Жена вернулась с кухни, уселась на прежнее место.
Конечно, им не терпелось побольше узнать про квартиру в Москве. Но бабуля про квартиру забывала, говорила про веру - что с неё взять, чокнутая на служении старушка. Приходилось выискивать промежутки в её религиозной пропаганде, чтобы втиснуть вопрос. Квартира в Измайлове. «Пята Паркова у нас»,- с полным равнодушием отвечала бабуля (и даже с недоумением: разве это важно?), и супруги, стыдясь, всё же не смогли сдержаться, расстелили на полу карту Москвы и искали на ней «Пяту Паркову». Унимая дрожь и слюноотделение, прикидывали, к какой станции метро ближе: к Измайловской или Измайловскому парку? И ждали: бабушка подскажет, но она, наверное, не слышала. Она безучастно пережидала, когда снова сможет вернуться к рассуждениям, которые одни, на её взгляд, имели значение в жизни.
- Там и школа рядом, и магазины, и парк,- рассеянно проговорила, глубоко задумавшись о чём-то своем.
Супругам было стыдно за своё дрожащее ничтожество.
Чайник на кухне запел.
Старший сын, десятиклассник, вышел к столу, но не проронил ни слова. Отец злился: ну погоди, мерзавец! Эгоист! Все, все обязаны постараться понравиться старушке! Чтоб она их выбрала! А он?..
- Уж такой у них возраст, - извинился за него перед старушкой, а сын сердито фыркнул, встал и ушёл, не прощая отцу, что предаёт его старухе за квартиру!..
Потом бабулю уложили спать, отдали ей комнату {жена по такому случаю ночевала у мужа), и остались наконец одни.
Слов произносили мало, осторожно - чтоб не заболтать такое чудо. Чтоб уцелело.
- Она говорит, - полушёпотом сказал художник, - что машину может продать не дороже, чем купила сама, то есть за полцены! У них устав запрещает продавать с наживой...
Сказал и замер.
Глаза у обоих горели адским огнем, тщетно старались унять его, сами себя стыдились.
- А какая площадь? - спросила жена.
- Какая тебе разница, четыре отдельные комнаты, да пусть они будут хоть по десять метров! - художник укоряюще выкатывал глаза.
И снова они сладко морщились и стонали от одних предвкушений. Единым махом - Москва, машина, гараж, скачок в иное существование, в собственных глазах вырастаешь (раз получил, значит, достоин!), не лопнуть бы, а в глазах других и пововсе, онемеют от зависти, даже и сами москвичи! Столичный независимый художник, приезжающий к работодателям на своем авто, живущий в четырёхкомнатной квартире вблизи Измайловского парка - ой, я не могу, не могу!..
- Я помню Измайлово,- с суеверным испугом шептала жена.- Старый район, не бездарные эти новостройки!..
- Да что ты! - болезненно охал художник, приседая под грузом везенья.
Боже, боже, боже, господи, царю небесный, за какие заслуги? Но каждый в глубине души чувствовал, что достоин, давно заслужил, и так оно, в конце концов, и должно было случиться. Как по писаному: «Придут и сами дадут!» Или вот ещё: молочные реки, кисельные берега, прямо пойдешь - счастье найдешь. И вот, во исполнение пророков... Существует же на свете справедливость, ёлки-палки, или нет, в конце концов!
- Я так и знал, так и знал, - бормотал художник.- Это могло быть или именно так или уж никак!
А тем людям, которые предлагали ему комнату в Москве - они уже не раз звонили: не надумал ли, они снова позвонят, а он им с коварным сожалением ответит, что уже, ах, уже. На четырёхкомнатную. Нет, без доплаты. Да. В Измайлове...
Впрочем, он стыдился этого мстительного предвкушения, он отгонял его от себя подальше. На душе должно быть чисто, чисто! Чтобы не погубить святое чудо отравой душевных отходов, как заводы губят народ.
Попытался от избытка чувств поприставать к жене, но она с ходу пресекла:
- Нельзя! Пост...
И он сразу принял этот довод. Вблизи везенья надо держаться осторожно, как вблизи шаровой молнии. От преждевременного ликования - сами знаете, что будет. Замри и жди. И постись. Приноси благоговейные жертвы. Это они оба понимали. В напряжённые моменты жизни они умели действовать согласно и заодно, забыв междоусобные распри. В трудную, по-настоящему трудную минуту они могли друг на друга рассчитывать, и кто им не позавидует в этом?
Жена уже засыпала, он растолкал её:
- А может, это нам дьявол её подослал?
- Такую-то божью старушку? - пристыдила жена.
- Действительно, - тотчас признал художник, но спать ещё долго не мог. Ему блазнилиськартины московской жизни, доступность работы, и чёртов тот автомобиль, и респектабельность, ах, и как он уведомит знакомых об изменении адреса, и враги поперхнутся от зависти - о, он гнал эти подлые картинки, а они лезли, одолевали его, как орды нечистой силы, и он то и дело повторял молитву, единственную, какую знал: «Господи, Иисусе Христе, сыне божий, помилуй мя, грешного!» - и трижды крестился, но наваждения наползали в новую атаку.
