Впрочем, чего требовать с других, сама-то я тоже осталась. Мне просто некуда было уплыть. Речушка нашей деревни звалась Сухой Чемровкой, в ней были места по пояс, а кое-где ямы и по шею: присев в тёмную муть, оттолкнуться, вытянув руки, и, воображая в затворённом слухе волнистый «подводный» пассаж А. Петрова, секунды три влачиться вперёд, пока мелководье не вытеснит тебя наружу.
Не было где прилично сгинуть, не то что пребывать.
Когда ещё вырастешь и дорвёшься до океана! Детская подневольная жизнь, плен, сердце ушибалось о пределы доступного и, всё в ссадинах, всё в слезах, в убожестве, только и успокаивалось во сне.
Сильно тогда ругали фильм за «красивость», чуждую созидательному героизму и истинным идеалам нашей молодежи. Я, сама «наша молодежь», бессильно ярилась: как не понимают они, что без вечного голода по Иному душа приходит в запустение.
Фильм пережил свою критику и уже несколько десятилетий не сходит с экрана, отвлекая «нашу молодежь», поколение за поколением, от созидательных задач.
С последнею моей четырёхлетней дочкой были мы на юге. Море; плыть, дырявя пальцами медузы; рассыпчатый белый песок, а вечером в курзале фильм «Человек-амфибия».
Я смотрела как сквозь толстый, уже непрозрачный слой памяти, наросший от событий поверх нежных первых впечатлений. И почти не узнавала Ихтиандра.
Зато его узнала моя дочка. Наследственная память? Ведь такая ещё маленькая - спрашивает:
-Мама, а кто такая война?
- Это когда дяденьки идут убивать друг друга.
- А тётенькам нельзя?
- Можно, в конце концов, и тётенькам.
- Ты уйдёшь на войну, а меня заберёт дедушка, я вырасту большая, приду к тебе, и ты обрадуешься, что я уже выросла и дышу носиком.
И вот, в кино она узнала его, вспомнила и затрепетала на тех кадрах, которые ранили когда-то и моё подвижное воображение. И я досматривала фильм уже через неё, как через чуткую оптику - добавку к моему изношенному зрению.
Девочка была потрясена. Весь следующий день она переспрашивала имена:
- Гуттиэре? Педро Зурита?
И всё, что близко к теме: жизнь акул, медуз и дельфинов.
- Мне так понравилось его лицо!
И ручками нетерпеливо встряхивает, и ножками переступает, волнуясь. И тоска -возобновить ненаглядное и, Бог даст, наглядеться. Пришлось вечером снова идти в кино. Она просилась потом ещё, но фильм увезли. Снова и снова она перевспоминала события, только о них одних могла говорить, остальной мир поблек.
- Мне хочется увидеть его лицо! - просила.
Бедная! Она даже не могла понять, что с ней случилось, что за беда, что за тоска неутолимая, а я не могла помочь. Такая ещё маленькая, что не объяснишь ей, что это любовь.
К счастью, в детстве обменные процессы идут быстро, все прежние клеточки отжили, сменились новыми, и сущая боль прежних стала лишь памятью новых. Первый отпечаток на нетронутой глине.
Так появилось у неё своё прошлое.
Подросши на полгода и ещё раз посмотрев фильм, она решила повзрослеть и сняться в нём в роли - ну хотя бы сестры Ихтиандра. Как всякий творец, заново перекраивает действительность.
- А Гуттиэре-то ещё не знает, что у Ихтиандра есть сестра! - хитро посмеивается.
1987
ДИПЛОМ
Конец июня, ей двадцать два года, и завтра у неё защита. Подняться на кафедру и перед аудиторией делать доклад по своему проекту – да, но она может забыть слова, может начать заикаться, внезапно замолкнуть и даже заплакать. Особенно теперь, после истощения и надрыва последних месяцев: грудной ребёнок, дипломное проектирование, нервы…
Она боится позора и срыва. Именно поэтому назвала на свою защиту всех, кого могла. Чтоб от отчаянного страха похрабреть.
Сегодня она встретила на улице Сашу, она его год не видела. Когда-то давно, года три назад она бросила его ради своего теперешнего мужа, и зря; он перенёс это тяжело: гордо, да и перенёс ли; последний раз они виделись в институтском буфете, там были тогда вкусные бутерброды с докторской колбасой, до введения новых ГОСТов: колбаса ещё была нежная, ароматная и пропитывала хлеб своим аппетитным духом; и Саша тогда сдержанно издали кивнул ей и отвернулся, живота ещё не было заметно, но он должен был увидеть обручальное кольцо, оно поблёскивало, когда она поднимала стакан с кофе и отпивала глоток. Она хотела тогда, чтобы он подошёл, она ведь к тому вреени уже поняла, какую совершила ошибку, её не поправить, но Саша должен узнать, что она жалеет о нём, да, это бы утешило его. Но он не подошёл, очень гордый.
