уважения к кошке.
Слева полосатый котёнок карабкался хозяйке на плечо, как на телеграфный столб, раздирая когтями платье, а она с мольбой вглядывалась во встречные лица: возьмите котёнка! В хорошие руки за так!
За те два часа, что я простояла со своей ношей, никто не взял в нашем ряду ни одного даже сиамского голубоглазого котёнка. Что уж говорить про мою черномазую красавицу. Побрела я с нею прочь.
Чем богата наша земля, так это пустырями. Ближайший оказался за углом, села я на штабель ржавого проката, отпустила кошку в бурьян и не знаю, как быть дальше.
Забежал в кусты по срочному делу молодой мужик, оглянулся, огораживаясь взглядом, как забором, заметил: высотные дома, кошка в траве, сидит на железяках баба, облокотившись о колени в позе ямщика.
И в центре Москвы всегда отыщется местечко, порсшее лебедой, и при нём такая вот понурая фигура, потерявшая дальнейшее направление. Русский пейзаж. Сама недавно видела на пустыре: сидел на камушке мужик, стояла перед ним бутылка на земле, в ногах вертелась собачонка. Пробегая мимо во второй и в третий раз (бутылка постепенно пустела), я хотела подойти, сказать: что, брат, хреново? – и сесть рядышком. Но было недосуг.
И вот сама сижу…
Вышел мужик из кустов, опустился рядом на железяки.
-Что, - говорит, - сидишь тут, ждёшь кого?
-Да кошку вот хотела отдать в хорошие руки – не берёт никто.
-Ох, эти кошки, - говорит мужик. – У меня у самого как-то уехали в отпуск мои, а я замучился с котёнком. Пищит! Я его в окошко выкинул. Утром вышел – а его уже в универсам отнесли. Он там и сейчас живёт, вырос.
-Да знать бы, что выживет, - говорю, - можно и бросить.
-Выживет, куда денется, - заверил мужик. – Они, кошки, умные. И хорошими прикинутся, и пристроятся куда угодно – к столовой, к магазину. Кошек везде принимают.
Он между тем придвинулся поближе.
-Живёшь тут? – спросил.
-Нет, - говорю, - с Сокола приехала.
-Ух ты, из-за кошки? – удивился. – А я вот тут с ребятами… В кусты забегал, видела, наверно, - сказал, застыдившись.
-Всё в порядке теперь? – успокоила я его.
-Да, - улыбнулся, - большое облегчение. А кошка – да хочешь, я её заберу к себе на деревообделочный комбинат, у нас там крыс!..
-Забери, - взмолилась, - сделай милость!
-А потом, - припомнил он, - мои снова завели кошку и опять уехали. Нет бы с собой забрать – мне оставили, а ни к чему её не приучили. Она нагадит в коридоре, размажет и половичком прикроет. Придёшь – вонища! Ну, я её избил. Соседка к ветеринару отвезла, гипс наложили.
-Ничего себе, так бил?
-Ага, - раскаянно сознался он. – Сломал ей что-то. А ты тоже соседям отдай!
Надежды на него не было, сгребла я кошку и побрела с ней вдоль дороги. Рыночные ряды тянулись и там. Встану то тут постою со своей ношей, то там. Мужик плёлся следом.
- Слушай, пойдём со мной! Мои опять уехали. А ты замужем?
-Ещё как, - говорю. – И дети.
-Вот и у меня двое. Только жена – давно я уже с ней не живу, отбила у меня всё, падла! – бедственно пожаловался мне.
-Ничего, - утешила я. – Это, считай, у всех.
Он задумался о печальных свойствах жизни, а мы с кошкой стали потихоньку отступать дворами. Там царила тишина, бугристый асфальт под клёнами давно сроднился с землёй.
Кошка моя присмирела и уже не лезла на плечо. Поняла, что жизнь – это не праздник победы над попранным Гаврилой, это невольничий рынок, где тебя продают – а покупателя нет.
Потом она завозилась у меня в руках и спрыгнула на землю. Я смотрела, что будет.
Она приникла к асфальту и вслушалась: вот он, мир, где не до побед: где надо выжить. Крадучись двинулась прочь, пробуя этот мир всеми насторожёнными чувствами.
Она не оглянулась на меня. А я не шагнула следом. Пусть как знает, ведь что-то ей подсказывает инстинкт?
Счастье моего дома удалялось, крадясь навстречу неизвестности. Может, она почувствовала, что этот выбор надо сделать.
Вот скользнула за угол дома. Что же я медлю? Что же не бегу, а иду шагом?
Странно ли, что за углом я её уже не нашла? Разве я не этого хотела?
Теперь, когда я прихожу домой, никто не бросается мне под ноги с воплями нетерпения, и я спокойно принимаюсь за дела. Никто не будит меня по утрам.
Но кошки находят свой дом за десятки километров. Я жду, когда она заскребётся под дверью, как это было уже не раз. Я открою, она ошалело ворвётся и снова водворится в доме хозяйкой – шумная, эгоистичная.
В ожидании стоят по местам её блюдца и ванночка в туалете.
Умный, несчастный, обречённый мучиться со мной мужчина сказал:
-Вот всегда ты так: одной рукой гонишь, другой манишь. Настоящая женщина: стерва.
1992
НЕБЕСНЫЕ ЛЯГУШКИ
С утра заглянул Коля:
- Сегодня я жертвенный, к Минотавру!