Под конец ночи этот святой Антоний наконец заснул больным сном, и его будили кошмары: комнаты, комнаты, двери, его присутствие там всегда оказывалось абсурдным. Просыпаясь, вспоминал, что произошло, боялся верить и тоскливо молил: скорее бы осуществилось, если только это правда, о господи! «Что делаешь, делай скорее!»
Завидовал жене: спит! Уже знал: завтра целый день болеть: бессонницы обходились ему всё дороже.
Утром все рассосались: на работу, в школу, в садик. И только тогда появилась из своей комнаты бабуля, тактично переждав утреннюю суматоху.
Теперь они были вдвоём. Чай. Вот лимон (остатки последней поездки в Москву), вот сливки (ну, это здешние), а вот булочки, попробуйте, ванильные, в самой Москве таких нет.
Бабуля, безгрешная душа, намазывала масло тонко-тонко - за бедную жизнь привыкнешь так, что по-другому уже и не нравится. Мать у художника тоже: так долго доставались ей от кур только крылышки, а от рыбы только головы, что потом и в достатке, и в старости ела только это.
Бабуля продолжала между тем свои вдохновенные проповеди. Понятно, её долг при всякой возможности вербовать в свою веру, но художник уже так утомился делать благоговейную морду, ему бы к делу перейти скорее, а она тут ещё в хвастовство ударилась, расковавшись от родственного доверия: ей, мол, доводится иногда самой проводить религиозные собрания в молельном доме, так приходят даже неверующие и после говорят: «Я давно мечтал послушать эту женщину». Как бы ни хотел художник переехать в Москву, как бы искренне ни старался полюбить эту бабку - ну не мог он себе представить того неверующего, на которого произвели бы впечатление её убогие восклицания, хоть убей, не мог, ему было смешно, а старушка тут возьми да и прочитай духовный стих, который она когда-то в юности, в ссылке, услышала от своего наставника, и он ей велел запомнить с одного раза. Слушать этот беспомощный стих было противно, но приходилось терпеть. Художник кашлянул:
- Такая память! С одного раза запомнили!
Очень мучился.
- Да, с одного раза! У нас не полагается ничего два раза повторять, ни духовные стихи, никакие просьбы тоже, если человек один раз попросил и ему не дали, то второй раз просить не надо: значит, ему не хотят дать, у нас так.
Конечно, намёк про задаток за дом у художника тлел в мозгу, тлел...
Завтрак уже закончился, но бабушка не торопилась в свое Полетаево.
Ежедневная привычка по утрам, когда все разойдутся, сразу приниматься за работу усугублялась срочностью заказа, и подспудное раздражение художника капля по капле нарастало.
Проклятая старуха без умолку рассказывала про свою жизнь, про работу в молодости на ферме, и как они все друг друга выручают и всю картошку, выращенную на даче - ну, дача у них, дом, всего в десяти километрах от Москвы, есть даже горячая вода и газовое отопление, а так домик небольшой, два этажа, внизу комнатка и кухонька и наверху две комнатки, участок шесть соток, придётся теперь искать покупателя, продаст она, конечно, задёшево, но всё равно заботы, хлопоты, ну так вот, всю картошку они ещё с осени раздают братьям и сёестрам. А сын её, который пресвитер-то, он вообще-то инженер, ведь в общине у него работа бесплатная, духовный долг, ради этого духовного долга мы идем на всё, на всё! (Временами речь её становилась исступлённой, резкие выкрики сопровождались сухим и почти хищным огнём глаз). Он таксистам проповеди читает, чтобы не были алчными и всю сдачу отдавали, так эти таксисты, бывало, подъедут к дому и зовут: «Алексей Петрович, где ты там, поучи-ка нас!»
Художник успел вставить насчёт дачи, что они купят у неё всё, что она сочтёт нужным продать! Раздражение копилось, становилось угрожающим. Она в какой-то момент почувствовала это и смолкла, съёжилась.
- Итак, займёмся нашими делами, - решительно воспользовался тишиной художник. Улыбок у него уже не было, кончились его улыбки, вчера за вечер месячную норму перебрал, мозоли натёр на челюстях. - Вы сейчас поедете, как я понял, в Полетаево, а я схожу в бюро обмена и начну оформлять разрешение. Мне для этого нужны ваши данные. - Он принёс ручку и бумагу.
Бабуля слегка растерялась:
- Так ведь я документы все оставила под залог, дом-то мне нельзя упустить, дома редко продаются, хозяин только до сегодняшнего вечера отсрочку дал.
- Я и не прошу документы, просто скажите мне адрес и другие данные.
Конечно, художник понимал, что как ни отодвигай вопрос задатка, рано или поздно придётся в него упереться. Конечно же, вопрос его страшил. Ужасная его неотвратимость состояла в том, что он сам должен будет завести об этом речь. Он знал, что она не попросит. Он предложит сам. И она это знала. Но,наверное, не до конца.
- Пята Паркова у нас... Дом сто, - неохотно, с сопротивлением диктовала.- Квартира двенадцать. Третий этаж.