как вдруг увидел над головою своею висящий на конском волосе обнаженный меч; опасность смерти воспрепятствовала ему наслаждаться пиршеством и признавать счастливым тирана.
Яств сицильских. В Сицилии любили хорошо поесть и попить; сим они так отличались, что изобильный стол обыкновенно называли столом сиракузским.
Арктура запад — северного созвездия близ Медведицы. Имя его происходит от греческих слов arktos — медведица и ura — хвост, ибо в небесном знаке том находится весьма ясная звезда возле хвоста Медведицы. Созвездие сие называлось также Арктофилаксом, arktofilax, — стражем Медведя. Но почему именовалось оно волопасом, boote, догадаться трудно, разве потому, что иногда созвездие Медведицы называли телегою, — и заключили, что он должен пасть волов, в нее запрягаемых. Древние полагали восхождение небесного знака сего в половине сентября, а захождение в начале следующего месяца.
Звездного Козла — созвездие козлят, находящеесь по левую сторону Арктура; восходит в конце сентября и предвещает бурную, ненастливую погоду.
Моря, оплотами стесненны. Богачи римские любили строить загородные домы на взмориях, выступая оными сколько возможно далее в воду.
В трирему — так назывались галеры, три яруса весел имеющие.
Мраморы синадийски. Ломка мрамора сего производилась в Фригии, близ города Синады, почему называли его синадийским камнем. Он был цвету белого с красными разводами.
Персидский аромат. Сей аромат собирали большею частию на острове Патане, при устье реки Инда близ Персии, для сего-то Гораций называет аромат сей ахеменейским — по имени Ахеменея, персидского царя, которого потомки даже до Дария, сына Гистаспова, назывались Ахеменидами.
Вина кампанийски. Гора Фалерн находится в Италии, близ кампанийского города Синопа. Оттуда получали самое лучшее вино.
Сабинский удел. Сабинцы были древнейший народ в Италии. Страна их была в соседстве Рима между Наром и Анио, примыкала к Апеннинским горам и к Омбрии, с полдня граничила с Латиею, к востоку с пределами Эков, а к западу с Этруриею. Гораций имел там небольшою дачу на берегах Тибура.
66. СПОСОБ К довольству {*}
Inclusam Donaen...[1]
Когда, боясь невинной дщери,
Ахриз Данаю заточил
В темницу, где железны двери
Затвором медным укрепил,
Когда стрегущих денно-ночно
К вратам приставил чутких псов,
Казалось, что ее он прочно
От влюбчивых берег воров.
Но Дий с Венерою украдкой
Смеялся, тщетность зря тревог,
И что везде путь сыщет гладкой
Преобращенный в злато бог.
Меж воев злато протекает,
Меж стражей, окруживших дом,
Сквозь тверды камни проникает
Быстрее, чем крылатый гром.
Весь славный род Амфиарея
Алчбой корысти истреблен.
Филипп, ключом златым владея,
Отверз врата твердейших стен.
Дары под власть его попрали
Царей, стязующихся с ним;
Дары сердца людей смягчали,
Разбоям вдавшихся морским.
С богатствами растет к ним жадность,
Заботы вновь они родят.
Копить их, возвышаться в знатность
Страшился я, о Меценат!
Чем больше мы себе откажем,
Тем больше боги нам дадут,
Но быть своих сокровищ стражем
Безумным лишь приличен труд.
Итак, богатых оставляю
И, наг, из табора сего
Ко стану тех перебегаю,
Что не желают ничего.
Именьем малым я владея,
Скупца богаче, что возмог
Собрать все жатвы Апулея:
При всем избытке он убог.
Лесок тенистый, ток прелестный
И нива, наградивша труд,
Царю Ливии неизвестный,
Мне жребий счастия дают.
Хотя с полей калабрских пчелы
Сотов мне не приносят в дар;
В сицильских вазах застарелый
Не крепнет Бахусов нектар,
Хотя на галльских паствах тучны
Стада мне волны не растят;
Однако с нищетой докучны
Меня и нужды не тягчат.
Когда б не стало мне стяжанья,
Ты б щедрою помог рукой,
Но, сократя мои желанья,
Доход я увеличил мой;
И малым боле богатею,
Чем если б, мер алчбе не знав,
С Мигдонией стяжал я всею
Пространство Крезовых держав.
Кто много требует строптиво,
Тот в многом недостаток зрит.
Блажен, рукою бережливой
Кому довольство бог дарит!
<1814>
67. НА РАЗВРАТ НРАВОВ {*}
Delicta maiorum...[1]
Квирит! за предков злодеянья,
Безвинный, ощутишь ты месть,
Пока священны храмы, зданья
Из пепела коснишь вознесть,
Пока кумиров обожженных
И пылью, дымом очерненных
Не восстановишь в прежню честь.
Бессмертных власть верховну чтущий,
Воздел всемирный ты венец:
Начало счастья им, грядущий
Лишь им приписывай конец.
