Основная тема романа и «Письма» Княжнина, тема зла, причиняемого деспотической властью родителей, калечащих судьбу детей, переплетается с весьма характерным для века Просвещения отношением к религии и монастырям. Лишившийся возлюбленной герой идет в монастырь. Но монастырское уединение рисуется писателем не как путь к духовному возрождению, а как подготовка к смерти, если не как сознательное самоубийство. Посвящая жизнь молитвам и раскаянию, отрекаясь от мирских забот и страстей, монахи «мудрствуют, природу разрушая». Их вид во время молитв — «печально зрелище». Их кельи — «гробницы для живых». В трагический момент, когда герой узнает в умирающем молодом послушнике свою возлюбленную, в пустынниках пробуждаются человеческие чувства:
Суровы смертны те делили скорбь мою,
Природа в первый раз вошла в страну сию.
Любовь, пробудившая «природу» даже в суровых монахах, сильнее родительской власти, сильнее религии, сильнее самой смерти. Незаурядное для русской литературы XVIII века по силе утверждения превосходства человеческого чувства над религиозными догмами и феодальной моралью «Письмо графа Комменжа» сохраняет историко-литературный интерес и как одна из первых попыток русского писателя передать сложные душевные переживания, воссоздать психологию потрясенного человека. Работая над «Письмом», поэт учился передавать страсть, учился той эмоциональной выразительности, которая позволила одному из историков театра заметить, что на русской сцене «чувство впервые только заговорило языком Княжнина, а потом Озерова».[1]
В числе известных нам произведений Княжнина есть лишь одна ода — это ода 1773 года «На бракосочетание... великого князя Павла Петровича...» В ней поэт сохранил основные особенности русской оды, определенные творчеством Ломоносова. Восхваление новобрачных, обязательные, но умеренные комплименты императрице сочетаются с превознесением Петра I, основного героя ломоносовских од.
Начавшийся кризис классицизма, естественно, отразился на жанре оды, которая стала превращаться в простое славословие царствующей монархини и ее фаворитов. «Унижением муз и Аполлона» назвал в 1790-е годы одическую поэзию Н. М. Карамзин. Гораздо раньше, в 1780 году, В. В. Капнист именовал современных ему одописцев «слагателями вранья». Злой насмешки исполнены и высоко оцененные Н. А. Добролюбовым строки, посвященные оде Княжниным в «Письме к княгине Дашковой» («Я ведаю, что дерзки оды, Которы вышли уж из моды» и т. д.).
Чтобы спасти оду как жанр, нужен был большой талант Державина, вовремя понявшего, что «похвалы одни утомляют не токмо посторонних читателей, но и самого героя... ежели они не приправлены аттической солью нравоученья или сатиры».[2]
«Аттической соли» сатиры в «Письме» Княжнина немного. Более того: в нем самом сохранены элементы оды, но это уже ода нового типа, близкая к полушуточной-полусерьезной оде Державина «Фелица». Вариантом оды было и предпосланное собранию сочинений «Посвящение» Екатерине II.
Лирические произведения Княжнина не равноценны по своим художественным достоинствам. По-настоящему поэтичны «Стансы богу», которые, по словам Добролюбова, «по теплоте чувства и по чисто христианскому взгляду на бога, единственно как на высочайшую любовь», стоят «гораздо выше знаменитой оды Державина». [3] «Стансы» оригинальны по необычно простой трактовке высокой темы, причем трактовке отнюдь не традиционно религиозной Человечный бог Княжнина — это не суровый бог, именем которого грозит людям церковь. Княжнинский бог стоит вне официальных религий уже потому, что у него, как подчеркнуто в стихотворении, нет рабов, и он тщательно отгораживается от всех, кто его именем сулит человеку кары при жизни и адские мучения после смерти. Но это и не державинский всемогущий хозяин мира, перед которым человек чувствует себя рабом и червем. Бог княжнинских «Стансов» — источник жизни и любви, место которому оставлял деизм, но раскрытый не через сложное философское восприятие, а через простое человеческое чувство.
Менее оригинальны «Стансы на смерть», в которых говорится о суетности человеческих стремлений, о тщетных поисках счастья. Если в оде Державина «На смерть князя Мещерского» звучит «вопль подавленной ужасом души, крик нестерпимого отчаяния» (Белинский), то «Стансы» начинаются с мысли, что смерть страшна лишь счастливцам. Страдающий человек ждет ее как избавления от страданий. Эта нетрадиционная мысль тонет в потоке общих рассуждений, которые по своим длиннотам и необработанности языка заставляют думать о незавершенности стихотворения, напечатанного после смерти автора.
А между тем в монологах и репликах Сваделя, Росслава, Массиниссы, Вадима Княжнин воспел смерть «за общество», смерть ради блага отчизны, презрение к смерти как свидетельство непокоренности духа, как последнее средство сохранения свободы, наконец, смерть как грозного судью тиранов. Все эти большие идеи выражены в сильных, энергических стихах, не похожих на вялые «Стансы». Возможно, что Княжнин почти не перенес в стихотворение отзвука речей героев трагедий потому, что их мысли связаны с «великой страстью» — ненавистью, которой поэт обычно не находит места в лирике.
