Как тётя Зоя выбегала со двора навстречу нашему мотоциклу: братик любимый приехал! Нет, не гордая больше, сдалась, по-бабьи простирала руки, чтоб и радость показать, и горе, свалившееся на неё незадолго до того. Не добежав, запричитала, завыла, братику передавая издали беду свою неподъёмную: сыночек-то, ох, в коло-о-онии!..
И сыночек потом плохо кончил, как ни старался выбраться, в институте учился, в люди вышел - нет, всё же кончил он плохо, и всё тут, пропащая уж такая порода.
Дядя Лёня, его отец, так прямо и говорил жене своей, тёте Зое: такая-сякая твоя порода, ну уж и она за словом в карман не лезла. Породы-то они были схожей, в юности шоферили вместе, синеглазый статный красавец, пара что надо, и пили душа в душу, а под старость вдруг не только питаться стали отдельно, подозревая один другого в воровстве (дядя Лёня так свой холодильник обматывал цепью и замыкал амбарным замком), но и корили друг друга - чем?- пьянством! Не говоря уж про «породу». Женскую половину семьи дядя Лёня называл «бригадой б...» ещё тогда, когда дочки были маленькие и только моргали несмышлёными своими голубыми, в отца, прелестными глазами. Мы так его и звали Бригадиром.
Но самая большая беда из тех, что обрушились на него к старости (когда не было больше кудрявого чуба, искристого взгляда), была не та, что старший сын спился и изгнан со всех должностей, и не та, что у дочек семейные неурядицы, а вот какая грянула беда - и можно ли снести её в шестьдесят лет, и можно ли простить такую
беду виновнице её, жене своей: то, что вышла она за него не девушкой, нет. Вот.
Ну как тут было мне не восхититься тёткой лишний раз! Ведь надо знать, что такое: родиться в девятнадцатом году в деревне, ещё церковь высилась, ещё в приходской школе учились, в правилах держали строгих и, чай, знала Зоя на горьких примерах, что подол надо держать крепко. А примеры всегда под рукой; иногда кажется, для того они и были - один-два на деревню, когда девку настигал позор, приносила она в подоле, и потом уж была у неё одна дорога, на другую бы никто и не пустил: она требовалась обществу именно на этой. В любой деревне есть один-два дурачка и одна-две потаскушки - как по штатному расписанию. Социальная необходимость такая. Чтоб всякий прочий мужик чувствовал преобладание своего ума, а всякая прочая баба понимала, до чего же она порядочная.
Чай, знала Зоя, на что шла.
Ведь не глупее же она была тех осмотрительных девок, что вышли замуж «честными», быстро растолстели и родили детей, так же быстро растолстевших и расплодившихся. Нет, не глупее она была, а умнее, красивее, лучше их. Но случись с ней в подоле-то - и любая всю жизнь смотрела бы на неё свысока.
Но именно из презрения и не могла она признать над собой тот закон, что они над собою признали. Должна была восстать против этого закона осторожности. За свою волю.
Собственно, это единственный тип женского характера, который только и интересовал меня. Мне самой такого характера не хватало. Две породы во мне. Одна - из тех, домашних, в гнёздах. Туго мне приходилось в детстве с моей симпатией к тётке. Мама моя от этой симпатии приходила в неописуемую тревогу, как если бы один цыпленок из её выводка взял да и поплыл, оказавшись утёнком. И мне, чтоб маму не волновать, приходилось таить свои чувства. Что тоже было предательством.
Предательство выходило хоть так, хоть этак: одна порода во мне предавала другую.
Эх, дядя Лёня! Она влюбилась в него без оглядки. Она родила ему сына, не оградившись узами брака. Родила по закону воли и любви. Узы - потом, позднее: уступка всем этим формальностям от щедрот своих: ну ладно уж, надо вам - нате!
И дядя Лёня умел оценить это бесстрашие и готовность платить за любовь и волю как угодно дорого. Но под старость - то ли у тёти Зои уже погасли те праздничные огни в глазах, которые и в пятьдесят лет заставляли прохожих оглядываться, то ли дядя Лёня лишился ума и зрения, но только стало ему вдруг непонятно, как это так: все парни как парни, взяли за себя свежих и юных, а ему досталась вот эта состарившаяся (всё же состарилась, хоть и на двадцать лет позднее ровесниц), вот эта утратившая (всё же истратила!) долгий огонь сердца старуха; так мало того, она была ещё и не девушка в ту пору, когда ей полагалось строго-настрого беречь девичью честь!
И - развод! С треском, со скандалом, с проклятием всей, всей, всей предыдущей жизни!
И, глядя на эту печальную судьбу, я, как никогда, чувствую своё предательство: тот позорный факт, что я из двух моих пород - из двух каменных стен, из двух крепостей, враждебно выстроенных одна против другой, - вложила свою жизнь кирпичиком смиренным в ту прочную вековую кладку, что охраняет родовой закон матери. Что и без меня стояла нерушима. Оставила я без подкрепления на погибель рисковую, бедовую кровь моего отца. Раскрашиваются поодиночке кирпичики их судеб.
1991
ЧЁРНАЯ КОШКА
Считается, чёрные кошки приносят в дом счастье.
Прочесав наш микрорайон в поисках рыбы в июльское пекло и вернувшись через два часа без ног (без рыбы), я почувствовала, что счастье моё достигло предела и пора им с кем-нибудь поделиться.
