70. ПИСЬМО ВАСИЛЬЮ ИЛЬИЧУ БИБИКОВУ О СМЕРТИ КНЯЗЯ ФЕДОРА АЛЕКСЕЕВИЧА КОЗЛОВСКОГО, КОТОРЫЙ СКОНЧАЛ ЖИЗНЬ СВОЮ ПРИ ИСТРЕБЛЕНИИ ТУРЕЦКОГО ФЛОТА РОССИЙСКИМ, БЫВ НА КОРАБЛЕ «ЕВСТАФИИ»{*}
Когда хочу писать к тебе сии я строки,
В то время из очей моих льют слезны токи
И из трепещущей руки перо падет.
О Бибиков, мой друг, Козловского уж нет!
Он кончил жизнь, и нам не зреть его вовеки.
Пролей и ты о нем со мною слезны реки;
Я знаю, что тебя встревожит весть сия:
Ты, Бибиков, его любил равно как я.
Я знаю, что о нем и ты стенати будешь,
И знаю, что его ты вечно не забудешь.
Уже престала нас сия надежда льстить,
Что время нам его возможет возвратить;
Но время, как река, в понт вечности стремится,
А друг наш никогда уж к нам не возвратится.
Не возвратится он... Льзя ль было вобразить,
Что рок готовился нас вестью сей сразить?
О весть ужасная, ты ум мой устрашила,
Жестокая судьба, ты друга нас лишила!
Хоть больше свойственно рыдание женам —
Но можно ль, Бибиков, о нем не плакать нам?
Кто сам чувствителен и дружбы цену знает,
Тот сам, увидя нас, и с нами восстенает.
Он более других тобою знаем был:
Ты знаешь, сколько он отечество любил,
Художеств и наук Козловский был любитель,
А честь была ему во всем путеводитель:
Не шествуя ль за ней, он жизнь свою скончал
И храброй смертию дела свои венчал?
Я мысленными зрю его теперь очами,
Неустрашенного меж острыми мечами,
Когда россияне стремились на врагов,
Чему, я думаю, свидетель был Орлов,
Свидетель дел его и был свидетель чести.
Преславный сей герой уверит нас без лести,
Когда его судьба во град сей возвратит,
Тогда он нам о нем подробно возвестит.
Не сомневайся в том и будь о сем известен:
Кто мог нам другом быть, тот должен быть и честен.
Сие одно меня в печали веселит,
Что он окончил жизнь, как долг и честь велит,
Имея во уме отечество драгое.
Так будем, Бибиков, с тобою мы в покое,
Не станем более крушиться и стенать,
Но будем иногда его воспоминать.
Когда о храбрых кто делах вещати станет,
Козловский первый к нам во ум тогда предстанет;
Хвалу ли будет кто нелестным плесть друзьям,
Он должен и тогда представиться глазам;
Иль с нами разделять кто будет время скучно,
Он паки в памяти пребудет неотлучно;
Всечасно тень его встречать наш будет взор,
Наполнен будет им всегда наш разговор.
Итак, хоть жизнь его судьбина прекратила
А тело злачная пучина поглотила,
Он именем своим пребудет между нас,
Мы будем вспоминать его на всякий час.
1770
71. ПИСЬМО ГРАФУ ЗАХАРУ ГРИГОРЬЕВИЧУ ЧЕРНЫШЕВУ{*}
О ты, случа́ями испытанный герой,
Которого видал вождем российский строй
И знает, какова душа твоя велика,
Когда ты действовал противу Фридерика!
Потом, когда монарх сей нам союзник стал,
Он храбрость сам твою и разум испытал.
Не сетуй, что и днесь ты вновь не побеждаешь,
Довольно, что ты строй к победам учреждаешь;
Рачение твое и неусыпный труд
Участие во всех победах тех берут,
Которые творят российские Алкиды
Под покровительством Минервиной эгиды.
Уже ты славен был на Марсовых полях —
Потребно славиться в других тебе делах.
Неутомимая твоя прилежность ныне
Не менее побед нужна Екатерине:
Она тебя в сей труд преславный избрала,
Ей должны быть твои известны и дела,
Дела твои и труд, и то ей всё известно,
Что дух имеешь ты геройский, сердце честно.
Ты, от премудрости ее заемля свет,
Преподаешь его для будущих побед
И не завидуешь других счастливой доле,
Лишь, может быть, скорбишь, что ты не в ратном поле,
Где победители виют себе венцы
И слава их дела гласит в земны концы...
Но слава не должна сия тебя тревожить,
Она еще должна твою собою множить;
Когда угодно то монархине твоей,
Чтоб ты при ней в числе избранных был мужей,
Ты должен сей судьбе быть с радостью послушен.
Я ведаю, что ты премудр, великодушен,
И можно ль, чтоб того чем дух был побежден,
Когда на свет к делам великим кто рожден?
