-Я-то нагулялся, ещё когда ты под стол пешком ходила. Вот ты-то нагулялась ли? – счастливо ответил он.
-Хм, я-то тут при чём? – Жена по-девичьи дёрнула плечом.
Действительно, и как он, дурак, мог всерьёз поверить в развод!
Вышла тёща – уже тут как тут! – он нахмурился.
-Есть будешь? – поспешно спросила жена, загораживая собой мать.
-Какой там!.. – отмахнулся (испортила проклятая тёща весь пейзаж).
-Мам, ну мы тогда пойдём погуляем!
А раньше отправляла гулять с дочкой его одного, а сама оставалась что-нибудь поделать, потому что гулять вместе было нерентабельно и могло бы оправдаться только душевным излишеством, а его не было…
-Мы пойдём погуляем! – повторила жена, и тёща наконец сообразила:
-Ну так я поеду домой!
-Ага, мам! – срочно согласилась жена и, устыдившись этой срочности, виновато прибавила: - Папе привет!
Да уж конечно привет, а как же… Не надо оправдываться, все понятливо простят друг друга.
Они пошли. Шум волнения в сердце утих, в тишине они смутились, и каждый погрустнел – так упругие шары, по школьному учебнику, столкнувшись, сближаются плотнее своих пределов, зато в следующий момент силою этого избыточного сближения отталкиваются врозь.
Он ведь уже произвёл за вчерашний вечер и ночь и за сегодняшний день – такое огромное время! - уже произвёл над собой то отсекновение, и уж срез начал затягиваться понемногу, а к срезу приставили отсечённое и ждут, чтоб оно приросло к старому месту.
А она спохватилась и возобновила свою обиду, сочтя прощение слишком поспешным: дёшево отделался!
И так они шли и молчали и друг на друга не глядели.
Зато голова дочки вертелась во все стороны. Она подбирала на дороге камушки, она совала палец в выщербинки асфальта, и нужно было её поднимать и отряхивать, потому что всякий раз она успевала сесть и удобно расположиться для своих исследований. Её брали на руки, а она, досадуя, отвоёвывала камешек, который пытались вытряхнуть из её кулака, а отвоевав, забывала о нём, роняла и принималась петь своё «ляль-ляль», кивая себе головой, а родители тогда оглядывались друг на друга, чтобы разделить безоружную улыбку по своей дочке, и это было им нетрудно.
-Гляди, - наконец обратился он к жене, и голос растопился, - видишь, во-он те дома вдали, а раньше их не было видно с этого места. Я этот эффект вчера открыл: земля колеблется, бугрится и опадает.
-Да ты просто раньше не смотрел, вот и не видно было, - жена улыбалась, но теперь улыбка относилась не к дочери.
Он нагнулся опять за девочкой, а когда выпрямился, жена шла впереди, она была в босоножках, но – он себя специально проверил – ничего, на сей раз ничего… Каблуки, пятки – ничего, без отвращения…
Ночью они лежали в своей постели – непривычные, как новички. Всякий раз после ссоры приходится начинать всё заново. Почему-то с каждым разом всё трудней.
Она лежала неподвижно: соблюдала гордость, а он тоже прирос спиной, оцепенел в темноте и весь затормозился. Он понимал, что должен сам, первый, но всё откладывал, медлил, ему было тоскливо и хотелось снова плакать. Как будто жаль было расставаться с вчерашним. Как будто разлюбил счастье.
Он думал о том, что всегда будет теперь жить здесь, потому что к их дивану приставлена буквой Г деревянная кроватка. Он теперь пугливый раб, его сломали. Всё стерпит, ненависть свою удушит, лишь бы не отсекать больше от себя эту пуповину. И лучше всего ему постараться полюбить жену и держаться за эту любовь изо всех сил, как за костыль держится безногий, ибо иначе ему не ходить. И так ему стало жаль себя, что задрожало сердце и пролилось, как стакан воды в трясущихся руках.
Потом он сказал себе: ничего, утро вечера мудренее – и понемногу успокоился.
Жена его была румяная медсестра, он вспомнил свой сон, потом сделал над собой усилие, вздохнул и с неизбежностью медленно повернулся.
1984
ДОМОХОЗЯЙКА
На всю даль улицы простёрся вой сирены, вдоль собственного вопля мчалась не смолкая пожарная машина, подлетая на ухабах, и Лена заплакала в своей квартире от чьей-то невидимой беды. Следующие машины пронеслись молча и сосредоточенно, но где-то включилась завдская сирена тревоги. Нет звука ужасней, а чувства Лены больно обострены: вчера приехали в этот незнакомый город, в эту квартиру, вещи свалены в кучу, двухлетняя дочка неприкаянно ходит из угла в угол, ночевали на полу, и Лена не знает, за что хвататься. Сирена смолкла, тревога скрылась в прошедшем времени. Наползли, как муравьи, на чистое место тишины другие, мирные звуки. Побрякивали трамваи, ворочались громоздкие троллейбусы, Лена успокоилась. Она была пока чужая этому городу, и труд её не пригождался выполнению его планов, и никому не помогали её слёзы. Всё, что с ней происходило, не имело для общества пользы. Она была домохозяйкой.
К соседке Вале то и дело за чем-нибудь: новосёлы ведь.
Пришёл по вызову слесарь, спросил внимательно, как врач:
-Что у вас?
Он был плотный, некрасивый, но глядел в лицо глубоко и любопытно и оттого становился очень знакомым – а у знакомого уже не видишь внешности. А батарею, сказал, починит летом. Вызов делать не надо, он так запомнит.