Лишь изредка звучат в стихотворениях Княжнина обличительные ноты. Так, созвучны трагедиям строки в оде «Утро», в которых поэт говорит о постоянном объекте своих нападок — заматерелых в низости смертных богах — вельможах — и о тех, кто пресмыкается перед ними. Гневные строки посвящены суду, точнее неправосудию в целом, Княжнин обличает «кривизну» законов и «священный правды храм» бездействующей Фемиды.
Княжнин не проходит мимо одного из основных понятий своего времени — «чувствительности», понятия, которое лежало в основе теории и практики сентиментализма:
Чувствительность! о дар божествен!
Ты нас прямей ведешь к концу,
И крыл твоих полет торжествен
Возносит сердце ко творцу.
Интерес Княжнина к сентиментализму проявился в «Письме графа Комменжа» и переводах сентиментальных идиллий Геснера. В 1778 году напечатана «сказка» «Флор и Лиза», названная позднее «романсом». Оба определения жанра неточны, так как сказка имела обычно шуточный или аллегорический характер, для романса же произведение слишком велико. «Флор и Лиза» — одна из первых русских стихотворных новелл, причем это новелла сентиментальная и по содержанию и по форме. История бедной обманутой Лизы и ее возлюбленного, променявшего любовь на богатство, а затем раскаявшегося, в основных чертах предвосхищает повесть Карамзина «Бедная Лиза».
Наряду с мотивами сентиментальной поэзии, в стихотворения Княжнина, переводные и оригинальные, вторгались мотивы эпикурейские («Вечер», «Воспоминание старика», «Послание трем грациям», «Ты и Вы» и др.).
Стихотворение «Вечер», как и «Утро», названо одой. А по содержанию и стилистике оно является одним из первых образцов так называемой «легкой» поэзии. Популярная во французской литературе последней трети XVIII века, «легкая» поэзия завоевывала позиции в России в тот же период параллельно с сентиментализмом. Но если сентиментализм изжил себя уже в 1800-е годы, то «легкая» поэзия осталась жить до 20-х годов XIX века, достигнув наибольшего совершенства под пером Батюшкова и молодого Пушкина. Откровенно провозглашая «свободу» от всякой политики, замкнутая в узкой тематике, «легкая» поэзия уходила от гражданских тем. Но пренебрежением к таким жанрам, как ода, утверждением личной независимости она несла в себе элемент оппозиционности по отношению к официальной литературе. Эпикуреизм, эротика, оправдание чувственной природы человека звучали подчас вызовом церковной морали. Эти особенности «легкой» поэзии и обеспечили ее длительный успех.
В лирике Княжнина эпикуреизм сочетается с утверждением высокой ценности человеческого чувства и гордым сознанием превосходства независимой личности над духовной низостью сильных мира сего. В период разросшегося влияния масонства даже скромное прославление любви и земных наслаждений, а тем более фривольная шутка вызывали нарекания. Ответом на них является «Письмо к г. Д. и А.». Княжнин отвергает «пасмурных учителей» розенкрейцерства еще более решительно, чем раньше он отверг «суровых смертных» монахов и «угрюмых мудрецов» церковников.
Обращение к сентиментализму и «легкой» поэзии требовало новых художественных средств. Княжнин не сразу нашел их. В «Письме графа Комменжа» интимные чувства частного человека в основном переданы языком героев классической трагедии. История Флора и Лизы рассказана средним стилем. Живости стихотворения способствует элемент драматизации и активное вмешательство авторского голоса, который прерывает повествование, взволнованно предупреждает, упрекает: «Ты клялся... трепещи, неверный!.. Не верь льстецу, о Лиза нежна! Не верь...»
Местами во «Флоре и Лизе» достигнута простота повествовательной интонации: «В Москве, обильной красотами, прелестна Лизанька цвела». Вместе с тем средний стиль Княжнина 1770-х годов еще недостаточно прост. Он отягчен обилием инверсий и усеченных форм причастий, прилагательных. «Я слышу алчной смерти глас» — звучит слишком торжественно в устах «бедной Лизаньки». «Томный зрак», «стонет» и т. п. заставляют все время помнить, что перед нами стихотворение XVIII века.
В «Послании трем грациям», «Вечере», «Воспоминании старика», «Ты и Вы» и др. архаический оттенок постепенно исчезает. Порою Княжнину удается добиться подлинной легкости и изящества стиха.
К поэзии начала XIX века ведет новый поэтический словарь, формирующийся в «легких» стихах Княжнина, создание устойчивых поэтических формул, усиление роли эмоционального эпитета: «грезы и мечты», «томна природа», «тихая заря», «уныло чувство», «смесь грустей неизбежных», «радостный источник слез», «сладкое рабство». Особенно охотно Княжнин обращается к эпитету «нежный»: «поэзия нежная», «нежно крыльев трепетанье», «нежны пляски». Вся эта поэтика «нежного», «сладостного» почти в тех же формулах вырабатывается одновременно в стихах современников Княжнина, представителей раннего русского сентиментализма. Она расширяется у Карамзина, превращается в штампы