Не спорю я о том, что лестно побеждати, —
Не меньше лестно есть с богиней рассуждати,
Из уст ее слова божественны внимать
И видеть купно в ней монархиню и мать.
Пускай там визирей Румянцев побеждает,
Пусть Панин твердые вновь грады осаждает,
Пускай Орловы там Стамбул к ногам попрут
И лавры новые с побед своих сберут, —
Заслуги и твои не меньше их почтутся,
Когда они от нас в потомство предадутся.
Екатерина всем надежда вам и свет
И милостей лучи на всех вас пролиет!
1770
72. ЭПИСТОЛА МИХАИЛУ МАТВЕЕВИЧУ ХЕРАСКОВУ{*}
О ты, которого глас мил мне в одах новых,
Певец под Чесмою геройских дел Орловых,
Скажи, за что нам рок явился столь суров,
Что некий школьник, став певец теперь Петров,
Сей некий, нам гудок неведомый устроя,
Гудит на нём сего преславного героя.
Худая чистота стихов его и связь
Претят их всякому читать, не подавясь.
Без переноса он стиха сплести не может
И песнь свою поет, как кость пес алчный гложет.
И сей-то песни он в натянутых стихах,
Поднявшись из-под бедр как конских легкий прах,
Повыше дерева стоячего летая
И плавный слог стихов быть низким почитая...
1772(?)
73. ПИСЬМО ГРАФУ ПЕТРУ АЛЕКСАНДРОВИЧУ РУМЯНЦЕВУ{*}
Дивяся твоему числу великих дел,
Румянцев, я тебя особенно не пел —
И разумом твоим, и мужеством прельщался;
Но что ж?.. в молчании я только восхищался
И мнил всегда сие: писателя хвала
Для мужа славного, таков как ты, мала,
И может ли тебя моя прославить лира,
Когда прославлен ты в концах пространна мира,
О имени твоем гремит оружий гром,
И воздух, и земля наполнены Петром,
Твоею славою шумят леса и реки,
И разглагольствуют в беседах человеки:
Едины речь ведут о славной той горе,
Под коею рыдал Кагул о визире
И, кровию своих защитников багрея,
Стенал о участи несчастного Гирея,
Которого пред тем при Ларгских ты струях
Развеял всю орду, как вихрь легчайший прах;
Другие за Дунай поход твой прославляют
И тот не менее побед постановляют;
Но мир, преславный мир, всего превыше чтут
И честь Румянцеву повсюду отдают,
Тебя перед тобой самим превозвышают
И часто о тебе в восторге возглашают:
«Не хитрый ль Мазарин, не храбрый ль Мальборух
Воскресли в муже сем пленить наш славой слух?»
Итак, кто в разум твой тончайший проницает,
Тот Мазарином тя, Румянцев, нарицает,
А кто все действия войны, твоей проник,
Тому, как Мальборух, ты кажешься велик!..
Не лучше ли сказать: в Румянцеве едином
Сияют Мальборух и купно с Мазарином?
Но слава о делах великих сих мужей
Едва ли бы дошла до наших днесь ушей,
Когда б история о них не возвещала;
Их смерть бы все дела в ничто преобращала;
Не знал бы храброго Ахилла ныне мир,
Когда бы не воспел нам дел его Омир;
Мароновых стихов на свете не имея,
Не ведали бы мы троянского Энея;
Все, коим память мы героям днесь творим,
Каких рождали в свет и Греция, и Рим,
Ко сожалению пространныя вселенны,
Со временем от нас все были бы забвенны;
Подобно яко день вчерашний ввек погиб,
Так славные дела погибнуть их могли б.
То ради славных дел от времени защиты
Рождаются во свет с героями пииты,
Дабы на оное оковы наложить
И силу едкости его уничижить.
Итак, когда певцы героев воспевали,
С героями они жить вечно уповали.
Прости, великий муж, ты слабости моей,
Я вечно жить хочу со славою твоей;
Когда сии стихи читать потомки станут,
Конечно, и меня с тобою воспомянут.
Но что я говорю? Тебя ль какой пиит
В восторге песнию своею не почтит,
Иль будешь ты у нас в истории гремети,
И будут Марсовы по ней учиться дети?
На что им Фемистокл, Перикл, Филипемен,
На что им знать войны́ героев тех времен!
Когда Румянцева прочтут дела военны,
Довольно хитрости той будут изученны.
Они покажут им, как грады осаждать,
Они покажут им, как в поле побеждать;
Покажет Колберг им своею то судьбою,
Колико крепости суть слабы пред тобою;
Кагул со Ларгою, доколе будут течь,
Рекут, колико твой ужасен в поле меч;
Дунай, лия свои в пучины быстры воды,
Явит твои чрез них искусные походы;
Тот край, отколе в мир является заря,
Покажет, как стеснял ты горда визиря,
Где Вейсман мертв упал, на том кровавом поле,
Держа срацинские ты воинства в неволе,
Со малым войск числом их тьме отважных сил
Отчаяние, страх и гибель наносил;
И в день, в который муж, быв выше смертных рода,
Со новым воинством российского народа,
Едва противился опасным сим врагам,
В тот день их гордый вождь упал к твоим ногам,
Просящий и себе, и воинству пощады, —
Ты, внемля кротости российския Паллады,
Прияв оливну ветвь геройскою рукой,
И Порте даровал желаемый покой.