Гесперии всех бед, злосчастий
Причиной буйство — вышней власти
Не покорившихся сердец.
Пророчески жрецов прещенья
Отвергшу, нашу рать в боях
Двукрат толпами ополченья
Менез, Пакор разбили в прах;
Двукрат добычею беструдной
Украся ожерелье скудно,
Смеется нам наш гордый враг.
Едва не пал сей град строптивый,
Междоусобный строя ков,
Когда и дак браннолюбивый,
И с нильских эфиоп брегов
Восстали против нас войною,
Сей страшен силою морскою,
Тот — лучших множеством стрелков.
Пороком век наш плодовитый
Вначале браки осквернил,
Домы и роды знамениты,
В разврате сем источник был,
Который вскоре, как волнами,
Народ, отечество бедами
И злодеяньем наводнил.
К замужеству девицы близки
Охотятся перенимать
Похабны пляски ионийски
И, не стыдяся посвящать
Себя толь гнусному искусству,
К прелюбодейному распутству
Спешат уж с детства навыкать.
Жена из-под венца лишь — ищет
Уже молодших волокит,
Пока муж пьет — в потемки рыщет
И там поспешно, сброся стыд,
Непозволе́нну, без зазора
И без дальнейшего разбора,
Утеху встречному дарит.
Иная, с ведома супруга,
Не закрасневшися, встает
Из пиршественна даже круга,
Когда или купец зовет,
Иль корабельный гость гесперский,
Что за ее распутства дерзки
Сокровища, как сор, дает.
Не от таких отцов военный
Род юношей проистекал,
Который кровью Карфагены
Моря пространны обагрял,
Кем Пирр, во бранях знаменитый,
Великий Антиох разбиты
И ужас Рима — Ганнибал.
Муже́ственно то было племя
Трудолюбивых поселян,
Считавших не за тяжко бремя
Пахать сохою сабелян,
Носить дрова к избе убогой
В час льготы от работ, коль строгой
Их матерью приказ был дан,
В час даже, как небес светило,
Простерши с гор отрадну тень,
Волов усталых отрешило
От гнувшего ярма весь день
И, чтоб трудам дать отдых малый,
Поспешно колесницу гнало
За крайний запада ступень.
Чего не изменяют едки
Лета в тлетворном бегстве их?
Сынов развратных наших предки
Родили, — мы отцов своих
Уже в разврате превосходим,
А в сыновьях — потомство родим
Развратнее и нас самих.
<1814>
68. СПОСОБ УТЕШЕНИЯ {*}
Horrida tempestas... [1]
Ужасна буря мрак наводит
На светлый свод небес;
В дожде и снеге к нам нисходит
С угрюмых туч Завес.
Фракийский ветр моря вздымает
И грозно в дебрях завывает.
Мой друг! уловим быстрый час
Дня, вечно окрыленна,
Пока от старости у нас
Не затряслись колена.
Пока прилично — без причин
На лоб не наведем морщин.
Подай слитое при Торквате
Столетно мне вино.
О прочем замолчать нам кстати:
Быть может, суждено,
Чтоб Дий внезапной переменой
Послал нам жребий вожделенный.
Теперь на волоса взольем
Мастик Ахеменея
И песнь веселу воспоем
Под струны Силленея.
Приятный их и громкий звон
Пусть скорбь и думы гонит вон.
Премудрый так кентавр Пелида
Учил средь юных лет:
«Герой, которого Фетида
Бессмертна — смертным в свет,
И то на краткий век, родила,
Хоть в мрачном Стиксе закалила!
Тебя поля троянски ждут,
Где тощий Ксанф, холодный
И быстрый Симоис текут
В понт Геллы многоводный.
Там парки мерну нить прервут
И в дом тебе возврат препнут.
Оттоль тебя голубоока
Не принесет в отчизну мать.
Спеши ж там чашей гроздна сока
И песнью скорби услаждать.
Тоску, угрюмые печали
Всегда они лишь облегчали».
<1814>
69. ПРОТИВ КОРЫСТОЛЮБИЯ {*}
Intactis opulentior...[1]
Хотя б с ливийскими индейски
Богатства цельны ты скопил,
Моря Тирренски, Апулейски
Для зданий щебнем нагрузил,
Коль рок необходимый, строгой
Уставит гвоздь алмазный в грудь,
Душевной не уймешь тревоги
И не возможешь ускользнуть
От крепкой пе́тли, что сурова,
Ничем не умолима смерть
В летящий миг уже готова
Над головой твоей простреть.
Блаженней геты и степные
За понтом скифы жизнь ведут,
Что на колесах подвижные
Их домы за собой везут;
Земля, без граней, им свободно
Приносит жатвы и плоды,
И ратаи там лишь погодно
Проводят тучные бразды;
Один, скончав свою работу,
Другому труд передает,
Взаимну доставляет льготу
Соседу своему сосед.
