Аристотель и в этом вопросе, как в остальных отношениях, исходя из здравого самого по себе стремления придать правомерное значение многообразию рядом с единством, направлению к частному рядом с направлением к общему, близок к опасности обособить и, следовательно, сузить проблему и лишить ее содержания. Правда, внешне он как будто почти до смешения сходен с Платоном в том, что и он исследует педагогику всецело в рамках учения о государстве; вместе с последним, она у него прежде всего относится к этике. Но уже этика и само учение о государстве у него очень сужены по сравнению с Платоном вследствие оторванности от теоретического фундамента философии, и таким образом, в конце концов учение о воспитании представляется у него только очень скромным прибавлением ко всей системе философии. Но все же она остается в связи со всей системой философии, и она не может с тех пор освободиться от этого внутреннего слияния ее с философией. Напротив, чем живее становился интерес к воспитанию, чем глубже и шире понималась его задача, тем определеннее чувствовалось ее существенное единство с философией. Крупнейшие ошибки Коменского коренятся в отсутствии достаточных философских основ; но по крайней мере у него не было недостатка в сознании их необходимости, только он слишком наивно верил, что их можно получить в аристотелевской традиции, почти всецело еще господствующей в его эпоху. Скорее Локк мог бы строить на собственном основании, так как он был и философом, и педагогом и, конечно, в обоих случаях не был слепо привержен традиции. Но как неглубоко он был проникнут философией, ярче всего сказывается это в том, что в его педагогике очень мало заметны следы даже его лучшей философии. Несравненно живее сказывается чувство необходимости радикального обоснования в учении о воспитании Руссо. По крайней мере не чувствуется недостатка глубины в его социальной философии и в этическом фундаменте его «естественной религии», и он не преминул поставить в определенную связь с ними свое учение о воспитании. Он, конечно, не мог достигнуть нового единого обоснования уже потому, что не дошел до такого же радикального обновления в логике и логической стороне психологии. Напротив, в Песталоцци с самого начала было очень сильно стремление к единству. Это дало ему (как он сам признается, совершенно нематематической голове) верное познание образовательной ценности математики и, что еще замечательнее, ее глубокой связи с последним этическим корнем образования. Его сознание в нем было особенно живо и не застывало неопределенно на всеобщем «благе», а сводилось к социальным основам действительной жизни и деятельности человека в еще более великом и широком смысле, чем у Руссо. С полным основанием современники ставили рядом учение о воспитании Песталоцци с философией Канта. Как от этой последней, веет от него духом истинного, именно методического идеализма. Но все же Песталоцци не только не склонен, но и не подготовлен к тому, чтобы ясно и до конца вполне развить себе философию, облеченную его педагогикой. Таким образом, и у него задача строго научного построения теории воспитания остается нерешенной.
За ним идет Гербарт, после большого промежутка времени первый настоящий философ, который как таковой не только не смотрел на педагогику, как на незначительное побочное занятие, но считал ее именно главным делом во всем построении своей философии. Таким образом, у него обе науки не остаются, как, например, у Локка, во внешней связи, одна возле другой. Но они, конечно, и не проникают так глубоко одна в другую, как у Платона. Быть может, это скорее существенный недостаток самой его философской системы или недостаточно широкого и радикального понимания задачи воспитания, но Гербарту, несмотря на все, не удается обосновать педагогику на философии как целом, которая должна быть неделимым целым, если только что-либо должно быть им в мире духа. Он довольствуется тем, что опирает ее на две частные философские дисциплины: на этику, поскольку речь идет о «цели» воспитания, и психологию, поскольку дело касается «пути, средств и препятствий» («Umriss pädagogischer Vorlesungen», § 2).
Этот взгляд стал прямо-таки господствующим. Даже теоретики, которые в других отношениях вовсе не были присяжными гербартианцами, обыкновенно выдвигали его вперед без всякого дальнейшего обоснования как нечто вообще бесспорное. В сущности, это есть возвращение к Аристотелю. Как и у последнего, у Гербарта и его последователей нет такого близкого отношения педагогики к логике и точно так же к эстетике, как к этике. Присоединение психологии не создает принципиального различия по отношению к Аристотелю, так как и у него психология приобретала решающее значение для педагогики благодаря тому, что уже этика была у него насквозь психологична. Правда, Гербарт хочет избежать этой ошибки. Но что он здесь впадает в самообман, это, думаю, я уже доказал в другом месте[57]. Во всяком случае, Гербарт не избежал соответствующей ошибки перенесения основ теоретической философии в психологию, сводя трансцендентальную философию Канта к психологии. Из этого уже ясно, что логика у него занимает место в теории преподавания не непосредственно и не в силу своего собственного значения, но лишь косвенным путем через психологию, как это было указано в названном сочинении[58] по отношению к главному пункту, теории ступеней обучения. Эстетика у него, очевидно, вовсе не приняла надлежащего участия в обосновании педагогики.
