Он спохватился: скоро закроется гастроном! Побежал.
В магазине он про чайник забыл, скитался среди полок в пустом зале, продавщицы изнемогали перед закрытием и никого уже видеть не могли. С усилием вспоминал, зачем пришёл. Взял свёрток печёной рыбы, пакетик конфет, батон… Вспомнил, что голодный. Пришёл сегодня с работы и радостно: «О, горелым пахнет – знать, я дома!» И теперь голодный.
Взял ещё пачку чая и вспомнил, что чайник… Прибежал – вся кухня в пару, чайник почти выкипел. Долил его, хотел вытереть лужу, стал искать тряпку. Она нашлась в комнате на подоконнике: он,оказывается, начал уборку…
Сел он на пыльный стул и сидит.
Заканчивать уборку он не стал, а решил поесть и передохнуть перед тем, как разбирать вещи.
На столе после еды осталась лежать куча рыбных отходов. Он сказал себе: а, после уберу, прилягу.
Он прилёг, где-то заплакал ребёнок – и он тоже вдруг заплакал с неумелыми рыданиями – некрасиво и стыдно. Какие-то медные звуки из него исторгались, похожие на «гын-н-н…» литавр.
Он плакал, потому что вот так же сейчас, может быть, плачет его дочка, а с женой вдруг что-нибудь нечаянно случилось, она лежит сейчас без сознания, старшая в пионерском лагере, а маленькая надрывается, и всю ночь она будет одна, а соседи не обратят внимания на её плач, да его и не хватит надолго…
Он рисовал картины одну страшней другой, медно рыдал и испытывал облегчение, травя себя.
Потом плач далёкого ребёнка стих. Значит, и дочка заснула. Можешь уснуть и ты. А завтра встанешь и пойдёшь на работу…
Ну вот, и придёшь ты завтра на работу – и что? Там в макетном зале распростёрся на полу каркас химцеха, он сделан из чего придётся, но точно по размерам в масштабе, ты начиняешь его нутро. Вылавливаешь ошибки конструктора, вызываешь его по телефону, и он прибегает, бледный, аж вспотеет, а ты молчком протянешь ему деталь, сделанную по его чертежу, пусть чешет лоб, а ты будешь стоять, такой вот безошибочный герой, смотреть, как он станет выпутываться. А потом, без четверти пять, отложишь кусок плексигласа с торчащей в его прозрачном теле пилой, расслабишься, потянешься, вымоешь руки, снимешь чёрный сатиновый халат с налипшими опилками и поедешь домой – дверь откроешь, она к тебе затопает, радостно выкрикивая что-то среднее между «баба» и «папа», а жена выйдет погреться у этой умильной сцены: как ты вознёс её к себе наверх, прижал и замер – слушаешь, как она копошится, высвобождаясь из тесноты рук…
Да, именно так всё и было. И даже сегодня ещё – вплоть до «о, пахнет горелым…» Так было всё налажено, так подогнано одно к другому, как детали одного узла: макетная – плексиглас – ошибка конструктора – устал – домой – дочка… Дочка – как завершающий здание шпиль, окончательность смысла. Вот его обрубили, шпиль, и вопреки всем порядкам природы здание рушится до основания, всё лишается смысла: и домой, и умывалка, и устал, и ошибка конструктора, и макетная – как будто стояло оно на шпиле, а не на фундаменте.
А ведь вполне благодушно сказал: «О, пахнет горелым: родимый дом. Но ничего, отечества и дым…», но она вдруг раздражённо что-то про его паразитизм, что он сам такой, отлынивает от работы в саду и прячется за спину тестя, тому пришлось и навоз привезти, и песок ребёнку в песочницу. А он на это обозлился, натянулся весь и металлически ответил, что о своём ребёнке сам в состоянии позаботиться и был бы премного благодарен тестю, если бы тот не совался куда не просят. А она: если бы он не совался, то воз и поныне… и так далее, неохота вспоминать, завтра он придёт в макетный зал, а его пила торчит, уперевшись зубьями в прозрачный монолит пластмассы, как он оставил её вчера, но теперь всё уже будет другое, потому что вчера, когда оставил, была дочка, а сейчас больше её нет у него, и как же надо будет себя обмануть, обвести вокруг пальца, чтобы со вчерашней деловитостью тягать эту пилу туда-сюда и, уставши, окидывать любовным взором сделанную работу. На кой эта работа, если потом руки будут пусты, тщетны, как паразиты какие-нибудь, и не будет им оправдания, и не будет вознаграждения (взять осторожно на руки, а косточки неспелые, рёбрышки – так и подадутся под пальцами…), ничего больше в этих руках не будет, кроме пилы – так зачем и пила, с нею как клоун становишься, деловой такой – смех да и только, ведь серьёзное на свете есть только одно: это «гуль-глюль-гали», выводимое над твоим ухом, - поистине труд, а ночью она жалобно заплачет, а ты будешь спать далеко от неё, тут, в постыдном покое, никто не потревожит сон, в безделье ты будешь жить и жрать свою рыбу один. И некому будет перебить твоё пищеварение, не придётся больше вскакивать среди ужина с полным ртом и бежать за горшком, когда она вдруг задумалась посреди кухни и сосредоточенно закряхтела.
Будешь теперь, как дезертир, питать своё драгоценное брюхо пищей, заботиться о себе и лелеять свою ненаглядную жизнь!..
Или собачку себе заведёшь, будешь с ней носиться, кормить её, обихаживать…
Ничего, привыкнешь.