Там может средь семейна круга
Детей своих любяща мать,
Быв целомудренна супруга,
Безвинно пасынков ласкать.
Там муж не раб жене богатой,
Она не знает волокит,
Наследны доблести — не злато
Всяк драгоценным веном чтит.
Там в браке верность неизменну
Хранит врожденный страх стыда:
Забывших клятву их священну
Преступниц нет иль смерть — их мзда.
О! кто положит с злодеяньем
Междоусобию конец?
Коль хочет статуй с надписаньем
«Прямый отечества отец»,
Пусть буйство обуздать решится
И своевольство пресечет:
Потомством он благословится!
От нас, увы! пусть мзды не ждет:
Завистны души, унижаем
Живущу доблесть мы средь нас,
Но ищем, воскресить желаем,
Лишь только улетит из глаз.
К чему и жалобы и стоны,
Злодейство казни коль не зрит?
К чему бессильные законы,
Коль нравственность не подкрепит?
Когда ж ни зноем опаленна,
Ни дальна севера страна,
Что вечным снегом отягченна,
Борею в область отдана,
От алчности не отучает
Корыстолюбного купца,
Коль грозны волны побеждает
Отважна опытность пловца,
Коль бедности порок постыдный
Велит всё делать, всё сносить
И крутизною незавидный
Путь добродетели забыть, —
Пойдем и в Капитол священный,
Куда, усердием горя,
Зовет народ нас восхищенный...
Иль бросим в ближние моря
Драгие камни бесполезны,
Громады золотых монет, —
Да поглотят несыты бездны
Источник всех злодейств и бед!
Коль истинное сокрушенье
О злобе нашей ощутим,
Корыстолюбья истребленье
Началом будет нам благим,
И юношей, лишенных силы,
Навычка строгая к трудам.
Вельможич, ныне всадник хилый
И ловчий трус, — по целым дням
Готов искусною рукою
Или ахейский трох катать,
Иль запрещенною игрою
Свой жребий случаю вверять.
Меж тем родитель вероломный
Спешит, забыв и стыд и честь,
Поверившего в клад огромный
Товарища в торгу обчесть;
Гостеприимство, дружбу, братство
Готов он дешево продать,
Чтоб недостойному богатство
Сему наследнику собрать.
Что ж в том? — Неправое, конечно,
Стяжанье скоро возрастет,
Но всё к нему чего-то вечно
В глазах скупца недостает.
<1814>
70. ПИИТ-ЛЕБЕДЬ {*}
Non usitata, non tenui ferar...[1]
На крыльях дивных и могучих,
Певец двувидный, я помчусь
В эфир, верх облаков плывучих,
С земною перстью разлучусь;
Над завистью взнесенный злою,
Оставлю грады под пятою!..
Нет, нет! хоть род мой не богат,
Но если ты твоим любезным
Зовешь меня, о Меценат! —
То не умру, — багром железным
Харон в ладью не повлечет,
За Стиксом не убережет!..
Уж голени мои покрылись
Шершавой, жесткой кожей вдруг,
Власы седые превратились
В волнистый, белоснежный пух,
Из перстов перья показались,
И крылья по плечам расстлались!
Надежней, чем Дедала сын,
Как лебедь, сладку песнь гласящий,
С зенитных я узрю вершин
Босфор, в крутых брегах стенящий,
Пески сыпучи гетулян
И степи гипербореан.
Моею песнью колх пленится,
И дак, что в близкий брани час
Притворно марзов не страшится,
Гелон, столь удален от нас,
Иберы, мудрыми слывущи,
И галл, струи Родана пьющий!..
Прочь Нении слезливый лик,
Унылы песни и цевницы,
Постыдный сетующих клик
Вкруг праздныя моей гробницы!
Прочь вопли, погребальный стон
И лишня почесть похорон!..
<1814>
71. К МЕЛЬПОМЕНЕ {*}
Quem, tu, Melpomene...[1]
О Мельпомена! кто приятный,
Рождаясь, взгляд твой привлечет,
Того Кистмийский подвиг знатный,
Как славного бойца, хвалой не вознесет;
Не мчат там кони, легче птицы,
Его победной колесницы;
Народам Капитол вождя не кажет в нем,
Смирившего царей надменных
И средь трофеев вознесенных
Венчанна Фебовым венцом.
Но шум тибурска водопада,
Поящего роскошный луг,
Тенистой рощицы прохлада
В пленительный восторг его приводят дух;
Но эолийскими стихами
Он будет славен меж певцами!..
Уж гордый Рим меня достойным признает
Вступить в собор их знаменитый,
И меньше злобно-ядовитый
Меня зуб зависти грызет.
О ты, что плавно размеряешь
Звук лиры золотой моей,
Могуща, если пожелаешь,
И рыбам дать немым глас нежный лебедей, —
О муза! я тебе обязан,
Что всеми здесь перстом указан
Как первый римлянин, познавший лиры строй.
