неизбежном: «А как же: надо ведь иметь какой-то стимул». И просвещала: «Эти инъекции свежего, на стороне, новенького – они необходимы, как диабетику регулярные дозы инсулина»…
Лопнули почки, деревья окурились зелёным дымом. В воскресенье завод Орджоникидзе проводил свою весеннюю эстафету. Растянулись по улице Гагарина этапы, трепетали флаги, попрыгивали, разминаясь, легконогие спортсмены. Громкоговорители передавали парад, происходивший где-то у начала улицы, доверчиво назывались во всеуслышание цеховские имена. Но ведь это так опасно (Лена сжалась) – в человеке жив реликтовый страх, что кто-нибудь чужой сможет нанести ему вред через звук беззащитного имени или через изображение, и даже на Доске почёта висеть согласится не каждый. Лена оглянулась: но никто тут ничего такого не страшился, улица по-хозяйски была захвачена бегунами, воздух громыхал заводским радиовещанием – тут все были свои.
Мы тут все свои, заводские, ясно? Это наша улица, и дома эти наши, и магазины, и киоски с мороженым, и троллейбусы. И мы тут не какие-нибудь нейтральные, посторонние друг другу горожане, мы – свои. А вы, чужие, бойтесь соваться в нашу краянку!
Лена стоит на тротуаре, чужая, никого не знает в лицо и боится, что это заметят. Хочется скорее примкнуть к этому неуязвимому обществу – своим. Закапал дождь, дочка спросила, откуда он капает. С неба. «А кто его туда набросал?»
Лена сидела одна на кухне за столом, чувство «я ненавижу тебя» переполняло её, требовало высвобождения. Уже много раз она готова была пойти и сказать: «Я тебя ненавижу». И не хватало… мужества? Честности? А может, самой ненависти не хватало?
Наверное, это обидно было бы услышать. Видеть, знать – одно, а услышать – другое. Слово отсекает оттенки, оно однозначнее правды – значит, вовсе ложь.
Да и так ли уж важно, в конце концов, её чувство, чтобы кричать о нём вслух? Она взяла обрывок бумажки, написала: «Я ненавижу тебя». Страшно стало читать, слова жглись. Она скомкала бумажку, бросила в ведро. Топорщились, кололись, колом торчали оттуда злые буквы. Достала бумажку, расправила, густо зачеркала – и тогда выбросила. Снова достала этот комок, положила в раковину, подожгла спичкой.
Сгорела ненависть.
Соседка Валя решила больше не вызывать к «ребёнку» врача – пусть… Но врач, сказала она, всё равно приходит – сам. Посмотрит «ребёнка», выйдет в прихожую и, присев на корточки, записывает что-то в тетрадку, подложив свой «дипломат». Пишет, пишет, а потом задумается, задумается… Валя его спросит: «И о чём вы там всё думаете?» А он тихо: «Думаю, как бы ему помочь…»
Дрогнуло сердце, Лена с тех пор как увидит из окна – идёт по двору молодой человек с «дипломатом», так и гадает: он? Уже раза четыре видела одного. Наверное, он. Ходит, сердечный, по вызовам. Вызовов много, детей уйма, ужас! (Ещё бы, сливки есть, и рожают бесстрашно всё новых и новых, убеждённые, что так оно в мире всегда и пребудет). Наверное, он. Свои-то, околоточные мужики не носят «дипломатов». Собираются во дворе по вечерам и часами беседуют, стоя кружком.
Дочка вышла во двор с маленькой машинкой. Беда с этой машинкой, всем она нравится. Вот рыжий братец догнал обидчика, отнявшего машинку, заботливо вернул её девочке и потом долго стоял перед нею с кротким видом – упивался своим великодушием. Эти благородные порывы знакомы всем хулиганам. Рыжий стоит перед девочкой, великодушие его разрастается снежным комом, да и должно же развалиться, не вынеся собственной тяжести. Спустя полчаса он потихоньку стянул у неё эту машинку и снёс её домой.
