сконечность пустых улиц.
В дверях квартиры стоял в потёмках муж, собранный и готовый сделать всё, что понадбится. Он всегда был на месте вовремя. Он из любой глубины сна умел почувствовать тревогу Лены и просыпался. Чёрт возьми, они вообще-то были настоящей парой…
-Тс-с! – Лена быстро затворила спиной дверь. – Мальчик! – сказала радостно, как будто только что родила его.
-Киднап! – предостерегающе сказал муж.
-Ничего. Мы не будем её шантажировать.
-А она нас?
-Знаешь что, - рассердилась Лена. – Я его не выбирала, Бог послал. Раз меня разбудили, значит, меня предназначили для этого.
Муж принёс раскладушку, они уложили чумазого. По спящему измождённому лицу не понять было, насколько он плох или хорош, туп или смышлён. Это всё в глазах. Надо быть готовыми к тому, что не смышлён и не хорош. Неоткуда. Но тут ничего не поделаешь. Валя за стеной тоже не выбирала себе судьбу. По улице негромко топотала «карлица», она поглядывала на тёмные фасады домов и, поскуливая, робко взывала: «Эй!.. Эй!..» – привыкнув, впрочем, что ничего ей в этом мире не причитается. Отняли у неё единственное создание, на котором она только и смела осуществлять свою ненависть, силу и, может быть, любовь… Они слабее всех, эти люди. У них можно отнимать невозбранно.
Время нарастает, ложится слоями, как обои на стены, прежнее закрывается так, что и рисунка не вспомнишь. Лена привыкла к сыну. Больше он не вызывает в ней чувства близкой слезы и жалости. Нормальную вызывает усталость и досаду, как и свой ребёнок. Когда они – дочка и сын – едва телепают за ней из магазина, она покрикивает: «Да пошевеливайтесь вы, наконец!»
К плачу Валиного, за стеной, «ребёнка» она тоже притерпелась и едва замечает его. Вой пожарных машин – она проверяла – оставляет её спокойной. Получается, разные дни – разные Лены?..
Она боится, что когда-нибудь это произойдёт: «карлица» схватит мальчика на улице и будет улепётывать, мальчик оглянется, взыскуя решения судьбы, а Лена и пальцем не пошевельнёт. И только дочка бедственно заревёт, указывая матери пальцем на совершающуюся утрату, а Лена бессильно скажет: «Не реви. Он только погостил у нас», а ночью поплачет-поплачет – и забудет.
Нет! – вырывается, не даётся. – Нет. Пусть в нужный час хватит сил не предать. Она надеется, что не сможет так легко отказаться от мальчика. Ведь она уже сказала себе: мальчик – мой. Ещё она надеется (пуще остального), что «карлица» не посмеет. Обделённые люди отступают перед силой и ни на чём не настаивают. Ещё лучше, если «карлица» не захочет. А совсем уж хорошо – если «карлицы» вообще нет. Нет и всё. Приснилась. Примерещилась. Ведь может такое быть?
Иногда бывают дни, в конце которых Лена получает некое успокоение – как будто чью-то похвалу: «Ну, девка, славно ты сегодня пожила». Отошедший день как бы принят неведомым ОТК. Она пытается уловить отличительные признаки этого дня, делающие его пригодным для какого-то использования (ОТК знает, для какого), но признаки неуловимы. Иногда ей кажется, что она поняла их и сможет повторить, чтобы снова получилось – но увы… Во всяком случае, она доподлинно установила, что дни, когда на нее не действует плач ребёнка или сирена тревоги – плохие дни, пропащие. Так и остаётся неизвестен ей долг, но иногда она чувствует его исполненным. Это почти не связано с её работой (а она больше не домохозяйка, она теперь на заводе, где все свои), и это тем более странно и заслуживает отдельного внимания.
1985
ГОВОРИ, МАРИЯ!
Иногда лежу без сна, одна.
Э-э-эй! - беззвучное. Оно возносится, растёт, множась под куполом ночи. Раскатывается, истончается - тает... Тщетный мой неутолимый зов.
Один был такой эпизод в юности. С выпускного вечера мы тайно исчезли. Он вывел мотоцикл, я в белом платье села в коляску. Ехали долго, отдаляясь понадёжнее от села, от людей, от огней, от малейшего звука. С тех пор, как мы оставили праздничный зал и канули в ночь, не было произнесено ни слова. Язык отключился, ему не было тут задействия.
Мы ехали, я дрожала, не чувствуя в себе необходимой отваги. Потом остановились. Стало тихо.
Тишина собралась здесь вся, сколько ни есть её. Мы остались сидеть, кончиком пальца не шевельнуть: тишиной пригнело; погружённые вместе с лучом нашей фары, как в батискафе, на дно целого космоса. То, что завоёвано светом - кусочек пространства, вырезанный из огромной тьмы - то только наше. Мы как улитки вжались в себя, затаились, взгляды держа в освещённом угодье, наружу во тьму их наставить боимся.
Я знала, свергать это иго безмолвия - мне. Встать из коляски, ступить в ночь, в степь. Он не имел права, не смел побуждать меня. На то могла быть одна только добрая воля - моя.
Я медлю, робею.
Он не гасил фару - я знаю почему: чтоб разграничить свет и тьму. Чтоб оставить мне темноту для укрытия. Темнота выручит. И это всё, что он мог дать мне в помощь. Остальное должна была сделать я. (Ибо так справедливее и честнее).