Что жив, что песнями пленяю,
Коль сим ласкать себя дерзаю,
Тебе обязан тем одной.
<1814>
72. К ЛИРЕ {*}
Poscimur, si quid vacui...[1]
О лира, милая подруга!
Коль древ в тени, под час досуга,
Резвясь, я песни пел с тобой,
Прожить достойны год, другой,
Внуши мне новый стих латинский!
Герой и гражданин лезвийский
Всех прежде на тебе бряцал.
Во стане ль ратном изощрял
Оружье, бранна духа полный,
Иль, бурны одолевши волны,
Корабль свой в тиху пристань вел,
Он Вакха, муз, Венеру пел,
Дитя с палящими стрелами,
И Хлою с черными очами,
И черны Хлои волоса.
О, Фебовых рамен краса,
Трапезы Дия услажденье,
В трудах приятно облегченье,
О лира! коль зову с мольбой,
На голос откликайся мой!..
<1814>
73. СКРОМНАЯ БЕСПЕЧНОСТЬ {*}
Tyrrhenа regna progenies...[1]
Царей потомок тирренийских,
О Меценат! тебя давно
В дому моем в посудах хийских
Заповедно́е ждет вино.
Готовы уж венки, сплетенны
Из свежих, благовонных роз,
И выжат балан драгоценный
Для умащения волос.
Отвергши медленья причины,
10 Спеши, — не вечно должен ты
Эфульски озирать вершины
И их отлогие хребты;
Раздолы, где Тибур пролился,
Луга, змеей где вьется он,
И холмы, древле где вселился
Отцеубийца Телегон.
Оставь избыток, приносящий
Со скукой отвращенье нам,
И гордый терем твой, стремящий
20 Главу к высоким облакам.
Престань с него пленяться Римом,
Его богатством, красотой,
Клубящихся верх кровов дымом
И пышных зданий пестротой.
Вельможам часто перемена
Была приятна средь сует:
Под кровом шалаша смиренна
Нередко мог простый обед
И без ковров на балдахины,
30 Без багряницы при столах
Изгладить мрачные морщины
На их нахмуренных челах.
Кефей уж вновь лучи бросает,
Предтеча Пса свод неба жжет,
Лев лютый пламень изрыгает,
И солнце дни нам знойны шлет;
Пастух и жаром удрученны
Стада под тень к ручью спешат
В лесах Сильвана скрыться темных,
40 И на брегах зефиры спят.
А ты, печась о благе Рима,
Страшися серрских, скифских стрел
И парфа, буйностью водима,
Кем древле с славой Кир владел.
Но бог премудро ночи темной
Покров над будущим простер:
Смеется он, коль бед вседенно
Страшится смертный выше мер.
Устрой на благо час летящий;
50 Предбудущее, как река,
Котора то струи молчащи
Льет в море, не мутя песка,
То, наводнясь, брега срывает,
Древа с кореньем, камни гор,
Стада и домы поглощает,
Колеблет шумом холм и бор.
Тот властен сам в себе, тот волен
И путь ко счастью проложил,
Кто настоящим лишь доволен,
60 Сказать мог: «Я сегодня жил».
Пусть Дий иль небо тьмой обложит,
Иль солнцем ярко озарит:
Собывшегось — не уничтожит,
Прошедшего — не возвратит.
Фортуна злобна самовластно
Играет нашею судьбой
И тешится всяк час ужасной
Злоприхотливою игрой.
Непостоянна, коловратна
70 В дарах и почестях своих,
Сегодня мне благоприятна,
А завтра уж манит других.
Пока со мной она — хвалами
Богиню не стыжусь я чтить;
Взмахнет ли легкими крылами —
Спешу дары ей возвратить
И, добродетели смиренной
Щитом прикрывшись, не ропщу
За честность истинно почтенной,
80 Без вена, — бедности ищу.
С жестоким бурный афр стремленьем
Когда готов мой парус рвать,
Я с робким не привык моленьем
Богам обеты посулять,
Коль яры ветры дуть престанут,
И, пища роскоши моей,
Богатства тирские не станут
Добычею скупых морей.
Тогда, коль ветерок прислужен
90 Дохнет вслед скромного пловца,
Покров лишь Поллукса мне нужен,
Любезной Леды близнеца;
Тогда меня сей спутник звездный
И легкий двувесельный челн
Сохранно пренесут чрез бездны
Бунтующих эгейских волн.
<1814>
74. НА СМЕРТЬ ДРУГА {*}
Quis desiderio sit pudor, etc.[1]
Оплакивать, увы! главу, нам толь любезну,
Какий предлог иль стыд
Скорбящим воспретит?
О Мельпомена! песнь внуши мне томну, слезну,
Ты, коей с лирой золотой
Богов отец державный
Дарит и голос плавный,
Унылу песнь воспой.
Итак, Квинтилия[1] уж сон одержит вечный!
