В общем, учились.
У нас сколотилась команда, мы собирались впятером накануне экзамена и пробегали по всем вопросам, каждый выкладывал, что знал – в сумме набиралось на ответ, мы получали пятёрки и Анастасия с нами. Но потом мы стали Анастасию бросать по утрам с её нескончаемым гримом, она отстала от нас и от курса, и больше я ничего не слыхала о ней.
Света же объявилась на следующий год. Она-таки поступила на дневное отделение, но планы у неё изменились, в литературу она больше не хотела. Она узнала, как завидно устраиваются женщины, выходя за иностранцев. К её подруге, вышедшей за араба, в Каире являлась в гостиничный номер педикюрша и обрабатывала её ногти прямо в постели. Она лежит, а ей делают педикюр… Вот этой картины Светино воображение не вынесло. Она повредилась на мысли выйти замуж за египтятина и стала проводить досуг в общежитиях институтов, где учились иностранцы, «пока ещё есть мордашка», говорила она, озабоченно глядясь в зеркало.
У нас и свой иностранец был, Фикре Толоса, эфиоп, красивый и изящный, но Свете с него проку не было, он знался только с соплеменницами; приходя к нему, они шествовали по коридору общежития, как инопланетянки: тонкие, с высоко посаженными чудными головками, так что на белую женщину Фикре вздрогнул лишь однажды: она приехала из Ирака, там работал её муж, и к началу июня она была уже вся обугленная до черноты, к тому же одета не по-нашему, и когда она вошла в комнату, где Фикре сидел в гостях, он обмер и спросил, не арабка ли она. Подумав, та согласилась, что, пожалуй, и арабка. Когда недоразумение разъяснилось, Фикре не смог сдержать восклицания: «Надо же, и белая женщина может быть красивой, когда загорит!»
Однажды Фикре вёл за руку свою эфиопскую инопланетянку, а в коридоре гулял, как по Дону казак, Мишка Шибанов с командой своих лизоблюдов. Мишка был человек не без таланта, но и не без «срока», а косая сажень в плечах позволяла ему признавать в жизни только закон силы. Он выразил вслух своё восхищение вслед спутнице Фикре. Выразил как умел. И тогда тоненький наш африканец вернулся, ровным шагом приблизился к Шибанову, врезал и долго созерцал его полёт. Свита Шибанова застыла в немой сцене.
Интересно, что потом Шибанов вступил в ряды коммунистической партии (прежде он был знаком с этим словом лишь по его производному «скоммуниздили»), стал собкором центральной газеты в крупном областном центре, получил престижную квартиру и перестал пускать в неё мелкую сошку литераторов, бывших своих однокурсников. Теперь силу ему обеспечивала не косая сажень.
На встречах с читателями меня иногда спрашивают, с кем из великих я училась в Литинституте…
Да мы и сами на первом курсе, едва поступив, первым делом придирчиво осмотрелись: ну, кто?
Ревниво читали рукописи друг друга. До отравления мозгов. До второго курса. Со второго уже никто никого не читал. Всё было ясно.
Но на первом!
-Ты меня читал? – после нескольких рюмок, взамен верного русского «ты меня уважаешь?»
И тащили свою прозу. Петька принёс килограмма два рассказов, которые никуда не годились, и совершенно великолепную повесть «Всё как у людей». В этой повести некое предельно убогое племя кочевало по замкнутому кругу ущелий, питаясь съедобными камнями и с трудом добывая по капле питьё, и был с ними пленник, упавший с гор и мечтавший о побеге из этих безвыходных ущелий. Он один знал, как там, наверху. Он один тосковал по другому миру.
И я неосторожно возьми да и скажи Пете:
-Рассказы- ерунда, а повесть – вещь!
И он кисло свернул разговор и ушёл. Тогда я догадалась. Его – были только рассказы.
Другой принёс рассказ «Безбилетник, который никогда не брал билета». Я прочитала и пожала плечами. Автор оторопел:
-Да ты что – не понимаешь?!
А он-то надеялся, что я хоть что-то понимаю в истинной литературе.
Но самым подозрительным на предмет гениальности был один: текстов не показывал, ходил, пушкинского роста, занеся курчавую голову, и всем равномерно улыбался: не подходи. Способ такой держать дистанцию: равнодушная улыбка. Действительно был зачислен потом в гении, восторженный критик не удержался, написал что-то умильное про арабский профиль, гений огорчился:
-Ну вот, теперь все подумают, что я еврей.
-А ты разве не еврей?
Вопрос, по его бестактности, не был удостоен ответа.
«Кто из великих…» – да все как один!
Толя на занятиях ненавистным немецким, услышав, что в Германии на газетах ставят не число, а день недели, громко произнёс слова неожиданные, но от всего сердца:
-От-т козлы!..
Приезжала из Молдавии одна кривенькая, убогенькая, писала что-то вроде прозы, таскала за собой двух слабеньких детей, не на кого было оставить, незамужняя; в очередной раз приехала беременная третьим, мудро говорила удивлённым: «Зачем же останавливать жизнь!» Вряд ли ей удалось написать что-нибудь равноВеликое этой фразе. Сошла.
