принимает живописную позу и пускается в витийство, а забытая дочка пе-
реминается в дверях с ноги на ногу. Потом на улице она спросила, поче-
му он так пренебрегал ею, ведь обычно он с удовольствием ее представ-
ляет. Папа объяснил:"А вдруг бы девушка подумала, что ты моя дочка!"
Я завистливо слушаю ее веселые рассказы, безбилетный зритель это-
го погорелого театра. Не то что на сцену - меня в зал не пускают. С
главным лицедеем я не виделась уже четыре года.
Пока мы жили вместе, нам удавалось сообща отгораживаться от зла
этого мира. Но после, когда разделились, крепостные стены рухнули, и
мы очутились на семи ветрах.
Мало кто обладает охранительным инстинктом от гибели, не доста-
лось его и герою моей позднейшей биографии. Щадящую ложь он считал
добротой (разумеется, щадить всегда приходилось ему, сильному). С
ним же, он полагал, от этой лжи ничего не сделается. Не убудет. Не
смылится. Когда я лепетала, что надо бы себя поберечь, он отвечал, что
бережно к себе относиться - эгоизм. Под словами "беречь себя" мы под-
разумевали разные вещи и никак не могли столковаться.
Осталось от нас два обмылочка.
Покупка машины у меня в очередной раз сорвалась, потому что в на-
шей стране постоянно меняются условия игры: то деньги есть, машин нет,
то наоборот. На сей раз все старые деньги реформа Гайдара как корова
языком слизала, а новые еще не наросли.
У друга же моего дела пошли споро, и однажды он принес мне пачку
денег.
Деньги были настоящие, зеленые. И столько, что, если отслоить от
них пятую часть и добавить ее к тому, что у меня уже было, получалась
машина. И пачка-то от этого - ну, почти не терпела ущерба.
Ущерб терпело другое.
Но понять это мог лишь один человек в моем окружении. Беда толь-
ко, что он вышел из моего окружения. Но все равно понял, потому и
сник, когда я сказала ему по телефону про машину. Он-то был знатоком
погибели, раньше он вел меня, как сапер по минному полю жизни.
Оставшуюся пачку денег я поместила в банк под проценты, чтобы за-
ровнять ее ущербность и вернуть дарителю в целости. Так кошка заравни-
вает за собой шкодливые следы.
Деньги эти были проклятые. Трижды. Во-первых, происходили не из
потного труда и честного продукта, а из хитроумной комбинации сродни
мертвым душам Чичикова (теперь это называется ноу хау и ценится доро-
го). Во-вторых, предназначались для взятки чиновнику, но дело решилось
меньшей суммой. И третье черное пятно на этих деньгах: я их взяла,
преступив собственную заповедь: никогда не попадать в зависимость от
мужчины.
Я гоняла на своей машине и год с любопытством ждала, что же бу-
дет: угонят или я на ней разобьюсь? Ведь за трижды проклятые деньги
можно навлечь на себя только расплату.
Но трудовая доля в этой машине, видимо, перевесила и выкупила ме-
ня из проклятия.
Не повезло лишь химически чистым неправедным деньгам. Тем, кото-
рые заравнивали свой ущерб в банке. Банк лопнул. И долг я не смогла
вернуть (даритель, впрочем, и не числил за мной долга).
Сумма, надо сказать, была не меньше той, что отнял у меня Гайдар.
И к новому ограблению, как оказалось, причастен тоже он. Бойкий соуч-
редитель лопнувшего банка (банкир Голубойко - назвала его одна газета)
пустил наши деньги на политическую поддержку гайдаровской (и своей)
партии. Я ахнула: так вот куда заложила судьба эту бомбу тройного
проклятия.
Ведь мы не видим всей картины, и лишь за поворотом времени нам
приоткрывается высший смысл событий; был, наверное, какой-нибудь пас-
сажир, опоздавший на единственный рейс "Титаника", оплакивал свои по-
терянные деньги.
Нашего ли ума дело хлопотать о справедливости, если огненными
письменами начертано: "Мне отмщение, и Аз воздам".
Меня теперь другое беспокоит: получается, я со своим банковским
вкладом - террористка, вроде Веры Засулич, только механизм мщения - не
часовой.
Значит, и на мне будет та кровь?..
1995
АНГЕЛА В ПОИСКАХ ФЕРМЕНТА
Я остановила “крайслер” у дорожного базара под Мичуринском, и мы вышли размять ноги. Стоял август, яблоки, груши и помидоры продавались вдоль дороги вёдрами.
Саша объяснял Ангеле, что здесь край невиданных почв и что на всемирной выставке в Париже в начале века воображение европейцев поражал стеклянный метровый куб чернозема, цельновырезанный из здешней земли.
Зной вибрировал над бетоном, натянувшись до звона.
Мужики у горки арбузов заворожённо глядели на темно-зеленый “крайслер”, больше похожий на марсианскую летающую тарелку.
-Таня! Переведи, как будет чернозём? - нетерпеливо окликнул Саша.
-Муттерэрде, - я подошла и перевела Ангеле насчёт стеклянного куба и что теперь настоящий русский чернозём остался разве что в Париже в том самом кубе.
