С тобой крушились, унывали.
Ввергаясь в лютую напасть,
Какую ж радость ощущали.
Когда уста твои вещали,
Что Павел в бодрость приходил.
Болезнь Павла была политическим событием. Просвещенное дворянство, недовольное частой сменой фаворитов и тиранскими замашками императрицы, связывало с Павлом, выучеником сочинителя дворянской конституции Панина, надежды на изменение политического режима в стране. Предполагалось, что в следующем, 1772 году, когда Павлу исполнится 18 лет, Екатерина должна будет уступить ему трон, — ведь и в 1762 году ей следовало объявить себя правительницей при мальчике-сыне, как делывалось в других странах, а не самодержавной императрицей. А совершеннолетний Павел имел все права на воцарение. Об этом довольно ясно писал, например, Фонвизин в «Слове на выздоровление Павла Петровича»,— документе, основные мысли которого схожи с тезисами оды Майкова. Таково было гласное среди столичного дворянства мнение. Панин продолжал оставаться главою оппозиции, он привлекал к себе симпатии общества, и Майков выразил их в своей оде.
Но Екатерина, не смущаясь тем, что в столице болезнь Павла многие считали попыткой его умерщвления, якобы предпринятой ею, весьма хладнокровно отнеслась к выражениям преданности наследнику, высказанным в печати, и подавила оппозицию. Вскоре она дала отставку Панину, женила в 1773 году сына и назначила его своим наследником, хотя до этих пор он считался наследником отца, Петра III. Как и за десять лет до этого, Панин и его единомышленники снова потерпели поражение от императрицы, не желавшей никаких ограничений своего самодержавия. С надеждами на скорое воцарение Павла простился и Майков. В «Оде на брачное сочетание» Павла (1773) он уже упрашивает Екатерину владеть Россией столько лет, «сколько к ней сердец пылает…»
В представлении писателей XVIII века зрелость литературы любой страны измерялась наличием в ней героической поэмы — вершины словесного искусства. Античная литература оставила потомкам древних греков величавые образцы эпоса — «Илиаду» и «Одиссею», во Франции была «Генриада» Вольтера, в Италии — поэма Торквато Тассо «Освобожденный Иерусалим», Португалия обладала «Лузиадами» Камоэнса. Эти поэмы почитались наиболее значительными литературными памятниками эпохи, но к их славному ряду Россия еще ничего не сумела прибавить.
Попытки решить эту почетную задачу предпринимались в течение нескольких десятилетий. Поэму «Петрида» начинал Кантемир, однако далее первой книги не двинулся. Ломоносов написал две песни поэмы «Петр Великий» — и не завершил свой труд, хотя и то, что было создано, помогло развитию русского эпоса. Сумароков приступил к поэме «Димитрияда» и остановился на первой странице задуманного описания подвигов Дмитрия Донского. Работа его датируется 1769 годом. Примерно в это же время или года на два-три позднее к эпосу потянулся и Майков. В бумагах его сохранились первые строфы поэмы о том же Димитрии Донском:
Пою Димитрия, российского героя,
Который, россиян для счастья и покоя,
Покой свой пренебрег и при донских струях
Противных агарян развеял яко прах. [1]
Первый приступ к поэме на этом у Майкова и кончился, но за ним последовал второй, и на этот раз поэт сочинил около двухсот строк «Освобожденной Москвы».
Основу героической поэмы составляет крупное, поворотное событие национальной истории, после которого страна как бы поднимается на высший этап своей государственности. Такое событие Сумароков увидел в Куликовской битве, Кантемир и Ломоносов — в преобразованиях Петра I, Майков — в освобождении Москвы от польских интервентов и конце Смуты. Согласно правилам, в поэме должен присутствовать элемент чудесного, и Майков ввел его: воеводе Шеину является дух, оснащенный золотыми крыльями, со скипетром в правой руке. Этот «хранитель российского престола» предсказал русским временное поражение от польских войск и обнадежил заманчивой перспективой возведения на трон Михаила Романова.
Майков лишь начал свою поэму и, судя по тексту, кончить работу для него было бы трудно, потому что исторические события он знал недостаточно твердо. Автор весьма приблизительно рисовал себе место действия, был уверен, что поляки осаждали Псков, a не Смоленск, что польского королевича, временно севшего на московский престол, звали Станислав, а не Владислав. Для поэта-историка такие ошибки непростительны.
Через шесть лет после попытки Майкова героическую поэму в русской литературе создал Михаил Херасков — в 1779 году вышла из печати его «Россияда». Монументальное эпическое произведение в двенадцати песнях заключало девять тысяч стихов. Сюжетом своей поэмы Херасков избрал завоевание Иваном IV Казани, находившейся во власти татар. Эту победу автор считал датой окончательного освобождения России от татаро-монгольского ига. Готовясь к своему труду, он справлялся с историческими источниками и внимательно читал «Казанского летописца».