Где нравов чистота,
Где верность, правота,
Нагая истина и друг чистосердечный,[2]
И Феб, восторгу своему
Предавшийся на лире, —
Где сыщут в целом мире
Подобного ему?
Все добрые по нем льют горьки токи слезны,
Ты всех горчайший льешь;
Но тщетно к небу шлешь
Умильные мольбы, — уж друга, друг любезный!
Не оживишь ты своего:
В самых дарах их строги,
Тебе послали боги
На краткий срок его!
Хоть лиры сладостью сравнишься ты с Орфеем,
Который восхищал
Древа фракийских скал,
Не возвратится кровь в тень, кою кадуцеем,
Для смертных страшным толь жезлом,
Через пустынны реки
Меркурий уж навеки
Загнал в подземный дом.
Никто из черного к нам не выходит стада,
Которое Плутон
Приемлет в свой загон;
И рок безжалостный замкнул исходы ада.
Несносна скорбь! Но чем смягчить?
Терпенье облегчает,
Чего не возмогает
Ничто переменить.
15 октября 1816 Обуховка
[1]Квинтилий Вар был стихотворец, друг и родственник Вергилию.
[2] Я уверен, что благосклонные читатели извинят прибавку сего полустишия и двух следующих стихов, к которой, соответственно чувству Горация, побудило меня воспоминание о смерти друга моего — Державина.
75. К МЕЦЕНАТУ {*}
Mecenas, atavis edite regibus...[1]
О Меценат, царей потомок тирренийских,
Моя и слава и покров!
Иной в ристаньях олимпийских,
От колесницы пыль клубя до облаков,
Коль быстро колесом горящим
Мету опасну облетит,
Венчанный пальмою, к богам, земле судящим,
Уже себя взнесенным чтит.
Сего, коль рвение толпы непостоянной
На вышни почести взведет,
Того, коль с Ливии пространной
Все жатвы в житницу он собственну сберет,
Любящего сохой своею
Наследственны поля пахать,
За жребий Аттала не подстрекнешь ладьею
Эгей свирепый рассекать.
Купец, со трепетом зря бурный афр полдневный
В борьбе с икарскою волной,
При ужасах пучины гневной
Спокойство хвалит сел, приют укромный свой;
Но вдруг, лишь буря утихает
И зыбь скалу престанет бить,
Он утлую ладью поспешно исправляет,
Бессилен нищету сносить.
С покалом старого мессийска гроздна сока
Тот, легши под древесну тень
Иль близ священного потока,
Проводит леностно от утра целый день;
Другие любят ратны станы,
Смешанный труб с пищальми звук
И Марса грозного потеху, подвиг бранный,
Для матерей источник мук.
Под кровом светлых звезд ловец зимой ночует,
Хотя жена младая ждет,
Коль серну верный пес почует
Иль дерзкий вепрь в лесу тенета разорвет.
Меня ж священный плющ равняет
С богами, вводит в их собор,
Меня в прохладе рощ от черни отделяет
Сатир и нимф прелестный хор.
Свирели коль своей игривой, сладкогласной
Эвтерпа мне не возбранит
И Полимния коль согласно
Лесвийску громкую мне лютню острунит,
Когда, о Меценат! тобою
Причтусь к лирическим певцам,
Над злобной завистью взнесенною главою
Коснусь я звездным небесам!
1818
76. К ПИРРЕ {*}
Quis multa gracilis...[1]
Какой прелестник ловкий, статный
В вертепе неги и прохлад,
Опрыскан влагой ароматной,
О Пирра! средь любви отрад
В восторге прижимает нежном
Тебя на мягком ложе роз
И для кого плетешь в небрежном
Убранстве злато льнистых кос?
Увы! коль крат любви обманы,
И лесть сирениных речей,
И клятвы, пред богами данны,
Оплачет несчастливец сей!
Коль кратно моря треволненье
И вспененный его хребет
Неопытного в изумленье,
В тревогу, в горесть приведет!
Теперь, пленен тобой, беспечно
Он ослепляется мечтой,
Что будешь ты любезна вечно
И вечно искренна душой;
Теперь твой взор его прельщает,
Как вид кристальных тихих вод,
Но, ах! Мечтатель сей не знает
Изменных моря непогод!
Несчастны, что, тобой плененны,
Тебя узнали лишь слегка;
О, мне ж, вселенна в храм священный
Обетна на стене доска —
Свидетель, что, от злостраданья
Средь бурных избежав зыбей,
Одежды мокры в дар признанья
Я посвятил царю морей.
4 октября 1818, 1819
77. МЩЕНИЕ ЛЮБОВНИКА {*}
Ночь длилась, и луна златая
Сияла меж подруг своих,
Когда, о Лида! прижимая
Меня в объятиях твоих
Сильней, чем плющ вкруг дуба вьется,
Ты клятву повторяла мне,
Ту клятву, что богам смеется,
Живущим в звездной вышине.