Вернулась к машине. Мужики у арбузов спросили:
-А что это из неё капает?
-Это конденсат, она с кондиционером.
-Сколько же она стоит?
Я пожала плечами:
-Не знаю, не моя.
-А чья, иностранки?
-Нет, того господина, который с ней разговаривает. А я - так, шофер, переводчик... телохранитель.
Мужики онемели, прикидывая, скольких мне уже пришлось “замочить”, состоя на службе у владельцев таких машин. Но спросить не отважились.
Мы откатили в лучах славы.
Когда в начале перестройки Ангела Краус приезжала снимать для германского телевидения фильм о своей любви к России, я привела её на нашу почту, ютившуюся в двух квартирках жилого дома, и эта почта с допотопными штемпелями, деревянными счётами и сургучом вызвала в моей подруге такое щемящее чувство края света, что в фильме потом маячила с полминуты, совсем не по чести.
На этот раз, встретив её в аэропорту и подводя к стоянке, я кивнула: “Вот наша машина”. Она потом сказала, что я произнесла эти слова с таким же выражением, как два года назад фразу: “Вот наша почта”.
По её мнению, эти два факта требовали совершенно разного отношения, а на мой взгляд ни стыдиться почты, ни гордиться “крайслером” не стоило. Впрочем, я говорила Саше: “Давай, я поеду встречать Ангелу на своей “шестерке”!” Нет, ему непременно хотелось привезти её самому. Я предупреждала: “Она не была здесь два года, многое изменилось, и если мы встретим её на такой машине, она будет ожидать, что её привезут в особняк с чернокожими слугами. Представь после этого: она входит в наш заплёванный подъезд с громадной щелью в стене...”
(Через год у Ангелы вышла книга прозы, и там эта щель так и зияла во всей красе, дыша подвальной сыростью.)
Не послушался. Пришлось её готовить, чтоб не было психической травмы. Но травма всё же случилась - через три дня, когда, выходя из квартиры, нам пришлось перешагивать через спящего поперёк площадки алкоголика. К такому варианту я не успела её подготовить.
К чести сказать, она бесстрашно подвергала себя столкновениям с действительностью. Шла сквозь толпу Лужников в торговые дни, когда люди похожи на нерестовую кету.
Ангела говорила, что это дает ей возможность физически ощутить жизнь. Она писатель, её работа - ввинчиваться в сопротивляющуюся среду. Стружка летит, сверло раскаляется докрасна... “Я коллекционирую ощущения”.
В Доме художника на Крымском валу она увидела двух небольших бронзовых ангелов. Один сгибался под тяжестью крыльев, упираясь ногами в землю, как атлант, как портовый грузчик. Второй был “Падший ангел”: он торжествовал, откинув крылья за спину, эрегируя, задрав к небу нос и даже палец на ноге.
Ангела целый день ходила под впечатлением, но фамилию скульптора не могла припомнить. Ничего, говорила, он бы не обиделся: человек, понимающий торжество как падение, а святость как тяжкое бремя, не может быть честолюбивым.
Спустя недели две и я пошла посмотреть на этих ангелов; труженик свода небесного стоял в углу под столом, а его падшего брата купили. Какая ошибка, их нельзя было разлучать.
Ангела считала, что ущерб западного существования состоит в несоприкосновении разных слоев жизни. Люди живут в “своих” кварталах строго по рангу, покупают в “своих” магазинах и больше не ездят общим транспортом. У нас пока всё по-другому. Мы возвращались с ней в полночь из гостей, поставили машину на стоянку и шли к дому пешком. Пьяный нищий старик окликнул нас и попросил огня, но мы обе некурящие.
-Зажигалка... - мычал старик, давая понять, что не может с ней справиться.
Я подошла, взяла у него из рук зажигалку, и мне, хоть и не сразу, удалось добыть из неё огонь. Я бережно поднесла пламя к сигарете бомжа, он закурил и посчастливел.
Ангела сказала, что на Западе моё поведение было бы истолковано как безумие.
Однако сама не перестаёт удивлять мир своей экстравагантностью.
Когда она улетала, экипаж оказался тот же самый, что привез её в Москву. Командир сразу узнал её по глазам, вбирающим мир, как два ненасытных пылесоса, и пригласил в кабину. Потом она написала мне: “Мы теснились в кабине: я и четверо молодых лётных офицеров; они непрерывно нажимали на все сто восемьдесят кнопок и ручек, самолет вырулил на взлётную полосу, и я составила сложную русскую фразу: “Пжалста, не забюте закрит окна!”. Потом мы мчались по взлетной полосе, почерневшей от резины всех разгонявшихся здесь когда-либо колёс, вдруг все разом выдохнули: “Хоп!” - и машина взмыла в воздух - ах, Таня, есть нечто, поддерживающее огонь нашей жизни и на какой-то миг возносящее нас в наши внутренние небеса, это нечто - фермент любви.”
Командир экипажа Костя, который уже не смог вырваться за пределы гравитации Ангелы и потому заглянул и ко мне, решительно отрицал это дружное “хоп!” на взлёте, нет у них такого обычая. Но лучше было бы ему подчиниться её фантазии.