- Он оглянулся! - с сожалением сказал бог.
- Кто? - не поняла Эвридика.
Отвечать не имело смысла.
Они повернули назад, но она не заметила разницы: все направления были для нее равнозначны, поскольку музыка не доносилась снаружи, а вся была сосредоточена внутри нее.
Орфей, убитый утратой, не хотел понимать, что их разлука совершилась еще наверху, при жизни. Разлука подстерегает любовь, как хищник, крадется за ней, нападает при каждом удобном случае и отрывает невозобновимые куски.
Он скорбел по Эвридике и не хотел утешения. Женщин он избегал, и если противоположность феминизму можно назвать маскулинизмом, именно за него и растерзали его в конце концов вакханки.
Он принял смерть с упоением: наконец-то они будут с Эвридикой вместе. Но история на этом не кончается (как вообще не кончается никакая история, отмирая, но пуская живые ростки). Можно сказать, трагедия по-настоящему только тут и дала себя знать: они не встретились.
Они, так любившие друг друга и посвятившие один другому лучшую часть своего сердца. Как обманутые вкладчики лопнувших банков.
Тщетно скитался он во тьме сумрачного Аида: бесплотные тени умерших были все на одно лицо, а призвать на помощь Гермеса он уже не мог. И понял, что время свое на земле потратил напрасно.
1995
ТРИ МАШИНЫ, ТРИ СТОЛА И ТРИЖДЫ ПРОКЛЯТЫЕ ДЕНЬГИ
Стол первый. Его так и не было. Но с мыслью о нем я прожила три
года. Дядя Гриша, хрен моржовый, царство ему небесное, заронил в детс-
кое сердце мечту:
- Вот пойдешь в первый класс - я тебе столик сделаю, будешь за
ним уроки учить.
А столяр был замечательный.
И я стала ждать, дрожа от предвкушения: вот пойду в первый класс,
и мой дядя подарит мне столик. Они с теткой Маланьей были бездетные, и
я ходила к ним в дом желанной гостьей. Еще охотнее я гостила в дяди
Гришиной избушке при конюшне. Там пахло дегтем, на лежанке валялись
куски гобелена, которым обивали кошевки - "представительские" сани для
начальства. Теперь приходится объяснять, а тогда для меня все это было
неотъемлемой частью Творения - и запах льняного семени, и кошевки во
дворе, и лошади с подрагивающей шкурой.
Дядю Гришу у нас в родне прозвали Хоттабычем, потому что он был,
во-первых, Потапыч, а во-вторых, хвастун фантастический. Он безбожно
врал своим племянникам, что он шпион и работает сразу на несколько
разведок, что у него под подушкой лежит семизарядный браунинг и что
хромота у него с войны, которую он провел победно и геройски. Мальчиш-
ки посмеивались, зная, что дядя Гриша, инвалид детства, не был на вой-
не. Я же в браунингах ничего не смыслила, а в столик поверила свято.
Конечно, я ни разу не напомнила ему про обещание, но думала об
этом день и ночь, открытая рана ожидания так и зияла у меня в глазах
- как мог он ее не заметить?
Я пошла в первый класс, потом во второй, потом в третий и все
ждала. Потом маленький столик был бы мне уже не по росту.
Стол второй. Он стоял в нашей с братом комнатке, с двух торцов мы
учили за ним уроки. Свою половинку я застилала листом ватмана. Пока
бумага сохраняла первозданную чистоту, у меня захватывало дух, когда я
за него садилась. Потом второпях что-нибудь записывалось на уголке,
ватман насыщался событиями, и я, садясь, подключалась к своей предыду-
щей биографии, как летчик перед взлетом ко всем приборам в кабине.
Потом бумага истлевала, и приходилось расставаться со всей ее ис-
торией и археологией, начиналась новая эра, писались новые письмена.
До сих пор помню клинопись, начертанную любимой рукой, с грамма-
тическими ошибками: "Ты зачем, Рыжая, наклонялась к Витьке и что-то
ему шептала!"
Ах, действительно, зачем!
Этот стол сделал меня затворницей, очертившей себя магическим
кругом света настольной лампы.
И этого круга я однажды чуть не лишилась. Мама решила уйти от от-
ца и даже ушла: собрала вещи, прихватила нас с братом, и мы поселились
у тетки Маланьи. Но я затосковала без стола, и мы вернулись. Когда че-
ловек не уверен в своем поступке (я имею в виду маму), ему достаточно
и такого предлога.
А поддержи я ее тогда - она зажила бы иначе, лучше, потому что
хуже было некуда. Но она боялась, что не прокормит нас одна.
Первый опыт учит намертво. Мне в костное вещество въелось прави-
ло, заповеданное себе самой: никогда не попадать в экономическую зави-
симость от мужчины.
Каменный этот завет конечно мне навредил, не дал стать существом
вопросительным и слабым - женщиной. Хотя достался мне муж сильный и
знающий все ответы. Он купил мне письменный стол, научил понимать, что
происходит; чувствовать я могла худо-бедно и раньше. То был третий
стол моей судьбы, я провела за ним тринадцать счастливых лет и еще три
года.