Написав «кривенькая», я чувствую свою неправоту. С красотой вопрос, конечно, не так прост. Наша Алиса, например, была так же уродлива, как и красива, так же толста, как и худа, так же молода, как и стара, и никогда нельзя было заранее знать, кого увидишь, перед тем, как ей войти. Она была просто ведьма, в неё часто влюблялись, говоря: «Ты сама не знаешь, какая ты красивая!» Примечательная формула: «ты сама не знаешь…» Каждый мнил себя первооткрывателем красоты, недоступной для непосвящённого.
Один часовщик открыл мне тайну, как выбирать часы, чтоб служили долго: какие понравятся по виду. Ну, понятно: раз понравились, значит, структура их тропна моей, сердцебиенья наши совпадут, и мы не навредим друг другу.
Вот и вся красота, и так же надо выбирать милого, сокровище всех земель.
…Это на обоях было написано; стены комнат в общежитии оклеены обоями, и пишут кто во что горазд; и этот отчаянный зов: «Милый мой, сокровище всех земель!..»
Так вот, спустя пятнадцать лет (уже грянуло тысячелетие христианства, и сбылось по пророчеству Юрия Селезнёва: Россию не узнать…) я встретилась с человеком, который знал нашу Свету.
-Да что вы!..- заинтересовалась я.
Как же, отвечал он, как же.
Ах, линии судьбы! Жизнь положишь, прежде чем раскроешь, Бог даст, смысл сих таинственных предначертаний.
Света вышла замуж за египетского режиссёра – вы слышите, за египетского! (Потому что ещё неизестно, как там в Ливии или, скажем, в Иордании, а вот в Египте насчёт педикюра дело проверенное). Российское гражданство сохранила за собой и взад-вперёд теперь курсирует по Средиземному морю, омывающему, как известно, берега трёх материков.
Но не подумайте. Я не исключаю при этом, что именно она могла оставить на стене беспомощный сиротский этот вопль: «Милый мой, сокровище всех земель!..»
1990
ОН БРАТ ПРЕСТУПНИКА
Поэтому, дети, не водитесь с ним.
Так и рос. Имя тоже делает человека. Даже были в Китае специальные имена для наследников трона. Вбирая литавровый сплав этих доблестных звуков, тянулось дитя ввысь, в императоры Поднебесной.
БРАТ ПРЕСТУПНИКА.
А сам ПРЕСТУПНИК, приговоренный этим именем к пожизненной судьбе, на воле как-то раз в туберкулезной больнице в домино получил "козла".Вслух. Он сбегал за ножом на больничную кухню и пырнул в живот того, кто произнес это невыносимое слово.
Теперь уже не досидеть ему до воли, не хватит лет.
Ничего, там ему лучше; ну что бы он делал здесь - с такой исказившейся в испуге - с детства - в судороге раз и навсегда душой.
Павел же, БРАТ ПРЕСТУПНИКА - электросварщик; одолел неминучую участь имени.
И вот дали ему путевку в Карловы Вары, заграничный курорт. Нет, не из социальной справедливости, рабочему, а потому, что женщина из завкома подсказала его фамилию. Он нравился ей, а путевки было две.
Вместе они ехали в Москву, потом в Прагу поездом и, наконец, в Рудные горы. Она все время что-нибудь рассказывала: "А мой муж..." - чтобы он ее не заподозрил в интересе.
А он и не подозревал; в сорок лет от женщины остается только бабушка для внуков, хоть она и просила называть ее просто Надей.
Он и сам уже был готов в дедушки. В их рабочем городке для всех приличных людей жизненный успех был примерно одинаков: к сорока годам - двухкомнатная хрущевка, двое детей, садовый участок и двадцать килограммов личного привеса.
Надя сказала в столовой:
- Все в церковь собираются, завтра пасха. Давайте тоже сходим?
Они и за столом тут сидели вместе - от робости: публика чуждая, как с другой планеты - ни возраста, ни занятия не определишь. У себя-то на Урале сразу видно по человеку: кто, какого положения, достатка. Это если представить себе собачью цивилизацию, и промышленные районы заселены, предположим, сплошь овчарками, у них своя аристократия, своя черная кость, своя молдежь и своя первая красавица, овчарочья. Они живут себе и думают, что вот они самые собаки и есть. И вдруг попадают две овчарки на собачий курорт - а там, боже ты мой, беленькие болонки, низенькие таксы, боксеры, бульдоги, пудели, пекинессы, прости господи, и еще какие-то уж совсем не то рыбы, не то птицы.
Ходят, тонкие, как девушки, седые, как старухи, смуглые, как арабки, но они ни то, ни другое, ни третье. И кожа - будто другой пищей их вскормили, другое солнце светило на них, другие ветры дули.
Вот две пересекают обеденный зал, сосредоточенно обсуждают что-то, даже приостановились, одна одета - Павел не знает, как это назвать: покрывало, плед, шарф, она вся закутана в эту увивку, и губы под цвет, и ногти, и глаза - нет, глаза (вскинула рассеянный взгляд), боже мой, небесного светлого света фаворского...
Отважилась бы в их городе какая-нибудь овчарка, фу ты, женщина, появиться в таком наряде, она бы все время помнила: я в покрывале! А эта - будто не в курсе, что она в покрывале.
Что она другой породы, Женя знала когда-то, да забыла в потоке забот. Сын повредил сустав, в больнице плохой уход. От путевки тоже нельзя было отказаться: давно ждала ее. Поэт, с которым она сделала несколько самых удачных песен, эмигрировал. Плохо стало получаться. Она не слышит больше музыку из тишины. Так перестают летать во сне.