-Ну что ж... А теперь - я начну.
Женя лихорадочно поискала в себе - сил противостояния не было.
-Что начнёшь? - вздрогнула она и поглядела на него снизу вверх с ужасом, уже не борясь, лишь прося пощады.
-Я много выслушал, столько оскорблений - я их не заслужил, и теперь я отомщу! - бессовестно врал он, а голос, волнуясь, то и дело менял цвет. Волнение его было страшно.
-Значит, ты хочешь их заслужить, да, хочешь заслужить? - заметалась Женя, ища пятый угол.
-Я их не заслужил - и теперь я не могу не отомстить! - твёрже повторил он, внушая себе сознание правоты, и надавил ей на плечи.
Она попыталась сопротивляться, но так слаба, физически совершенно слаба оказалась, мастер спорта, из всех мышц вынули пружины. Она увидела его разгорающуюся ярость, жестокую страсть, ей представилась вся картина: как он станет её бить и ломать руки и во что превратится в борьбе её одежда, а кожа, а лицо в синяках и кровоподтёках - нет, это эстетически недопустимо, и это будет ещё унизительней прежнего: озверевший и возненавидевший самец, и тогда уже он не сможет оставить её в живых, уже не сможет, нельзя будет - и она отчаянно взмолилась:
-Остановись, выслушай меня! - Уж она притиснута к сиденью его жилистыми руками, но ещё мог приостановиться, и он приостановился, но выслушать её он уже не мог - ничего больше не слышал; но всё равно она, лихорадочно меча взгляд мольбы то в один его глаз, то в другой (так близко уже, что можно только поочерёдно). - Выслушай меня: у тебя есть сын - и у меня есть сын, он совсем маленький - и что ты хочешь со мною сделать? - Взгляд всё носился из одного его зрачка в другой, в каком-нибудь ища спасения, но нигде оно не зарождалось.
И Мустанг, равнодушный предатель...
-Как ты не понимаешь, женщина должна сама захотеть, тогда совсем другое, как ты можешь? Ты не можешь, - мотала она головой.
Мгновениями порыв: восстать - как поют: смертию смерть поправ - и гордо бросить ему в лицо: ненавижу! Но... Ведь человек не стерпит ненависти к себе, он боится проклятья, помня своим спинным мозгом, своею дрожащей печенью зная, что слово всесильно и исполнится, что чувство творит чего захочет с тою же неизбежностью, с какой сотворён был однажды мир и неустанно сотворяется дальше, и злодей не допустит ненависти к себе, он истребит её, как только обнаружит, он истребит её источник, чтобы пребывать в безопасности. И если сопротивляться, то в звериную минуту злодей увидит, что он злодей - и ничего ему больше не останется, кроме как быть злодеем.
И - слабодушно отступила. Она не выбрала гордую смерть, ей так хотелось пожить ещё. Она продалась за это “ещё”.
Деловито взглянула тусклым оком на часы: девять. В десять начнётся регистрация, и если не откладывать события, то можно успеть...
-Хорошо, - промолвила она с циничной хрипотцой и сощурилась (чтобы самой себя не видеть). - Если мы сейчас сделаем это, ты отвезёшь меня в аэропорт?
Он не отвечал, молчком тесня её всем весом к сиденью.
-Я никогда не видел такой женщины, - произнёс он неожиданно, полушёпотом. Видно, так понадобилось. Не просто совершалось природой дело любви, и с законом её приходилось считаться даже насильнику. - Я никогда никого не любил, - шептал он сокровенно. -И меня никогда не любила ни одна женщина... Мне кажется, им всем надо только денег. - И вдруг горько и, может быть, искренне промолвил: - Да и сам я не умею любить...
-Бедный, - поразилась Женя и забыла о себе. - А утром, когда ты за мной приехал, я почти любила тебя, - сказала ему в утешение почти без лжи и тоже перейдя на шёпот.
-А теперь? - замер он, настойчиво ища в её глазах.
Она поколебалась.
-Ненавижу, - созналась бессильно и зажмурилась.
-Ну вот видишь, - с облегчением усмехнулся.
Её ответ не оставил ему ничего, кроме злодейства.
Впрочем, пусть, теперь пусть, ведь она уже согласилась.
-Ну, так ты обещаешь, что отвезёшь меня в аэропорт?
-Сдай билет... Останься!
(Это он о любви, какой ужас...)
-Это невозможно.
-Тогда приезжай ещё!
-Не знаю... - малодушно соврала, как бы оставляя ему надежду этой самой любви, - ха-ха, боже мой, если в этом положении можно ещё смеяться, она горько смеялась. - Ну, так ты отвезёшь меня в аэропорт?
Он уступил:
-Отвезу, - с вернувшейся опять меланхолической тупостью.
-Пусти, я разденусь, - решительно оттолкнула его.
Он подчинился.
Приходилось спешить. Время ещё было, но всё же лучше поспешить.
-А свитер? - сказал он.
-Свитер не надо, - бросила твёрдо.
Снимать свитер - это уже какая-то лирика, нечто из области любви, из той области, где тело, томясь, ищет полного соприкосновения и ласки всею кожей.