Но мне ль дела твои, Румянцев, исчисляти,
Которыми весь свет ты можешь удивляти?
Ты прямо должен в нем гласитися велик
И должен быть включен героев в светлый лик.
Я мню, что тем себя природа услаждает,
Когда она таких людей во свет рождает,
Каких желается ей свету даровать,
Лишь только бы умел монарх их познавать;
А ежели на чью способность он не взглянет,
Способность с летами без пользы в нем увянет.
И ты, Румянцев, сам, с способностью своей,
Едва ли бы достичь возмог до славы сей:
Екатерина путь тебе к тому открыла;
Она, предвидя то, писаньем предварила,
При начинании прошедшия войны,
Что будут варвары тобой побеждены.
И се монаршее предвестие свершилось:
Срацинско воинство всей бодрости лишилось;
Ты только с россами пришел на их поля,
Уже покрылася их кровию земля,
Не множеством полков, не тяжкими громады
Разил противников и рушил тверды грады,
Но боле разумом ты их одолевал.
Когда с искусством в их пределах воевал.
Теперь, оставя лавр, взложи на шлем оливы.
Вложи в влагалище свой меч, и в дни счастливы,
В которые твое отечество цветет
И коего судьбе завидует весь свет,
Ты, став содетелем их мирного покоя,
Преобразися нам во брата из героя,
И, быв отечества всегда любезный сын,
Ты был в полях герой, здесь буди гражданин;
Спокойство наших душ на наших лицах види
И в радость твоея монархини днесь вниди.
Ликует ныне ей подвластная страна,
Ликует о ее спокойстве и она:
Такие, как она, полезны нам владыки,
Такие, как и ты, герои суть велики.
Не лесть тебе сию хвалу теперь плетет:
Известен о тебе, Румянцев, целый свет;
Тебе ж за подвиги приятна та награда,
Что знает цену им российская Паллада.
А ты, великий муж, за все твои труды
Вкушай спокойствия приятные плоды.
1775
74. <К Н. П. АРХАРОВУ>{*}
Пишу в четвертый раз к тебе я на бумаге,
Чтоб ты, любезный друг, помыслил мне о благе,
А благо всё мое в едином состоит:
Да разум твой меня с Медоксом съединит;
С Медоксом, говорю, с Медоксом я, Архаров,
Затем что князь цены не знает сих товаров,
Которыми он стал с Иудой торговать.
Скажи, могу ли я на дружбу уповать,
Которую в тебе сыскать всегда я тщуся?
Единого теперь я этого страшуся,
Не втерся чтоб к нему в товарищи Поше,
А если галльская к юдейской сей душе
Хоть краешком своим на этих днях коснется,
Тогда уж, может быть, надежда вся минется
Театр российский мне в руках своих иметь.
Коль хочешь всем добра, то так сие наметь,
Как некогда о сем с тобой мы говорили.
Иль кашу мы сию напрасно заварили?
Скажи мне искренно, пенять не буду я,
Всё будем мы с тобой по-прежнему друзья.
Пусть будет с ними князь аукаться в том хоре,—
Лишь жаль, что <бедным> всем актерам будет горе!
1776
75. < К ГАВРИИЛУ, АРХИЕПИСКОПУ САНКТПЕТЕРБУРГСКОМУ И РЕВЕЛЬСКОМУ>{*}
Гонитель злых страстей и истины рачитель,
Благий наставник мой, и пастырь, и учитель,
Скажи мне, Гавриил, почто толь в краткий век,
В который осужден жить в свете человек,
Во тщетных помыслах и день, и ночь трудится
И тщетным именем пред тварию гордится,
Которой он возмнил владыка быть и царь,
Забыв, что он и сам такая ж точно тварь,
Которая творцом премудро сотворенна,
И чем он мнит себя пред нею быть отменна?
Иль тем, что разумом он большим одарен,
Иль тем, что он ко злу удобным сотворен,
Дабы ему других животных угнетати
И их владыкою себя именовати?
Отколе титло он себе сие извлек,
Чтоб всем животным был владыка человек?
За истину ль его или за добродетель
Снабдил сим именем вселенныя содетель?
Какую он ему услугу оказал
И чем он вышнего толико обязал,
Что он его почтил пред тварью всей на свете?
Я знаю, что сие речешь ты мне в ответе:
«Почто нам в глубину сию себя вдавать?
Не можно вышнего судьбы испытовать…»
Конец 1760-х или начало 1770-х годов