Клялась ты: волк пока в долине
Ягненков будет устрашать
И Орион зыбей в пучине
Не перестанет воздвигать,
Пока зефир не позабудет
Лелеять Фебовых кудрей, —
Любовь твоя взаимно будет
Ответствовать любви моей.
Но бойся, мести чтоб достойной
Ты от меня не понесла:
Я не стерплю, чтоб ты спокойно
Все ночи с милым провела;
Другую полюблю сердечто,
Сказав изменнице «прости!»,
К тебе ж не возвращуся вечно,
Как ни жалей и ни грусти.
А ты, счастливец обольщенный,
Утратой ныне горд моей!
Хотя сады распространенны,
Хоть тысячу ты стад имей,
Хотя б обширнее Босфора
К тебе златый Пактол протек,
Хоть будь мудрее Пифагора,
Что в мире жил двукратный век;
Хотя б прекрасного Нирея
Твоей ты превзошел красой,
Но тож, о ясных днях жалея,
Их мрачной заменишь тоской;
Изменой станешь ты терзаться
И легковерность клясть свою,
Тогда-то над тобой смеяться
Я буду в очередь мою.
7 декабря 1819 Обуховка
78. ПОХВАЛА СЕЛЬСКОЙ ЖИЗНИ {*}
Блажен, градским не сжатый кругом,
Кто так, как древни предки, мзды,
Заботы чужд и чужд вражды,
Своим в полях наследных плугом
Взвергает точные бразды.
Кого в смятенье не приводит
Ни резкий в бой зовущий рог,
Ни грозный вид морских тревог;
Кто дверь судилища обходит
И гордый знатности порог.
То юны лозы виноградны
Он к тонким тополям крепит,
То острой пилкой коротит
Дички и, чуждых соков жадны,
К ним ветви нежные щепит;
То вдаль бродящих средь долины
Мычанье слышит тучных стад,
То сот, что пчелы вновь дарят,
Сбирает в чистые кувшины,
То мягку шерсть стрижет ягнят.
А если овощми покрыту
Главу уж осень вознесет,
С какой приятностью он рвет
Иль грушу, им самим привиту,
Или багряный гроздный плод!
Тебе, садов его хранитель,
Надежный их от татей щит,
Прияп, сын Вакха знаменит,
Тебе, Сильван, границ блюститель,
Он их признательно дарит.
Под дуб ли ляжет древний, мшистый
Или к густой траве прильнет,
В леску над ним хор птиц поет;
Журча, ручей катится чистый
И легкий сон к нему зовет.
Когда ж длань Дия-громомета
Льет дождь иль снег зимой валит,
Со псами в дебри он спешит
И вепря лютого в тенета,
Вдали расставленны, стремит;
Иль сети тонкие готовит
Прожорных накрывать дроздов,
Иль в си́лки робких русаков
И журавлей прелетных ловит,
Награду милых толь трудов.
Ах! кто б в трудах толь безмятежных
Отрав любви забыть не мог?
Но если, счастия в залог,
Детей лелеющую нежных
Пошлет ему супругу бог,
Супругу верную, дел ищу
Домашние заботы с ним,
Как скромную сабинку зрим
Иль апулейку работящу,
Осмугленну лучом златым!
К возврату мужа, утомленна
Надзором полевых работ,
Когда она вязанкой дров
Возжжет средь очага священна
Огонь, отнятый у богов;
Коль стада, утучненна паствой,
Запертого в загон, одна
Доеньем не утруждена,
С некупленной поставит яствой
Бутылку нового вина, —
Тогда ни устрицы лукрински,
Ни лещ, ни редкий рыбы род,
Что в час бурливых непогод
Зимою ветер ионийский
Приносит нам стремленьем вод;
Ни рябчик, ни фазан хваленый
Мне вкусны б не казались так,
Как в наших зреющий садах
Оливный плод, щавель зеленый
И тучным нужный проскурняк;
Или сосущий мать ягненок,
Пред вешним празднеством рожден,
На жертву терму посвящен;
Иль мягкий, жирненький козленок,
Из волчьей пасти исхищен.
Вкушая толь приятны яствы,
Когда уж тмится небосклон,
Как мило зреть со всех сторон
При возвращеньи с тучной паствы
Стада, теснящиесь в загон;
Зреть обращенный плуг влачащих
Стопою медленной волов
И родовых толпу рабов,
Владельца первый клад, стоящих
Вкруг светлых храмины богов!
Так Алфий-ростовщик — отныне
Уж сельский житель — говорит;
И отданну казну в кредит
Собравши месяца в средине,
С недели в рост отдать спешит.
1810-е годы
79. ЛЮБОВНАЯ КЛЯТВА {*}
Когда б хоть раз ты казнь, Барина,
За ложны клятвы понесла:
Хоть тень на зуб, на лоб морщина,
На ноготь крапинка б взошла;
Поверил бы, но лишь ужасной
Главу измене обречешь,
Милее кажешься — и страстный
Влюбленный рой сильнее ждешь.