Пора, впрочем, забирать дочку, Лена вышла во двор; тронулась и притормозила, поравнявшись с Леной, машина слесаря. Он выглянул поздороваться. Сизый селезень, называла его Лена про себя. Лицо его было полно закоулков, в которых таились оттенки многих чувств, они складывались по-разному, переливаясь, как сизое оперение, и читать с его лица эту повесть, наверное, не наскучило бы долго. Вместе с приветствием на его лице прочитывалось: «Смотри, а у меня машина, а ты не знала?» – совершенно мальчишечье, и: «Что это на цепочке у тебя, талисман, да?» – любопытное, и: «Сразу видно, что ты молдец!» – ухажёрское, на всякий случай, и: «Уважаю таких» – одобрительное бюргерское. Да каких?! А по-за мусорными кучами новостройки гоняли друг друга растленные городские кобелишки, весна их одолевала приступами неисполнимой любви.
Притча: приехал в город цирк, и афиши возвестили, что человек будет залезать в бутылку. Народу собралась толпа, вынесли на арену бутылку, вышел и обещанный человек. Походил-походил, позалезал-позалезал – не залез. Ушёл. Публика возмущаться, а ей: кто вам обещал, что он залезет?
Вспомнила Лена притчу и горько рассмеялась. Никто вам ничего не обещал! Она сидит у тёмного окна на кухне, муж сказал ей сегодня: «Заткнись!», и вот она не спит, и он там тоже не спит, но они не могут успокоить друг друга. Лена не винит его. Она сама могла бы сказать ему «заткнись» и даже почище того. Но он её опередил. Сидеть ей в темноте ещё долго. Надо изность злость дотла, истратить, иначе не уснёшь. Интересно, каково поживает слесарь – сизый селезень? Некоторые знакомые Лены разошлись и снова в поиске. Брачные объявления дают. Надеются на удачу. Есть ли хоть одна удача среди этих бедных человеческих попыток? Наверное, есть, иначе откуда, из каких примеров люди черпают надежду? Но Лена не знает таких примеров, нет. Говорят, восемьдесят процентов разводов происходит по заявлениям женщин. Восемьдесят процентов брачных объявлений дают тоже женщины… Утром они помирились.
Дочка заболела, пришёл врач. Оказалось: он. С «дипломатом». Он прикасался к девочке так, будто хотел не столько выявить болезнь, сколько тут же, этим прикосновением немедленно помочь ей. Он был юноша, прячущий усталость. Каждый день на много часов он погружался в среду чужой боли – как водолаз в толщу вод, как рабочий гальваник в яд испарений – и на сколько же его хватит сидеть в прихожей на корточках и раздумывать, как бы облегчить муки Валиному «ребёнку».
Он сказал: опасный отит, надо показаться лору; запись туда за неделю вперёд и приём раз в неделю, но постарайтесь попасть.
Лор их принял без записи и без лишних слов – ещё не научился отказывать в помощи. Тоже оказался совсем юный, тоже прикасался к девочке целительно, и она доверялась его рукам. Он выходил раз покурить, и, когда шёл мимо томившихся в коридоре матерей с детьми, клонил голову, виноватый перед ними за боль, за очередь и за своё неумение сделать мир совершенным.
Вот уже недели две Лена не лышит плача за стеной. Ей хочется думать, что «ребёнок» пошёл на поправку, хотя путь его болезни один: каждый приступ пожирает часть его мозга. Но пока он перемогается и молчит, не напоминает взрослым об их ничтожестве – и спасибо. Валя вышла на работу, потому что приехала её бабушка и смотрит за «ребёнком». Ну, бабушка вынесет. Бабушке в привычку выносить, она не юноша-врач и не истеричка, способная не спать ночь из-за мужнина «заткнись».