Привычка – страшное дело. Это пока не привык, невыносимо. А потом ничего. Вон, зубы когда вставил, они сперва мешали, потом забыл про них. Даже чужое железо во рту и то принимает удобный вид!
Да, вставил вот зубы… Старый, чего там, тридцать пять, и на остановке с ним недавно женщина заговорила молодая без всяких затруднений – потому что он старый. Так она могла бы заговорить и со старушкой, и с ребёнком, но никогда с мужчиной, годным ей в пару. Дурень! Остолоп…
Отмирает по частям жизнь, не вся сразу; как ступенчатая ракета: отваливается кусками, и не слышишь потерь.
И незаметно, милосердно природа погрузила его в сон, как ребёнка погружают в ванну: постепенно, чтоб не испугался. До утра он отдохнёт и накопит силы работать и чувствовать.
Он спит без постели на диване, не раздевшись, не выбив пыль из диванной подушки, рот его приоткрылся от душевного изнеможения, и во сне он плывёт на лодке по беззвучной воде, кругом потонувшие дома, брёвна плавают, тихо и сумеречно, и погибшие деревья. И видит он сумасшедший дом, и пациенты там как мёртвые. Но как ни в чём не бывало снуют вокруг свеженькие румяные медсёстры, и в стеклянном шкафу у них хранятся таблетки: веселин и тому подобное. Медсестра вышла, он выкрал стандарт веселина, проглотил таблетку -– и ощутил подъём сил и тогда догадался: эти медсёстры выкачали из сумасшедших всю силу жизни, оставили их пустыми, а вытяжку спрессовали в таблетки и сами теперь получают себе добавочную чужую энергию. И тогда он хотел дать сумасшедшим по таблетке, вернуть отнятое у них – но не успел.
Он спит. Проснувшись, ему трудно будет вспомнить, где он и что с ним, но потом он увидит знакомые предметы и поймёт, что он в квартире сестры, а вслед за этим и всё предыдущее грянет, и сознание установится в действительность, как вилка в гнездо. Но всё же это будет следующий день, самое страшное останется позади: свежая боль и тоска, которую он рассыпал вчера повсюду, где проходил, мало-помалу она и рассеялась.
Вчерашние рыбные отходы он выкинул в ведро, помыл посуду, а завтракать не захотелось.
По дороге на работу он репетировал, как небрежно и бодро расскажет товарищу: «Всё. Мы разошлись. Оказывается, это запросто!» Слова он подбирал трудно, как неумелый гармонист мелодию на слух. Надо, чтобы обошлось без всяких там соболезнований. Утаить же никак невозможно: друг должен знать настоящее положение дел, а то как-то обидно для него получится: что вроде ходил дураком, разговаривал с тобой, как с прежним.
Ещё, пожалуй, надо зайти в бухгалтерию и сказать, чтоб высчитывали сколько там полагается на двоих детей… А может, лучше самому относить деньги?
Он вспомнил, что получка через два дня, и заволновался вдруг, зарадовался: уже послезавтра вечером он получит право прийти туда, он принесёт деньги – и увидит дочку!
Он вообще сообразил, что как отец имеет право. И может по вечерам с работы ехать к дочке и гулять с нею, это любой суд подтвердит!
Но тут он представил в подробности себя, приходящего папу, и как жена будет досадливо говорить: «Мы как раз собрались уходить, извини, сегодня не получится!» и возьмёт дочку за руку, дочка с отчаянием оглянется, бант в её кудрях дрогнет, и он останется стоять, жалкий, а они удаляются, и дочка всё оглядывается, оглядывается, и кружева и складочки юбки подскакивают в такт шагам…
Нет выхода.
Товарищ, к счастью, не вышел на работу, и врать нужда отпала.
Было и ещё одно облегчение: оказалось, плексиглас ему вовсе не так противен, как он себе представлял. Даже и вовсе, можно сказать, наоборот. Работа как работа.
К концу дня он вдруг додумался, что ведь и зарплаты ждать не обязательно, просто пойти на базар, купить винограду – и всё. Он отец, имеет право.
Ах, как он ехал с этим виноградом, кто бы знал! И не упомнить, когда в последний раз так волновался. На свиданиях? Вряд ли. Тогда было всё просто и убого: зашёл, подождал, пошли в кино, женился, по праздникам к товарищу, отсидели застолье семьями – слава тебе, Господи, ещё один день отвели. А вот чтоб такой трепет, как сейчас…
Перепало от его нежных мыслей и жене, которая всё-таки родила эту дочку. Он ехал и нарочно вспоминал о жене всё, что имел подумать хорошего – как бы улещивая её всеведущего ангела-хранителя, чтоб он смягчил её, о которой так много есть вспомнить хорошего, чтоб раздобрил её сердце и она не препятствовала бы его встрече с дочкой, а наоборот – чтобы наделила эту встречу добавочным теплом своего благоволения.
И ангел внял его подхалимским мыслям: жена, открыв дверь, удивилась, и всё лицо её расползлось в нечаянной радости.
Улыбка была и виноватая, и прощающая, и благодарная, что вот он какой оказался умница: приехал.
Он, когда увидел эту улыбку, тоже весь растаял, тепло родства пролилось в кровь, ах ты, подумал он с нежностью и понял, как соскучился по ней за пропасть разлуки.
Дочка устремилась привычно…
-Что, нагулялся? – насильно водворяя на лице строгий прищур, сказала жена, но упрёка никак не получалось, улыбка растаскивала его во все стороны по мелким частям и торжествовала одна в её глазах под нарочно насупленными бровями.