Недавно я позвонила ему в другой город (не столу, понятно), чтобы
узнать, как там поживает наша дочка, которая проводит у него летние
каникулы. Дочка уже спала. Он рассказал мне, как они делали с ней про-
бежку по лесу и добежали до озера. А там в это время некая "живая цер-
ковь" крестила своих новообращенных, женщины были в белых рубахах, а
мужчины все какие-то лохматые. Мои бегуны спросили у одного лохматого,
что тут происходит. Он ответил, что это - "живая церковь". А мои гово-
рят ему: "А мы так, просто православные". И мужик признал: "Ну что ж,
Бог един". На том и сошлись.
Когда мой бывший муж о чем-нибудь рассказывает, над событием, как
радуга над лесом, возникает призрачное сияние другого смысла, и это
важнее самого события. Мы разговаривали и смеялись, а потом я ему и
говорю:
- Знаешь, а я машину купила.
- Да? - он обрадованно удивился, но тут же и потух - его натрени-
рованные чувства сменяют друг друга с быстротой компьютерной графики.
И разговор наш свернулся, как кислое молоко в кипятке.
Машину мы собирались когда-то купить вместе.
Собственно, их тоже было три, но первые две не осуществились, как
и первый мой столик.
До первой машины я чуть-чуть не дотянула, как появился этот силь-
ный мужчина, мой муж, и пресек плавное течение моей биографии, реши-
тельно заявив: если мы не будем вместе, мы погибнем.
Я тогда еще плохо понимала, что такое гибель (повторяю, понимать
научил меня он). Как многие, я согласна была считать, что гибель - это
когда тебя бьют дубиной по голове; а пока не прибили, ты вроде как
цел. Но я чувствовала (чувствовать я умела и раньше), что ему виднее,
и уехала к нему спасаться.
Выглядело спасение так: дом в деревне, маленькая дочка, два ведра
на коромысле. Намою дочку в бане, румяную принесу в дом, поставлю на
кровать и вытираю, а она дышит, глазками моргает и лепечет: "А бывает
постоялый дворник?"
Муж уехал в Монголию всего-то на две недели, но я тосковала по
нему и плакала, глядя в небо на улетающих птиц.
Но все равно пришел конец тому совершенному состоянию родства,
когда абсолютно не врешь и тебе не врут. Закрались умолчания, взгляд
утратил прозрачность: мы стали смотреть друг на друга словно сквозь
пятна катаракты. Гибель принялась за нас.
"Ты лучше трезвым будь, чем что попало пить, ты лучше будь один,
чем с кем попало", - сказала дочка стихами Хайяма, объясняя, почему
у нее так мало подружек.
Мы разошлись с мужем, чтобы не погибнуть во лжи. Так и не дожив
до машины. Ему-то машина была не нужна, но он уже готов был уступить.
Машину хотела я. Вон она теперь стоит.
Не понимаю, как я могла так долго без нее обходиться. Жизнь моя
обретает свою завершенность только в те минуты, когда я сажусь за руль.
Дочка тоже научилась ею управлять. Ей двенадцать лет (дочке), жи-
вем мы вдвоем, характер премерзкий (у обеих). Говорю ей:
- Не потерпела бы тебя с таким характером, но ты мне дорога как
память о твоем отце.
Злорадно посмеивается. Она и сама его любит.
Когда они вместе, всегда что-нибудь происходит, даже если ничего
не происходит. В этом папина особенность.
Например, красивую девушку папа замечает издали, несмотря на оч-
ки. Он тут же толкает дочь под бок: смотри, какая! Заходя в магазин,
папа пускается кокетничать с молоденькими продавщицами, но они поче-
му-то не отзываются на его тонкий юмор. Только ровесницы в восторге от
него, но ровесницы слишком толсты и стары для папы, ведь он-то
по-прежнему свеж! А девушки этого не желают признавать, и иногда папа
бывает так обескуражен их холодным приемом, что три дня не встает с
кушетки. Он и в бодром-то состоянии духа неохотно с нее поднимается.
Как Обломов, он лежит и размышляет, не переехать ли ему в Тверь. В
Твери все-таки Митя. Несколько дней папа собирается с силами, чтобы
написать Мите письмо. Папа принципиально делает в день только одно де-
ло. И вот, наконец, письмо написано: "Митя! А не переехать ли мне в
Тверь?" И еще неделю после этого папа переживает случившееся:"Видимо,
перееду, вот уже и письмо Мите написал". Потом долго готовится к тому,
чтобы пойти в агентство по продаже недвижимости и обсудить вопрос пе-
реезда. Наконец они идут. Там папа не знает, в какую дверь сунуться, и
дочке приходится быть его поводырем. За нужной дверью посетителей при-
нимают несколько агентов, но папа подсаживается к самой молоденькой,