Лагерь каждый день отдавал человека, а то и двух в общественные работы - в оплату совхозу за воду и свет.
- Но сегодня дождь, это раз, - сказал Андрей Игоревич. - А два: ты уже пришел в себя после пожара?
- Давно, - ответил Коля. - Готов к новым подвигам.
- Тогда сделай стенгазету.
Андрей Игоревич окликнул убегающего Колю:
- А новое прозвище тебе уже дали?
- Ага. Пожарный.
- Так я и знал.
Прозвища были традицией киношколы. Андрей сам сменил их несколько, пока учился.
Дождь припустил так сильно, что с неба, похоже, посыпались головастики. Только их студенистые сгустки могли так плюхаться об асфальт.
Андрей подошел к раскрытому окну щитового домика и глянул вниз: не лежат ли на земле расплющенные комочки слизи. И огорченно вздохнул: когда же он повзрослеет?
В раннем детстве увидел во сне: в дом ворвалось чудовище, и он застрелил его из лука на глазах у мамы. Потом оказалось, мама ничего такого не помнит, хотя присутствовала при этом подвиге и всё видела своими глазами!
Вот уже его воспитанники спасают на пожаре людей, а он, дурень, всё ищет в дожде головастиков!
Ведь Коле - подумать только! - всего тринадцать лет, а ему уже обязан жизнью человек.
Коля неделю назад был в посёлке на почте и, пробегая мимо приземистого домика, заметил, что из окон сочится чёрный дым. Он оглянулся по сторонам - на безлюдной улице всё было мирно и спокойно, никто не бил тревогу. Значит, ещё никто ничего не понял, - сообразил Коля и бросился к двери дома. Она была заперта. Коля вернулся к окну и заглянул внутрь, но ничего не разглядел: всё было густо заполнено дымом. Коля подобрал с земли какую-то картонку, наложил её на стекло, чтобы не порезаться, и выбил его. Освобожденные клубы дыма ударили в лицо. Мальчик просунул руку внутрь и открыл шпингалеты. Потом перемахнул через подоконник, рассчитывая приземлиться на пол, но очутился верхом на балке. Половицы сгорели и обрушились в подполье. В углу на уцелевшем месте стояла кровать, под нею, свернувшись калачиком, лежал ребёнок лет четырех. Сквозь наплывы дыма Коля пробрался к кровати и вытащил ребёнка, тот был без сознания. Когда Коля донёс его до окна, уже подоспели соседи и приняли обоих.
Потом Коля видел, как из-под обгоревших досок извлекли другое тельце - обугленное и скрюченное, как прибежала обезумевшая старуха и стала в отчаянии срывать с себя одежду, а соседи держали её и пытались что-нибудь набросить, прикрывая наготу.
Через несколько дней в лагерь пришла молодая женщина, привели ей Колю, она обняла его и разрыдалась слезами безутешного горя и благодарности. Андрей Игоревич отпоил её водой, она рассказала, что дети играли дома в мяч, он закатился в дырку, проделанную в полу для кошки. Мальчик стал зажигать спички и светить под полом, чтобы найти мячик. Там были опилки, они затлели, задымились, дети начали задыхаться, тогда мальчик завернул сестрёнку в одеяло и спрятал под кровать, а сам забрался под другую. Когда пол под девочкой прогорел, она упала в самое пекло - уже без сознания, это было единственным утешением матери: дитя не почувствовало ужаса.
Зато священным ужасом несколько дней был охвачен весь лагерь: через Колю каждый заглянул за край бездны, как по очереди заглядывают в микроскоп, где копошатся вирусы смерти.
То, что Коля наконец получил прозвище Пожарный, означало, что беда немного остыла и уже поддаётся художественной обработке.
К вечеру дождь перестал, солнце совершило прорыв с запада, макушки сосен зарумянились. В лагере всё ожило, с кухни потянуло съестным. Ребята освоили три основных блюда: картошку с тушёнкой, плов и борщ. Собственно, в этом заброшенном пионерском лагере Андрей Игоревич был единственным взрослым с двадцатью воспитанниками киношколы, ему уже исполнилось восемнадцать лет.
Коля Пожарный оказался ловким малым не только в деле спасения детей из огня. Он полдня слонялся по лагерю, прикрываясь от дождя куском полиэтилена, и приставал ко всем с одним и тем же вопросом: "Что делаешь?" К вечеру у столовой висела стенгазета с названием "Ну и дела!", куда он в точности занёс все ответы на свой вопрос.
Моргачёв Батыр: "Я только что протирал оптику".
Ратников Володя: "Работаю".
Машков Коля: "Свитер надеваю".
Мушкамбаров: "Я организатор, я всё организовываю".
Волынская, Гудкова, Токарева: "Отстань, мы спектакль готовим".
Кучевский Макс: "Мы сейчас спектакль будем делать".
Ивлянов: "Я завпит".
Рябцев М.: "Урну ищу".
Яцков М.: "Пытаюсь всячески продвинуть в области начальства Сережу Григорянца".
Ашаев Р.: "Я вот подходил к начальнику, к кухне, нигде нет дел".
Гусева Люся: "Что тебе? Я тут как измученный безногий червячок, в которого прицелилась ворона".
Сережа Григорянц: "Ну ладно, говори, что делать".
Только что ребята толклись у газеты, смеясь над рисунками и тыча друг в друга пальцем, и вот уже толкучка переместилась в столовую.