Но меня не хватило. Я приросла к коляске, он оставался в седле, мы были поодиночке. Надо было встать, чтобы очутиться вместе. Страшной священной жертвы требует однажды любовь. Как птица-Ногай, перенося Ивана через пропасть, время от времени поворачивала голову за подкреплением: кусок мяса, глоток питья; а мясо в бочке у Ивана всё вышло, а птица-Ногай оборачивает голову и настойчиво разевает алчущий свой, жаждущий клюв. Вынай, Иван, нож, отсекай мясо от своего тела. Иначе вы не преодолеете пропасть.
Какое уж там н а с л а ж д е н и е.
Я сидела, презренное ничтожество, трусливо вцепившись в коляску. Он понял, вздохнул, вшлёпнул ключ зажигания. Вернулся мир - успокоительно-привычный, такой нетребовательный к тебе мир - гул мотора, ветер, огни жилья.
На другой день мы уехали в разные края, и больше нам не случилось свидеться.
Я искала его потом, куда-то писала, но следы потерялись. Позднее, когда у меня появилось достаточно свободы и денег ездить по его розыску, прошло уже столько лет, изменивших моё лицо, что предстать перед моим милым я бы уже не посмела: оскорбить его память обо мне. Да и, наверное, семья, счастье (что, кроме счастья, могло ожидать семью моего милого?)
Счастье, то, чего не умела делать я.
Надо, чтоб хоть один из двоих знал рецепт. Второй бы у него послушно выучился. Но мы оба не знали с мужем моим.
Дядя Коля Бутько у нас тут разработал теорию гравитации. Прежняя его не устраивала. По его выходит так, что тела не притягиваются, а наоборот отторгаются. Ибо каждое источает силу и теснит ею другие тела. Те, другие, оказывают сопротивленье. У Земли своя сила сопротивления давлению Солнца и звёзд, а мы, люди, между двумя этими борющимися силами в оптимальных условиях. Хотя не везде. В Бермудском треугольнике, он считает, Земля имеет слабину, и там поэтому провал. А в Апеннинах есть залежи тяжёлых магнитных руд, которые как раз имеют большую силу сопротивления - так предметы оттуда попросту выталкивает вверх, как пробку из воды. И вес предметов на поверхности Земли должен зависеть от времени суток: днём, от прибавления давления Солнца, он больше, чем ночью. (“Дядь Коль, а ты проверял?” - “Нет ещё, руки не дошли”).
Но самое для меня привлекательное в теории дяди Коли Бутько - это вот что, следите: тела, считаясь с силой друг друга, находят терпимое взаимное положение, установив между собой (почти дипломатически) “квадрат расстояния”, как выражается дядя Коля. Вот этот “квадрат расстояния” мне дорог. Он и в отношении людей работает. Тот терпимый квадрат расстояния - равновесие взаимных сил, причиняющих одна другой наименьший урон. Я его со своим богоданным мужем не установила. Теперь он покойник уже.
Хаос броуновского движения дядя Коля объясняет тем, что такому множеству частиц не удаётся найти терпимый для всех “квадрат”. Вот и толкаются бесконечно.
Ох, гляжу я на людей - то же броуновское движение.
В теории дяди Коли есть ещё много ценного - например, он объясняет приливы и отливы, берётся обосновать орбиту Меркурия, а также предлагает попутно вечный двигатель - самокатное колесо, которое будет катиться собственным весом. Пробное его колесо, правда, едет только под горку, но это он объясняет ущербом ручной технологии, а выхлопотать для своего колеса заводскую технологию ему не удаётся - куда ни напишет, все пренебрегают.
Дядя Коля всё ждёт, что приедут к нам на уборку какие-нибудь физики и он их прижмёт к стенке: как же так по-вашему получается с временами года: если летом Земля приближается к Солнцу, так и лето обязано наступить по всей земле скрозь, а оно ведь наступает по очереди: то в южном полушарии, то в северном. Неуж наклон земной оси может покрыть разницу орбитального расстояния между Землёй и Солнцем? И мучается дядя Коля разными вопросами, а физики к нам на уборку не едут, всё больше гуманитарии вроде вас. Ехать дяде Коле самому за физиками недосуг. Я за милым моим не поехала ради всей моей жизни, а уж любопытство ума можно и перетерпеть.
Если бы я поехала, наскребла решимости (на всё плюнуть и наугад, на авось поехать на поиски), я стала бы сильнее ровно на этот поступок (и на всякий последующий, если бы они последовали) - как мышцы крепнут от тренировок.
Или начать ещё раньше: если бы я вышла из коляски...
Нет, ещё раньше - где-нибудь в детстве, когда я стояла и бездействовала вместо того, чтоб нестись с криком ура на штурм и преодоление...
Может, все наши беды растут из самого детства. Взять хоть моего покойного, например. Ну посудите. Он родился - мальчик, радость-то, Ромой назвали, ожидалось впереди только лучшее. Но не сбылось. Отца посадили - это у многих тогда. Мать, оставшись без “квадрата”, побалансировала и сорвалась. Нет, не в том смысле, в каком вы готовитесь это понять. Счастье открывается человеку довольно многообразно и зло тоже. Её жизнь стала держаться (как ЛЭП на опорах - от одной к другой) на срывах. Такая вот обратная гравитация. Она душевно питалась срывами и стала предпочитать эту пищу любой другой, как эскимос предпочитает подтухнувшее мясо. Самой доступной добычей был Ромочка, она стерегла его, как охотник: вот сейчас он не так ступит - и она получит свой срыв. Взвив голос в ту высь, под самый потолок, где интонации уже нет места (расплющивается в сплошняк), на одной ноте: “Так твою и так, и...” - дальше вслух нельзя - с отрадой освобождения, избавления от какого-то нестерпимого напора изнутри. Вот. А потом опять скучный перегон ЛЭП, провисание проводов, прозябание жизни - до следующей возможности осуществиться.