Дай Бог Вале хоть на работе забываться. Муж её «объелся груш». Но Валя всё равно улыбается. От великодушия. Чтоб не взваливать на мир свои огорчения. Миру и так хватает.
-Поднимай ноги! Иди по-человечески!
Стояла глубокая ночь. Лена проснулась и мгновенно всё поняла. Одного этого ржавого голоса было довольно. В нетронутой тишине ночи он бесчинствовал один, нестерпимый, как визг пилорамы, как скрежет железа о стекло, и издавать его могла только какая-нибудь «карлица», лицо которой, Лена поручилась бы, выглядело так, как если бы резиновую голову надули, а потом сверху сплюснули.
-Поднимай ноги! Иди по-человечески! – с визгом царапала она по стеклу, по нервам, неотступно преследуя жертву. – Да пойдёшь ты?!. Поднимай ноги!
Самое жуткое было это «по-человечески», косноязычное, с «ц» вместо «ч», произносимое не человеком – НЕДО…
Голос уже миновал окно, стал удаляться за многократные преграды панельных стен. В ответ ему не слышалось ни звука, ни всхлипа, даже ни шарканья маленьких ног, один ужас навис тишиной и силился прикрыть мальчика (конечно, то был мальчик! – они рожают, чтобы было на свете хоть одно существо, беззащитное перед ними), но не мог заслонить его, а эта злобная ястребица налетала сверху, выпростав клюв, подстерегая каждый его шаг, сделанный не по её нраву, а сделать по её уже не было возможности, потому что ястребица нуждалась в неистовом поклёве.
-Кому я сказала, тварь! Поднимай ноги! Иди по-человечески! – голос захлёбывался в сладострастии силы, которой не было противосилия.
Вот уже теряются где-то в тишине и темноте – этот давно настигший и давно всемогущий, но длящий истязание голос и его жертва, Лена вскочила с постели. Уже не видно из окна. На часах ровно два. Ни души больше на улице, весь город увяз в сладком клею сна, утоп, ушёл на дно, не слышит этой ястребицы, не знает про муки её детёныша. Некому прийти ему на помощь, а он и не ждёт помощи. Разверзнись, земля, укрой его.
А сон как сладкий мёд, в постель бы назад, но – встряхнуться! Быстро в прихожую! Плащ, в комнатных тапках – мягче догонять, ключ, дверь оставить незапертой, пригодится!
Сердце стучало, круто переключённое со сна на подвиг или на преступление – что Бог пошлёт. Вон они. Мальчик в свете дальнего фонаря возвышался над тротуаром вряд ли больше, чем та занеженная девочка, что спала сейчас, сытая и умытая, в мягкой своей постели у Лены дома. «Карлица» неотвратимо нависала над ним хищной птицей, а он брёл, забывая вздрагивать, трясина ночного времени уже наполовину поглотила его сознание. Шаги Лены, днём погасшие бы в шуме улицы, как в ковре, раздавались сейчас беспощадными шлепками. Что ж, тогда нападение и грабёж. Быстрота и натиск. Как там с гневом? Это важно. С гневом в порядке, хватит расшибить эту «карлицу» в лепёшку, если понадобится. Неслась на таран – только бы не струсить. «Карлицу» ударило, снесло, она прошоркнулась по асфальту. Лена схватила мальчика раньше, чем та упала. Схватила, прижала к себе, хватит предавать их, хватит дезертировать от них в уют своего нейтралитета. Она бежала с ним на руках, ветер мешался в ушах с воплями поверженной, никогда ей не догнать Лену; дворами, запутать. В подъезде нет света, отлично. Она спохватилась наконец взглянуть в лицо мальчика, уж больно он безволен; отняла его голову от своей напряжённой руки – мальчик спал глубоким сном, запав в него, видимо, немедленно в тот же миг, как его оторвали от земли и освободили, осуждённого в два часа ночи «поднимать ноги», пересекая бе