В противовес этой концепции Гербарта, приобревшей почти всеобщее значение, здесь должно быть обосновано следующее положение: необходимо вернуться в этом вопросе к Платону, т. е. педагогику как целое обосновать на философии как целом, а не только на двух вырванных из нее частях – этике и психологии. В первой главе это положение обосновывается вообще; во второй исследуется участие в обосновании педагогики чистых законоустанавливающих наук – логики, этики и эстетики; в третьей – участие психологии в особенности; из этого в четвертой главе выводится основной план построения теоретической педагогики; в пятой – вытекающее отсюда следствие для философского образования педагогов.
I. Философия как целое – основа педагогики
Для доказательства нашего положения, пожалуй, достаточно было бы только напомнить, что расчленение философии на несколько отдельных дисциплин противоречит всему ее смыслу. Либо у философии вовсе нет реальной задачи, либо эта задача – последнее центральное объединение всех частных, так многосторонне вытекающих друг из друга направлений познания. Философия должна быть одна или ее вообще нет. Кто раздробляет ее, тот тем самым уничтожает ее как философию, ибо философия обусловливает единство познания, и притом внутреннее, центральное единство, т. е. такое, которое предшествует всякому делению и лежит в основе его, а не внешнее, периферическое, которое проистекает просто из последовательного соединения первоначально самостоятельных частей. Следовательно, педагогика не будет в действительности основана на философии, если ее станут основывать на одной или нескольких дисциплинах, хотя и принадлежащих к философии, но вырванных из общей связи.
Господствующая теория тоже не могла вполне освободиться от логической необходимости этого соображения. Так, в статье В. Рейна (в его «Enzyklopädisches Handbuch der Pädagogik») о философской педагогике мы читаем: «Таким образом, педагогика является связующим звеном для всей философии, соединяя в своих выводах теоретическую философию с практической, принципы которых строго различаются. Педагогика связывает взгляд на природу человека со взглядом на его назначение, чтобы научить, как можно приблизить природу к назначению. Так объединяет она исследование бытия и долженствования. Поэтому она призвана главным образом служить для испытания всей философии и притом в двояком отношении: с одной стороны, привлекая к решению проблемы воспитания все части философии…» Между тем даже уже эти строки показывают, что философия для Рейна остается составленной из отделимых самих по себе частей. В действительности же он основывает педагогику именно не на совокупности всех частей философии, а, подобно Гербарту и всем его последователям, только на этике и психологии.
Легко, во всяком случае, понять, как составилось мнение, что именно эти две дисциплины необходимы и достаточны для обоснования теории воспитания. Этика как общая наука о долженствовании учит тому, что человек должен. Воспитание задается целью сделать человека тем, чем он должен быть, и в конце концов довести его до того, чтобы он сам этого хотел. Таким образом, кажется, что конечное оправдание задачи воспитания должно быть почерпнуто из этики. Но педагогическая деятельность простирает свое влияние на человеческую душу. Оно должно культивировать ее, как садовник – растения, как скотовод – животных; аналогично выращиванию, питанию растений и дисциплинированию животных говорят о дисциплине и воспитании ребенка. Подобно тому, как всякий, кто обрабатывает какую-либо вещь, должен знать природу того, что он должен обработать, чтобы с этим сообразовать свою работу, так воспитатель должен знать природу человеческой, в особенности будущей человеческой, души, т. е. души ребенка, чтобы согласовать с этим знанием способ своего воздействия, следовательно, выбор средств и путей воспитания. Таким образом, именно эти две и только эти философские науки, по-видимому, необходимы для обоснования теории воспитания.
И тем не менее не нужно далеко ходить за соображениями, которые должны бы сейчас же вызвать сомнение в такой постановке вопроса. Во всяком случае, этика и психология не исчерпывают философии в целом. Если бы даже вообще можно было допустить расчленение последней, то все же легко заключить, что для обоснования педагогики нельзя признать правильным выделение и более тесную связь именно этих двух дисциплин. Именно этика должна служить основанием для определения цели, психология – для определения пути воспитания. Но цель и путь или, как говорят еще, цель и средство должны известным образом соответствовать друг другу. А потому и науки, из которых одна указывает цель, а другая средство и путь одной и той же деятельности, должны соответст