Он не настаивал. (Он стал вдруг робкий и послушный). Но потом всё же руки сами запросили человеческой ласки и простёрлись под свитер, хотя это совсем не было необходимо: природа уже сдалась, уступила, плюнула, махнула рукой и дала этому человеку совершить то, что он хотел. Он простирал нежные руки ради чего-то людского в себе - щадя остаток сердца - и искал губ. И Женя не отворачивалась - господи, боже правый, прости ей, был тут расчёт: чем ласковее, тем скорее... И она даже, усмехнувшись, грудным бархатом произнесла - сокровенным, не известным никому, кроме одного человека на свете, голосом:
-Первый раз меня насилуют.
И он прошептал в ответ - с мольбой:
-Я не насилую. Я с тобой прощаюсь...
Потом они вышли из автобуса - к речке, по очереди, молча. Молча же вернулись, каждый на своё место, взгляды ниц. Астап завёл мотор - и понеслись.
В некий момент автобус снова стал Мустангом.
Выехали на шоссе, быстро достигли города и мчались по улицам - на красный свет, сигналя, как пожарная машина; Астап делал это с суровым правом человека, спасающего другого, и каждый миг сейчас он ощущал пристально и навек. Иногда он мельком оглядывался на неё с братской тревогой. В её глаза то и дело возвращались слёзы. Но это они сами, без её участия: у неё на участие не осталось души.
Астап не понимал её состояния, да и некогда было ему вникать: он гнал Мустанга в аэропорт срочно, беспрепятственно и красиво, - ему казалось, она должна была залюбоваться им.
“Сейчас милиция остановит, - равнодушно думала Женя, - и я не улечу - и, выходит, зря я...”
Но дьявол, ублаготворённый их преступлением, видно, опекал их лично сам, как он печётся обо всех своих слабых и нуждающихся - как он приводит пьяных в аккурат к порогу дома, разбойников - в укрытие, а уж самых заслуженных - к вечному покою. Ровно в десять Астап лихо затормозил у главного входа, он застопорил Мустанга на лету, ни на миг перед тем не сбавив скорости. Вскинул руку глянуть на часы и покосился на Женю: заметила ли она всё, что он хотел, чтоб она оценила.
Бедный...
Тут же он нажал кнопку, дверцы открылись, сам не глядя впрыгул в салон, он был сейчас летуч, окрылённый собственной лихостью, эта лихость заслонила собою всё в его тесном, невместительном сознании, и ему казалось, что и Жене больше не о чем думать, кроме как о том, какой он бравый молодец. (Любви хотелось Астапу...) Он подхватил её чемодан и одну сумку. Она не противилась, шла за ним следом, безразличная, по залу, не трудясь искать стойку регистрации. Пусть сам ищет... И он суетился, он искал, он озирался - нашёл.
-Уезжай, - попросила она.
-Нет-нет! - весь виновато-притихший, весь утомлённый от нежности и надежды.
И упорно стоял рядом, всё пытался отнять у неё сумки, передвигал чемодан вслед движению очереди, вздыхал и оглядывал зал - не для своего интереса, а за Женю: как бы отдавая её долг аэропорту - а то вдруг аэропорт обидится, лишённый её любопытства к себе. И хотел своим примером как бы внушить ей: всё хорошо, ничего не случилось, и вокруг - видишь, как великолепно всё построено, и нет причин для тоски.
-Иди купи мне расчёску: моя осталась в номере, - неживым голосом отослала его, чтоб исчез.
Он преданно снялся с места - побежал, ещё не представляя, в какую сторону надо, и на бегу озирался, ища в зале киоск. Он взмахивал растопыренными руками, сам узкий, неправдоподобный, как будто нарисованный на детском рисунке: ручки-палочки, ножки-палочки и туловище-палочка.
Очень скоро принёс ей синюю расчёску с вычурными изгибами - чего ещё можно было ждать от него! Она безучастно взяла её, расчесала свои незаметные коротко остриженные волосы спортсменки. Потом, спрятав расчёску в карман брюк, вдруг рассердилась:
-Ты плохую купил! Иди купи другую.
Он не поверил, что плохую - “Я думал, наоборот, дамская!..” - но послушно бросился исполнять, он исполнял бы и исполнял ещё сто повелений, а ей лишь бы он сгинул куда-нибудь, ей лишь бы остаться одной и плакать. Она примостила взгляд на женщине впереди - у женщины на руках была девочка, такое же крошечное дитя, как и далёкий Женин сын, и Женя оплакивала себя, уничтоженную, стёртую с лица земли; а эта девочка маленькая, ничего не ведает - а вдруг она вырастет и ей тоже доведётся такое - вдруг и на неё где-то сейчас подрастает негодяй ради неискоренимого исполнения зла на свете.
Кругом ходили люди, их было очень много, и все до одного имели такие лица, будто никакого зла вообще не существует и потому они могут ни о чём не тревожиться, а беспечно летать из одного города в другой. Женя заподозрила, что это ей одной из всех так не повезло, и теперь ей одной ходить, стыдливо клоня голову, а остальные - чисты и безгрешны.
И она опять заплакала уже привыкшими глазами: за что же ей одной из всех досталось узнать, что совершается на свете под прикрытием утра, солнца и блеска реки!
А вот и олицетворённое зло приближается к ней - с новой расчёской в руке, растерянный и повинный, и он печально спрашивает её:
-Ну что ты опять плачешь?
-А ты бы хотел, чтобы я радовалась? - жалко всхлипывает она и не прячет от него слёзы, сочувствия просит: чтобы он пожалел её и затосковал вместе с нею, её обидчик. Что ж, ведь больше ей некому пожаловаться...