Майков не сумел написать эпической поэмы — этот жанр явно выходил из пределов его творческих возможностей, и он это понял.
Зато ему довелось прославить свое имя созданием пародийной ирои-комической поэмы: он сочинил «Елисея».
Жанр ирои-комической поэмы был определен Сумароковым в «Эпистоле о стихотворстве» (1747). Он указал два ее вида:
Еще есть склад смешных героических поэм,
И нечто помянуть хочу я и о нем:
Он в подлу женщину Дидону превращает
Или нам бурлака Энеем представляет,
Являя рыцарьми буянов, забияк.
Итак, таких поэм шутливых склад двояк:
В одном богатырей ведет отвага в драку,
Парис Фетидину дал сыну перебяку.
Гектор не на войну идет — в кулачный бой,
Не воинов — бойцов ведет на брань с собой...
Стихи, владеющи высокими делами,
В сем складе пишутся пренизкими словами.
Другой тип ирои-комической поэмы отличается той особенностью, что в нем обыденные поступки описываются высоким слогом и о драках рассказано языком Вергилия:
Поссорился буян — не подлая то ссора,
Но гонит Ахиллес прехраброго Гектора.
Замаранный кузнец в сем складе есть Вулкан,
А лужа от дождя не лужа — океан.
Робенка баба бьет — то гневная Юнона.
Плетень вокруг гумна — то стены Илиона.
В сем складе надобно, чтоб муза подала
Высокие слова на низкие дела.
Таковы рекомендации Сумарокова, основанные на опыте мировой литературы и поддержанные авторитетом Буало.
Ирои-комическая поэма ведет свое начало от поэмы Буало «Налой», вышедшей в 1674 году. Написал он это произведение для того, чтобы противопоставить новый жанр бурлеску — травестированным, «вывернутым наизнанку» вещам, получившим большую популярность у европейских читателей.
В поэме Буало «Налой» изображалась ссора в маленькой провинциальной церкви между казначеем и певчим, рассуждавшими, где нужно стоять налою — кафедре, на которую кладут книгу во время богослужения. Комизм заключался в том, что об этой мелкой сваре рассказывалось слогом героических поэм, так же торжественно и важно, как о страданиях Дидоны, которую покинул Эней.
Для того чтобы смеяться над стихами ирои-комических поэм, читатель должен был держать в памяти классические образцы: пародия всегда предполагает знание оригинала, иначе она не может рассчитывать на успех.
Вторая разновидность ирои-комических произведений — «перелицованные», «травестированные» поэмы, бурлеск (burla — по-итальянски шутка) —становится известна с половины XVII века во Франции, когда выходят поэмы Диссуси «Суд Париса» (1648), «Веселый Овидий» (1653) и Скаррона «Травестированный Виргилий» (1648—1652). Скаррон был участником фронды французской буржуазии против короля и первого министра кардинала Мазарини. Перелицованный Вергилий поэтому обладал элементами политического протеста.
Майков, осведомленный об этих правилах жанра ирои-комической поэмы, тем не менее нарушил их, увлекшись описаниями «низкого быта» настолько сильно, что они приобрели у него как бы самостоятельное значение. Строгий поборник чистоты вкусов А. А. Шаховской в предисловии к своей ирои-комической поэме «Расхищенные шубы» (1811—1815), напоминая историю жанра, писал:
«В нашем языке Василий Иванович Майков сочинил «Елисея», шуточную поэму в 4 песнях. Отличные дарования сего поэта и прекраснейшие стихи, которыми наполнено его сочинение, заслуживают справедливые похвалы всех любителей русского слова; но содержание поэмы, взятое из само простонародных происшествий, и буйственные действия его героев не позволяют причесть сие острое и забавное творение к роду ирои-комических поэм, необходимо требующих благопристойной шутливости». [1]
Действительно, благопристойности не видно было в таком, например, описании драки:
Я множество побой различных тамо зрел:
Иной противника дубиною огрел,
Другой поверг врага, запяв через колено,
И держит над спиной взнесенное полено,
Но вдруг повержен быв дубиной, сам лежит
И победителя по-матерны пушит;
Иные за виски друг друга лишь ухватят,
Уже друг друга жмут, ерошат и клокатят.
...Лишь только под живот кто даст кому тычка,
Ан вдруг бородушки не станет ни клочка.
В этом пассаже Майков, оставляя в стороне ученые рецепты, повествует о драке словами одного из ее участников, — и, как показал Г. П. Макогоненко, дело тут вовсе не во французской традиции. Восстанавливая в статье «Враг парнасских уз» подлинный облик поэта-разночинца XVIII века, известного читателю преимущественно в качестве автора «срамных стихов» И. С. Баркова (1730 или 1731 —1768), исследователь напоминает, в числе других его произведений, «Оду кулашному бойцу». В этой оде «Парнасу, античной мифологии, венценосным героям Барков противопоставляет кабак, удалых ф