Программа «Время» здесь в полдевятого. Рабочему классу рано вставать. Рабочий город Челябинск.
Дотаивает снег, грязно, Лена таскает дочку на руках.
Прохожие на улицах тоже порожняком не ходят, уйма детей.
-А что, стали платить – вот и рожают, - рассудила попутчица в трамвае. Иная попутчица знает всё про всё. Очень удивилась, что в сибирском городе, откуда Лена недавно, детей не прибавляется, хоть и стали платить.
-Ну а вообще, как там у вас? – глаза попутчицы зажглись: сейчас и про тот город всё будет знать.
-Чуть похолодней.
-А снабжение?
-Там с молоком хуже. Сливок нет.
-Ты смотри-ка, есть ещё где-то хуже Челябинска! – обрадовалась женщина. – А чем же кормить детей? – встревожилась. – Вот потому и не рожают! – догадалась.
Снег окончательно сошёл, трава наливается соком. В субботник вылизали весь город, и дождь его обмыл. Улица опустела к вечеру, дома стояли румяные от заката, бежали по тротуару две спортсменки. Радостно их окликнул, свесившись из окна общежития, мордастый парень: «Побежали, девчата!» – и заржал, счастливый, что весна, вечер, бегут вот девчата – как подтверждение наличия у жизни смысла, гармонии и порядка. (Хороший город!) И Лена подумала, что вначале у жизни, может, и не было смысла, но он копится отдельными усилиями всех людей. Впрочем, мысль Лены не имела общественного значения, ведь Лена всё ещё была лишь домохозяйка.
Ждали у подъезда мусорную машину, соседка Валя сказала:
-У меня ведь двое детей, ты не заметила? Один лежит.
Когда-то она должна была это сказать.
-Что, болеет?
-Да, - Валя старалась сделать свои слова понезаметнее (так хорошая медсестра умеет поставить укол, что не почувствуешь), - ему полтора года, в четыре месяца заболел энцефалитом, и теперь он уже полный дурак.
Весь двор на виду. Каждое утро приезжает слесарь на своих «жигулях» и привозит товарищей. К этому времени нужно успеть запастись водой. В девять они отключают её и потрошат в подвале трубы: выбрасывают старые, варят новые. Они работают без передышки часов до пяти, и видно, как они возятся во дворе со сварочными баллонами, с трубами, как испачканы их брезентовые спецовки и как накапливается усталость к концу дня.
Лена смотрит только на одного из них, потому что он – знакомый.
Вечером опять появляется в кранах вода.
Ночью Лена проснулась от детского плача. Плакал Валин ребёнок за стеной. Валя так и говорила о нём: «ребёнок». Потому что ни «мальчик», ни имя, выделяющее человека из подобных ему, тут не годились. Неконкретное, безличное «ребёнок» – так легче, потому что личности дитя лишено. Валя уже «привыкла», ей «хоть бы что» – но вот он плачет от боли, то жалобно поскуливая, то вскрикивая в страхе, кто-то ест его изнутри, как лисёнок под одеждой маленького римлянина, кто-то его жрёт, и он поэтому – жертва, детская жертва какой-то невидимой силе, а взрослые, хоть бы и сгрудились вокруг него стенкой, не в силах заслонить его, и Лена зажмуривает глаза и молится: «Господи, да что же это…» – в унижении, какое чувствует взрослый, предавший младенца. Оставивший его без помощи на растерзание.
Потом, нескоро, стихло. Лена заснула, и ей приснился утешительный сон, будто она берёт этого мальчика на руки, а он разговаривает с ней и всё понимает. Ну, думает Лена, если это – «полный дурак», то ещё ничего, терпимо…
Позвонил у двери слесарь, передал из домоуправления расчётную книжку. Он внимательно поздоровался с поклоном головы и обозначил на лице самое почтительное отношение. И целый день Лене видно из окна, как он работает во дворе, ходит в робе, усталый, не заботясь о походке. Ещё бегают по двору два маленьких брата из многодетной семьи, один рыжий, другой чёрный. От разных отцов. В садик они не ходят, так растут, по милости природы. Природа к ним милостива. Вот старший рыжий нечаянно сбил с ног младшего чёрного и растерянно стоит над ним, а тот вопит. Помог ему подняться, и чёрный, всхлипывая, в яростной обиде ударил брата. Рыжий принял удар скрепясь – лишь бы тому стало легче. Тот ещё раз ударил – рыжий ещё раз принял. Потом, постояв немного, пораздумав, виновато и осторожно обнял своего меньшого братана.
На пасху продаются всюду куличи, помазанные белой помадкой, посыпанные разноцветной крошкой. Кто-то из гостей спросил просто так: а что, собственно, означают эти куличи?
-Древний фаллический символ, - сказал муж Лены.
Лена смотрела на своего мужа, и всё, всё в нём вызывало её раздажение, сама его красота и ум тоже. Они прожили вместе пять лет, и для первых трёх годилось наименование любви. Но что же теперь? Может, усталость переезда? Пройдёт она? Или любовь была лишь уловкой природы, принудившей их продлить род? И теперь, когда ребёнок рождён, любовь удаляется со сцены, как актёр, сыгравший свою роль. И остаются одни декорации, да и с них уже краска облезла. Неужели всё? Подруга на вопрос: «У тебя что, кто-то есть?» – умудрённо вздохнула, как о