И праху матери, и ясным
В нахмуренной ночи звездам,
И, хладной смерти непричастным,
Тебе полезно лгать богам.
Смеется мать любви; веселы
Смеются нимфы вкруг харит
И бог, что пламенные стрелы
Кровавым каменем острит.
Тебе повсюду юнош стая
И новые рабы растут,
И прежни, гнев их забывая,
Под кров изменницы бегут.
Тебя все матери боятся
И стары скряги за детей;
И жены юные страшатся,
Чтоб блеск твой не взманил мужей.
Вторая половина 1810-х годов
Барина. Г-н Дасье, не признавая имени сего ни греческим, ни латинским, подтверждает мнение г-на Лефевра, что оно должно быть написано Эарина. Осмелюсь противу сего предложить мою догадку: не была ли сия красавица отрасль какого-либо богатого славено-руса? И точное имя ее не было ли титульное барыня? В предпоследнем стихе оды сей, может быть не без намерения, Гораций назвал ее «domina» — однозначительно с госпожею, барынею.
Тень на зуб Древние верили, что за ложную клятву делался или типун на язык, или зубы чернели, или бородавка на носу вырастала.
И праху матери Древние обыкновенно клялись прахом родителей, богами, небом и землею.
80. РАСЧЕТЛИВОЕ УГОЩЕНИЕ {*}
Jam veris comites, quae mare temperant...[1]
Уж спутники весны, зефиры, вылетают,
Фракийских усмиря волнение зыбей,
И их дыханьем воздувают
Ветрила кораблей.
Уж инеем не убеленны
Зеленые луга цветут,
И реки, снегом наводненны,
В крутых межгорьях не ревут.
Несчастна ласточка, по Итисе скорбяща
И мщеньем яростным за наглость вечный стыд
Кекропа роду наносяща,
Свивать гнездо спешит.
Уж пастухи то звуком рога,
То песнью тешат вечерком
Любящего их стадо бога
И милый аркадийский холм.
Пришла пора попить; но, юными князьями
Вергилий взысканный! калесских сладких вин
Коль жаждешь, заплати духами:
Тебе их лот один
Вина бутылю обещает
В Сульпициевых погребах,
Вина, что рой надежд рождает
И рассевает скорби мрак.
Коль хочешь пировать, прийди к нам с этой данью,
Как в доме богача, здесь даром не гостить.
Но не забудь, спеша к свиданью,
Заботы отложить.
Припомня Стикс, обдумав зрело,
Что на костре нам должно тлеть,
Мешай, мой друг! с бездельем дело:
Приятно в пору и дуреть.
12 мая 1820 Обуховка
81. ПРОКЛЯТИЕ ДЕРЕВУ {*}
Ille et nefasto te profuit die...[1]
Тот в день несчастный и печальный
К работе вредной приступал,
Кто здесь тебя первоначально,
Проклято дерево! сажал:
Рукой злочестья, вероломства
Он вырастил тебя близ дома своего
На гибель позднего потомства,
К стыду села всего.
Родному тот отцу, конечно,
В свирепстве череп размозжил
И в темну ночь бесчеловечно
Дом кровью гостя обагрил;
Тот с ядом колхов яд змеиный
Мешал, кто внес тебя в средину рощи сей,
Чтоб ты над головой невинной
Обрушилось моей.
Чего страшиться повсечасно,
Ввек смертный предузнать не мог:
Преплывшему Босфор опасный
Пунийцу уж не страшен рок.
Стрел парфа, в бегство обращенна,
Боится марз, того наш меч и цепь страшит, —
Но всех нас смерть непредузренна
Разила и разит.
Я сам чуть в царстве Прозерпины
Пред грозным не предстал судьей;
Чуть дальной не узрел долины
Предела праведных теней;
Эолки, жертвы дев кичливых,
Алкея, что, златой коснувшися струны,
Пел бедства плаваний бурливых,
И ссылки, и войны.
В священной тишине, в молчаньи
Внимают тени гласу их;
Но песнь о битвах, о изгнаньи
Мучителей, тиранов злых
Дружнее в круг толпу стесняет;
И дивно ль? — лиры их пленили Тартар весь:
Им внемля, уши опускает
Стоглавый черный пес.
С власами эвменид сплетенных
Не слышен свист зиявших змей.
От мук, навеки присужденных,
С Танталом хищный Промефей
В забвеньи отдыхают сладком;
И быстрый Орион, первейший из ловцов,
Не гонит рысей в поле гладком
Ни в дебре лютых львов.
25 мая 1820 Обуховка
82. БОЛЯЩЕМУ ДРУГУ {*}
Cur me querelis examinastis...[1]
Почто ты жалобой твоею,
Почто мою терзаешь грудь?
Чтоб ты скорей меня окончил жизни путь!
Несходно с волей то моею,
Несходно с волею богов,
О Меценат, моя подпора и покров!
