- А знаете, кто я, - угрюмо промолвил Павел. - Я всего лишь заводской сварщик.
Сдался. Не будет завоевывать ее.
Позднее, в Москве, когда Женя наконец созналась подруге в любви к этому человеку, отделенному от нее пропастью ("Ты только представь, он мне говорил: ляжь! - и до какой степени надо полюбить, чтобы именно не лечь, а лягти, да еще с восторгом!"), а подруга объяснила, что электросварщик - профессия аристократическая. Павел из скромности не сказал. Профессия для избранных, требует врожденного чутья. Не каждому это дается - уловить тот момент, когда у ж е готово и е щ е не пережжено.
Подруга грудью вставала на защиту любви от жестокой реальности, которая воздвигает целые монтекки и капулетти преград, и Женя с благодарностью давала себя убедить: да, чуткий, да, интуиция, безошибочно выбирал тон и поведение.
"А ты левша, - нежно говорил. - Я в столовой заметил: вилку в левой руке держишь!"
Пропасть разделяющая так велика, что он даже позвонить ей из своего города не сможет: дома телефона нет, автоматической связи тоже нет, надо заказывать разговор с почты, а там сидят сплошь знакомые и подруги жены. А написать - ну что он напишет неумелым своим, неразвитым, стыдящимся себя языком с ошибками. Он этот рус яз с облегчением свалил с себя сразу после восьмого класса, чтобы уже никогда не прикасаться к ручке, разве что в армии: "Здравствуй, Галя, с солдатским
приветом к тебе Павел". И с тех пор за всю семейную переписку, за все открытки к праздникам отвечает Галя, с которой родил детей, с которой прожил девятнадцать лет в бесшумном браке, следя, как бы неосторожный звук не проник ночью за тонкую перегородку к детям, а дети уже и сами скоро будут вить гнезда и вскапывать грядки на даче.
На этой даче в последнее свое пребывание на воле гостил его брат, ПРЕСТУПНИК. По пьянке он поджег домик, пожар потушили, Павел обшил
досками обгорелый бок, но запах гари остался. Память по брату незабвенному.
Недолго он в тот раз на воле погулял...
И на открытой террасе кафе, когда Павел признался, что электросварщик, а Женя его остановила: "Не будем о работе, какая разница, кто из нас что делает, здесь мы отдыхаем!" - он все же угрюмо довел до конца:
- И еще я - БРАТ ПРЕСТУПНИКА...
Тогда Женя еще не могла сознаться подруге в своей любви к нему. Предрассудок неравенства. Хоть и знала: ни в ком из "равных" не встретить ей такого нетронутого чистого огня. Когда этот огонь воспламеняется, нет силы, способной остановить Павла. Но это слишком долго объяснять, и она в ответ на подозрения подруги разыграла обиду:
- Да ты что! Кто он - и кто я!..
Мол, оставь эгалитэ газетным передовицам.
К счастью, за подругой приехали из Германии ее знакомые на машине и увезли гостить на целую неделю.
- Кстати, - обернулась она с порога. - Звонил из Парижа твой муж, будет еще раз звонить в восемь часов!
Это было как раз после террасы, после "я - брат преступника...", когда она пригласила Павла вечером "на телевизор". Вот уже неделю она здесь, и мужу до сих пор не приходило в голову звонить ей из своего Парижа. Но именно сегодня, когда ее уже знобило в ожидании "программы ВРЕМЯ", он не мог не почувствовать издали этого озноба и тотчас обозначился. Уж этот нюх у него срабатывал на любом расстоянии и при любой международной обстановке - на которую, впрочем, у него тоже был нюх, иначе бы не был он таким преуспевающим журналистом-международником.
Всю программу "Время" Женя прождала звонка. Ее напряжение передавалось гостю, он уже и без того был раздавлен тем, КТО она, а тут еще муж из Парижа звонит...
Ну все, я пошел...
А уже манил этот притягательный, этот таинственный, недостижимый жар, уже хотелось завладеть им и зажечься.
Но он сам не знал, каким даром обладает, он боялся, что он ничто, а она все. И время утекало в пустоту.
Однажды она вышла на балкон, оставив его в комнате, санаторий их высился на холме, окруженный кольцевой долиной, как древний замок рвом. Противолежащие лесистые склоны сбегали глубоко вниз, до головокружения. Небо покоилось близко, как потолок - в России совсем другое небо.
И только она так подумала, налетела вражья сила, Женя явственно ощутила ее за спиной, словно туча надвигалась, даже шелест крыльев различила в шуме приближения этой грозящей силы, только крылья были не ангельские.
Такая нежность просыпается в мужчине лишь от силы, лишь в окончательном бесстрашии. Уже, значит, зарастил своей кровью ту пропасть между ними, замостил своим мясом и пробрался к ней по тонкому мосточку.
Но только он лег - звонок. Кто говорит? - носорог...
Ох уж этот нюх носорожий!
- Да, и я тебя! - отвечала Женя в трубку.