Она принципиально не ест ничего, кроме рыбы и мяса.
Свезу её на Птичий рынок и продам за рубль в хорошие руки – есть же чудаки, в отпуск из-за них не едут. Одна моя знакомая даже празднует день рождения кошки.
Я терпеть их не могу. За равнодушие – когда сытые; за суетливое заискивание, когда голодные: вот она трётся у ног, бежит впереди, заманивает тебя на кухню; и воротит нос от всего, что не рыба и не мясо – принцесса крови!
Утром, когда я ещё сплю, она вспрыгивает мне на грудь и неотступно пялится зелёными фарами, мерзко помявкивая: пора, мол, заняться её высокородием.
Непонятно, по какой логике через четыре раза на пятый она делает лужу в любимом углу, и, как её ни тыкай носом, от своей привычки не отступается.
Когда у неё начались муки любви, она выла утробным воем, но соседского кота не признала равным себе. Тогда я выставила её за дверь – пусть ищет себе принца хоть в тридевятом царстве.
Она вернулась дня через четыре – даже не голодная. Видимо, фраера водили её по ресторанам, а она жеманно похвалялась: «Фи, да у меня двухкомнатная квартира! Меня там кормят рыбой каждый день!» Но зря, зря ухажёры тратились на неё, она их продинамила: осталась без котят.
У людей с такими беспощадная расправа.
Какая это мерзавка, я убедилась спустя полгода, когда у неё снова началась пора любви. Я отправила её к соседскому Гавриле, но через сутки мне принесли обоих: может, эта принцесса, эта стерва станет посговорчивее в родных стенах?
Кот Гаврила – парень замечательный, пушистый, демократ. А моя гладкая чёрная гадюка катается по полу от вожделения, но как только Гаврила к ней приблизится, шипит змеиным шипом и лепит ему когтистой лапой затрещину.
Промучился он с нею больше суток. Столько терпения и выдержки не проявил бы и самый интеллигентный человеческий мужчина.
Он приручал её, не применяя никакого давления. Ляжет в сторонке и терпеливо ждёт, когда она успокоится, выспится и снова начнёт проявлять признаки любовного беспокойства. Тогда он осторожно подбирается, вопросительно мяукая: можно?
Ни за что! – шипит она, ощетинившись.
Он ещё подождёт, потом улучит момент, вцепится зубами в холку и гладит её лапой, укрощает, уговаривает: не бойся, ничего плохого я тебе не сделаю. А она, негодная, хоть и не вырывается, но шипением презрительно выражает: да кто ты такой супротив меня, дубина стоеросовая!
И ведь он на неё не обижается, напротив – никому в обиду не даёт.
Нам бы, женщинам, таких.
Иногда он всё же подстерегал её в состоянии сомнения, так что мог невозбранно настичь и впиться зубами в загривок. Потом ждал, когда она утихомирится и перестанет сучить ногами. А чтобы поняла, что зубы – мера вынужденная, чтоб не сердилась, он нет-нет да и ослабит хватку, нежно лизнёт место укуса: мол, не больно? Но как только сочтёт, что пора уже и власть мужскую применить, она, выпучив безумные глаза, кричит караул, и он её тут же отпускает, чего никогда бы не сделал человеческий самец.
Как же мне было обидно за славного этого парня, как стыдно перед ним за весь наш подлый женский род!
Вызвала я его хозяйку. С боем пришлось отлучать Гаврилу от моей мерзавки.
Оставшись одна, эта тварь забеспокоилась, забегала: где? Где оно, уже ставшее привычным: чтоб обожали, домогались, валялись в ногах? Нету!
Смотрит на меня в недоумении. Ах ты ж змеюка, говорю ей, такого парня тут втоптала в грязь, теперь ори не ори, а больше не придётся тебе куражиться над ним, мразь ты этакая!
И снова выкинула её за дверь. На панель.
Не знаю, встретила ли она там привычное обожание или пришлось ей снизить уровень притязаний, а может, ей доступно объяснили, кто она такая есть. Вернулась через два дня сильно притихшая.
И снова без котят.
И вот наступил тот жаркий июльский день, когда в поисках рыбы я поняла, что с каждым месяцем демократии мне всё большую часть жизни придётся посвящать этой непрошеной королеве.
Да, я ведь не рассказала, как она у меня появилась. Насильственно – в виде подарка. Ещё котёнком. Маленького-то и таракана жалко. Она росла, драла когтями стены и обивку мебели. Теперь светится в дырах неоструганная древесина, а лохмотья обоев трепещут на сквозняке. Сколько раз я просила уезжающих родных прихватить эту царевну в сибирские леса воеводой – ни у кого не поднялась рука! И у меня не поднималась. Пока, повторяю, в один июльский день разгара демократии, в поисках рыбы…
В воскресенье я повезла её на Птичий рынок. Она дрожала всем телом, вопила в метро и, вырываясь, изодрала на мне кофту – ещё одну. Последнюю, надеюсь.
На Птичьем рынке самое лучшее вот что: направо глянешь – хороший человек, налево – тоже. И так до конца ряда. Тот, что справа, говорил: его кошка всегда приносит двух или трёх котят, и ни одного ещё они не погубили, всех пристраивали – из