Увы! коль строгая судьбина
Тебя, о полдуши моей!
Безвременно сразит, почто в разлуке сей
Не столь драгая половина
Здесь будет жертвой скорбей злых?
Нет, нет, один нас день в гроб сринет обои́х.
Я клялся клятвой неизменной;
Дай руку, друг мой! поспешим:
Коль в невозвратный путь, в последний путь, моим
Предтечей быть тебе сужденно,
Не разлучась, пойдем, пойдем
И вместе гробовой порог перешагнем.
Ни зев Химеры вспламененный,
Ни, вновь родясь, сторукий Гиг
Не разлучат меня с тобою ни на миг:
Так правосудия священный,
Благотворительный завет,
Так милосердных парк определил совет.
Весы ль в день моего рожденья
Приосеняли небосклон,
Взирал ли на меня ужасный Скорпион,
Столь страшный в час его всхожденья;
Предвестник ли морских тревог,
Гесперской глубины владыка — Козерог, —
Но удивительно согласны
Созвездья наши меж собой.
Сам Юпитер сдержал уж над твоей главой
Удар Сатурна столь опасный
И крылья рока отягчил,
Когда трикратный плеск феатры оглушил.
Под падшим древом пал я б мертвый,
Когда б меня, в тот грозный час,
Питомцев Гермеса хранитель, Фавн не спас
Ты, тучныя заклавши жертвы,
Воздвигни храм бессмертным в честь.
А мне довлеет им ягненка лишь принесть.
1820 Обуховка
83. ПЕРЕМАНКА {*}
Охотно Фаун оставляет
Для Лукретиллы свой Ликей,
И коз моих он охраняет
От зноя и дождливых дней.
Они, сквозь чащу пробираясь,
Там щиплют тмин и злак лугов,
Ни скрытых змей не опасаясь,
Ни нападенья от волков.
Меж тем как стадо здесь пасется,
От гладких скал, в вечерний час,
В долине, в роще раздается
Пастушеской свирели глас.
О Тиндарида! боги любят
И набожность и песнь мою:
К тебе они здесь усугубят
Щедроту и любовь свою.
В знак милости, благоприятства
Из рога изобилья тут
Они все сельские богатства,
Дары все на тебя прольют.
Ты здесь, в тени моей Темпеи,
От знойна Сирия уйдешь;
К Улиссу нежну страсть Цирцеи
И Пенелопы воспоешь.
С лесвийским соком виноградным
Покал тебя тут сладкий ждет;
И Вакх с Ареем кровожадным
Строптивых распрь не заведет.
Тут Кир из ревности, бесчинно
Не оскорбит твоей красы,
С одеждой не сорвет невинной
Венка, вплетенного в власы.
1820
84. МОРЕПЛАВАНИЕ {*}
Sic te diva, potens Cipri...[1]
Да путь к тебе благословенный
Пошлет богиня красоты
И братья страстныя Елены,
Светящи с звездной высоты!
Да царь Эол все ветры свяжет
И лишь попутному прикажет
Лелеять паруса твои!
Корабль! внуши мольбы мои:
К брегам афинским чрез пучину
С Вергилием безвредно рей
И вверенну тебе храни мне половину
Души моей.
Тот тверду грудь, как брус дубовый,
И сердце медное имел,
Кто первый чрез моря суровы
На легком плыть челне посмел;
Кто бурна афра не страшился,
Когда с бореем он стремился
В борьбу, смесивши дождь и град;
Кто пасмурных презрел Гиад;
Кому и нот грозил напрасно,
Сей Адрии владыка злый,
Что взносит к облакам иль низит самовластно
Ее валы.
Какой вид смерти, лютым роком
Представленной, того страшит,
Кто на морях холодным оком
Чудовища плывущи зрит;
Кто всхолмленны презрел пучины
И на Керавнские вершины
Бесстрашно взоры возводил?
Вотще всемощный разделил
Страны безмерным океаном,
Когда предерзкий, утлый челн
Преплыл на поприще морских зыбей пространном
Разливы волн.
На всё, что только запрещенно,
Отважно смертный руку взнес!
Отважно скрытый огнь священный
Похитил Промефей с небес
И вверил племенам развратным,
Но вслед за буйством святотатным
Болезни, глад, толпа забот
Снизшли тягчить строптивый род;
И скорбь лицо земли покрыла,
Как моря шумного струи;
И медленна дотоль смерть грозна ускори́ла
Шаги свои.
В пустынях воздуха пространных
Дедал взносился на крылах,
Природой мудрой нам не данных;
Ираклий, сперши ада праг,
Шагнул чрез Ахерон глубокой:
Ничто для смертных не высоко!
Мы даже небесам самим
В кичливой буйности грозим!
И наши дерзки преступленья
Претят, чтоб Хрона грозный сын
Смягчался, выпустил из рук перуны мщенья
На миг один.
<1821>