И все рухнуло, естественно, и она разразилась слезами, прогнала Павла, да он бы и так ушел. Она разбалансировалась вся и три дня плакала и в одиночестве скиталась по горам, по всем этим окультуренным торным тропинкам, ведущим на "выглядки", голова кружилась от высоты на пятачках смотровых башен. Щурясь от ветра, некрасивая, на низких каблуках, закутавшись во все теплое, что у нее было, одна в целом бескрайнем мире, одна в этих горах, одна на этих "выглядках" - еще недавно она бы упивалась этим одиночеством и музыкой ветра. Но уже зародилась
в этом пустом мире манящая пульсирующая точка - как прерывистое око маяка.
Три дня Павел молчком погибал, не смея приблизиться, и ни разу за эти три дня ушлый международник не позвонил из своего Парижа.
Он позвонил только на четвертый день, когда Женя снова была с Павлом и счастье раскрылось во всей его быстротекущей полноте - как цветок лотоса. Тут уж звонки пошли косяком, эскадрильями, и со всех сторон оборачивались мужчины, обегая пространство своими растревоженными антеннами: откуда идет сигнал? Запеленговать Женю не составляло труда: лилия долин. Во внезапном и быстром цветении. Прекрасная, как бывает лишь женщина, которую убедили, что она прекрасна.
Она удивлялась легкости тела, перестала замечать крутизну подъемов.
У нее изменилась походка и взгляд, и двадцатисемилетний офицер, телохранитель генерала, опустившись на одно колено, как перед знаменем, осмелился предложить ей руку и сердце, а министр торговли Армении задаривал подношениями. Все трое собирались у нее в номере перед телевизором - офицер, электросварщик и министр, после "Времени" она их провожала, и лишь один знал, что вернется.
Вдвоем их после той террасы никто больше не видел.
Он стеснялся своей речи, он признавался, что есть слова, которые он впервые слышал от нее. Были заметны его старания выражаться позамысловатей, и она боялась, что он вляпается в какой-нибудь "данный период времени", но он был умница, он сказал: "Тогда, во время крестного хода, я понял, что уже преследую тебя".
Во многом он посрамил бы ее знакомых аристократов.
Он продал свое обручальное кольцо, чтобы пригласить ее в кафе – в городе, подальше от санатория, от соглядатаев. Это кольцо он не снимал девятнадцать лет, и в мякоти пальца осталось углубление, которое не скоро еще заполнится плотью.
Не соврешь, что потерял. Что он скажет дома?
А полную правду: продал, чтобы пригласить в кафе одну известную композиторшу, которая в него влюбилась.
Жена Галя, оценив смелость его фантазии, ответит: влюбилась, так продавала бы свое!
Разговор нетерпеливо перейдет на другое - все же хозяина месяц не было, столько перемен дома и на заводе: того сняли, этого назначили.
Так все же: куда девалось кольцо? - спросит опять.
Смутные подозрения у Гали, конечно, были (насколько хватало ее воображения: не дальше той Нади из завкома...). Но они рассеялись, когда Павел объяснил: деньги понадобились съездить к сыну.
Спустя месяц Павел и сам уверует в это объяснение, а любовь известной композиторши вытеснится из памяти, как нечто недостоверное. Ну оглянись вокруг, ну скажи кому - и мужики объяснят: пить надо меньше. На жену свою Галю взгляни, на будничное ее лицо, чуждое всякого воодушевления, и разве после этого сможешь убедить себя, что есть на свете женские лица, вспыхивающие внезапным светом, а речи их - как водопады, а шепот блаженными уколами вонзается в слух.
Они, конечно, есть, эти женщины, но не про твою же честь.
И как он вообще посмел, как он сделал такую женщину соперницей жены своей бедной Гали! Недостойной любовью своей уравнял их!
Даже и мыслями больше ее не касайся. Брат преступника.
Да, разумеется, нельзя не признать: события очень скоро стали приобретать признаки естественного утомления. Женя уже считала историю исчерпанной, а срок путевки все еще длился.
Шла над Рудными горами снежная гроза. Все в природе взбунтовалось и восстало, вздыбилась крутая радуга, упираясь концами в долину где-то внизу, много ниже "Империала". Там на склонах буря терзала деревья, в небе все кипело, Павел был в комнате, и Женя уже не хотела, чтобы он вышел к ней на балкон, уединение опять обретало прежнюю бесценность, и этим небесным знамением ей уже не хотелось делиться ни с кем. В громе грозы угадывалась скрытая мелодия, и главное было теперь - расслышать.
Чтобы никто не мешал.
Женя вспомнила, как две недели назад, подавленная долгой глухотой, готова была просить слуха у сатаны под залог своей души...
Искушал ее враг и был близок к победе. Но ангел-хранитель не дал - слабую сдавшуюся душу ее заполнил любовью, чтоб не протиснуться нечистому - некуда.
Теперь - слушать.
И расстаться, скорее расстаться, пока цела любовь, оберегающая от похитителя душ. Теперь присутствие Павла могло только навредить.