И вот они столкнулись лицом к лицу в скверике, ему не увильнуть, она вознесла к нему такой умоляющий стоп-взгляд, что ему ничего не осталось, как покориться. Он ни о чём не спросил её, а она ждала вопросов. У неё в сетке болтались баночки с детским питанием, она была худая, истощённая, и волосы, когда-то кудрявой шапкой торчавшие вверх, теперь от кормления ребёнка распрямились и сникли, ломкие, как солома. Он должен был догадаться о ребёнке и что-нибудь сказать. Но не сказал. Это было обидно, но справедливо ли считать сви обиды, нанеся ему такую – не обиду – беду. Она пытала его тоскливо-голодными расспросами, он отвечал скупо и односложно. Она заглядывала ему в лицо, ей так хотелось поплакаться ему, пожаловаться на свою трудную и, кажется, пропащую судьбу. Начать с того, что отца её посадили, и этого она не могла ему простить, и много лет ещё уйдёт на то, чтобы она поняла: пройдохи – все на воле, ибо сила – их; а в тюрьме – совсем другие люди, беззащитные и сломленные, слабые, они как раз годятся на заклание: непродуктивны, и общество сдаёт их. Так из скота часть идёт на племя, часть на молоко, на мясо, а часть – жертвенные животные… И на Руси недаром говорят: «От сумы да от тюрьмы не зарекайся!» – но эта мудрость ходит в гуще тёмного народа, а в просвещённом комсомоле, где она тогда пребывала, поддерживались истины другие.
Итак, отец в тюрьме; мать с появлением внука ушла с работы, чтобы дочери не прерывать учёбу на последнем курсе. Ребёнок растёт здоровый, с аппетитом, она кормит его грудью, и из неё последнее уходит, вот и кудри распрямились, сама кормится кой-как, потому что живут они вчетвером на сорок рэ её стипендии да на сто десять рэ мужа, молодого специалиста, которого заботит лишь одно: ему надо бы лучше питаться, а то он снижает свои спортивные результаты. Этой заботой он время от времени делится с нею, но ей уже не больно, ведь она поняла, что они с ним не товарищи и брак её на третьем году надо признать конченным. Ясное понимание снимает боль. Не столько жаль себя, сколько Сашу: она тогда бросила его, не выдержав душевного напряжения, какого требовали отношения с ним, ведь он всё время был в усилии, в поиске каких-то там ответов на какие-то вопросы, тогда как для её мужа, в пользу которого она выбрала, вопросов не существовало никаких, всё было просто, и сам он был прост – до желудочных рефлексов, и вот этой-то желанной простоты она теперь вкусила досыта.
Ну побудь ещё немножко, не уходи, просит она, а Саша: обеденный перерыв у меня кончается. Она ему в пятый раз: ну как ты хоть живёшь? Да так, говорит, работаю… Плечами пожимает. Стихи-то пишешь? Нет, перестал. А бальные танцы, а фотография? Это, говорит, всё ушло. И молчит. А я, говорит она, не дождавшись ни одного вопроса, завтра диплом защищаю. Хочешь, приходи на защиту? Придёшь? Не знаю, отвечает, может быть.
Надежду оставил, не стал обижать. «Может быть», сказал. Великодушный.
Но он, конечно, не пришёл. Он умный был. Не обвинял, но обиду помнил.
И вот она в последний раз собирается в институт – на защиту диплома. Она сцедила молоко для своего сыночка. Мамино волнение зашкаливает. На этом дне сосредоточилась надежда всей её, маминой, жизни. Этот день один может ей всё возместить: начиная с раскулаченного сиротства, продолжая бедствиями войны и бедностью и кончая теперешней тюрьмой мужа – постылого, впрочем… Пусть бы дочь за неё добрала: получила диплом, вышла в люди…
У дочери, к счастью, есть для защиты одно подходящее платье, универсальное: чёрное с белыми кружевами на рукавах и на груди; по пути она зашла в парикмахерскую, где ей завили её прямые и худые волосёнки. И – в сторону трамвайной остановки; тубус с чертежами, папка с описанием дипломного проекта, лето, ветер, и, идя навстречу ветру, она загадала: вот встретить бы того парня, который иногда ей попадается на этом отрезке пути и всегда пристально глядит на неё пронзительным, сквозящим светлым взглядом. Между ними что-то есть, но момент знакомства упущен -–драматургия ослабевает так же быстро, как и нарастала; это каким чутким режиссёром надо быть, чтоб уловить кульминацию. С каждой новой встречей всё глупее становилось взять и заговорить, ибо связь их всё очевиднее, её уже не спрячешь за невинным «девушка, где тут улица академика Вишневского?», тут уж надо сразу в омут головой: «Вы мне нравитесь, чёрт возьми!» – а где набраться смелости на такое, ведь никогда мы так не боимся риска провала, как в юности, когда он наименьший…
И вот он идёт навстречу, светит, как фарами в ночи – зажмуришься, ослеплённый, - бледно-голубыми глазищами – сбылось загаданное! Теперь она уже почти не сомневается в удаче. Окатила его взглядом, пробежала дальше, как цунами, но всё же оглянулась -–и он как раз оглядывался, она засмеялась вслух, сверкнула глазами, как маяк, и исчезла вдали – умчалась за своею удачей.
Впоследствии, придя на работу на тот же завод, где работал и он, узнала, что он женат, но не познакомились они совсем не поэтому – просто всё перегорело, ах, движение жизни так хрупко, таинственно, жаль.
Итак, она защищает свой дипломный проект. В аудитории комиссия, на доске развешаны её чертежи, она переходит от одного к другому на возвышении кафедры, в руке указка, порхают кружева над тонкой кистью, она возбуждена до дрожи, как беговая лошадь, её знобит от воодушевления, она говорит собранно и ярко, её проект полон остроумных находок и интересных выводов. Она видит это по лицам, её возносит поддержкой их восхищённых взглядов – до невесомости почти. Глаза её горят. Какой восторг. Она победила.